FletusFlameus

АНГБАНДСКИЙ ПЛЕННИК

Посвящается Александру

Сладостью рта, теплотою губ,
Трепетной лаской позвал с собой...
Я же казался себе так груб,
И недостоин любви такой!
Снег-неуверенность растопив в огне,
Глупую чувственность растревожа,
Встал и ушел, оставив мне
То, что назад вернуть невозможно...

Виктор Ганч «Голубой Ангел»

Примечание автора:

Все персонажи Профессора, равно как и географические названия, и прочая и прочая… Короче, все, что касается мира, описанного в «Сильмариллионе» принадлежит Джону Рональду Роуэлычу Толкину. Ни на что не претендую, и вообще, не корысти ради.

Не смею утверждать, что мое знание искомого текста «Силь» является доскональным, посему возможны расхождения с каноном, о чем заранее предупреждаю, во избежание инфарктов и прочих неприятностей со стороны ортодоксальных братьев по разуму. Хотя в принципе, я старался не слишком отклоняться от первоисточника, так что особо грубых нарушений с моей стороны, вроде бы, нет.

В фике присутствуют фразы и термины, касающиеся воинской субординации, которые были бы уместней скорее веке так этак в 19-м, в то время как следовало бы пользоваться средневековой терминологией. Я вполне отдаю себе в этом отчет. Написал так просто потому, что мне так захотелось. И вообще, кто знает, что там творилось в Ангбанде на самом деле. Бог миловал, - никто из нас туда не попадал. ;)

С О Д Е Р Ж А Н И Е:

1. Явление Демона
2. Смертный сон
3. Ни шороха, ни стона
4. А мне мерещатся латы
5. Что воля, что неволя...
6. В лабиринтах Ангбанда
7. Вожделенье, вино, воспоминания
8. О гибельной росе ночей
9. Твои глаза
10. Жар соблазна
11. По следу льва, к его вертепам
12. Его власть
13. Mon bien-aime, helas, ne revient pas
14. Сладкий запах белых роз...
15. Терзай его и раздави
16. Ты пришел

Глава 1. Явление демона

Вдруг некий Демон явился, невыразимо, даже
постыдно прекрасный…

Артюр Рембо

Лицо его как молния, из уст его – огонь.
Внизу, к копью привязанный, храпит и бьется конь.

М.Кузмин

Перед смертью не надышишься – так говорят в народе. Оказалось, что это – неправда. Дышать полной грудью совсем не хотелось. В холодном осеннем воздухе висел нестерпимый, тошнотворный смрад крови и горелого мяса. Он заглушал даже вонь, исходившую от орков, стоявших напротив пленников, выставив копья наизготовку. Прямо смотреть не было желания. Он запрокинул голову, устремил взгляд ввысь. Небо угрюмо нависало над землей, ветер волочил по нему тяжелые черные тучи, словно уже справляя поминки по тем, кто еще ждал своей очереди. Солнце село давно, мир был окутан серовато-синим сумраком.

Их выстроили у крепостной стены – измученных, отчаявшихся, безоружных пленников. Поодаль, чуть левее от колонны плененных солдат, возвышались шесть виселиц, и плаха, где палач рубил головы с видом человека, исполняющего свои рутинные обязанности. Время от времени подходили люди, одетые в форму Черного Владыки, чтобы отвести очередную группу пленных на казнь. Вновь раздавался лязг топора, нелепо содрогались в последней схватке со смертью повисшие на веревках тела, и едва они замирали, повешенных вынимали из петель, швыряли в телегу, и отвозили к огромному, чадящему костру.

- Думали, благодарность вынесут, к награде, на х…, представят, ну, или там увольнительную на пару деньков дадут, - донеслось со стороны охранявших пленников орков. Голос звучал глухо, утробно, и в этом низком рыке отдельные слова угадывались с трудом, что, может, было и к лучшему, - Щас! - тут орк трехэтажно выматерился и смачно сплюнул. - Стоило переть всю эту кодлу в такую даль, чтоб теперь задницу себе на плацу морозить, пока их всех поперекончают.

- Дык кто ж знал, что Шухрыг – сучий потрох – дуба дал, пока до нас с приказом, что пленных не брать перся. Пойми их! То им рабов в шахты до усеру как надо, так что за каждого, кого живым взяли, только что жопу тебе не вылижут, то…

- И главное, замочили бы их всех, как два пальца обоссать! Повыпускать кишки, - и вся недолга! Так нет же! Развезли тут соплей с сахаром! Церемонии им подавай! Все честь по чести! Цацкайся тут со всякой швалью! Военные обычаи на х… Тьфу! А мяса, мяса-то сколько пропадает! Целую Армию, б…, накормить можно! Чуешь запашину?! Аж слюни текут!

- Тихо вы, недоноски! Начальству виднее!

Орки прикусили языки, опасливо озираясь, не слышал ли кто из вышестоящих. Звенели тут и там кованые сапоги. Неподалеку загрохотали, чеканя строевой шаг орки-новобранцы. Послышался звук от удара хлыста, чей-то вопль боли, а затем незамедлительный шквал ругательств. И снова загрохотало, заскрежетало, удаляясь и постепенно затихая.

Он закрыл глаза. Скорее бы уж! Скорее! Невыносимо так вот стоять и ждать, ждать. А он еще и последний в строю. Страха больше не было, только апатия, усталость и стыд. Стыдно воину попасть в плен живым, позорно воину сделаться рабом на службе у врага. Смерть была избавлением. Даже не верилось, что получишь этот дар после стольких слышанных рассказов о том, что пленным всегда находится место в боевой машине Темного Валы, - будь то совершенствование пыточного мастерства, или тяжелые работы самого разного рода.

Его раздумья прервал быстро приближающийся цокот лошадиных копыт. Он мгновенно открыл глаза, направив жадный взгляд в ту сторону, откуда доносился этот звук. Он страстно любил лошадей, и подумал, что Эру посылает ему еще один дар - возможность напоследок насладиться видом благородного животного.

Всадник влетел во внутренний двор крепости, подобно черной молнии, появившись внезапно, словно призрак. Он держался в седле так естественно, и с таким достоинством, что пленник невольно залюбовался не столько скакуном, сколько сидящим в седле. Вороной конь и наездник, одетый во все черное, словно составляли единое целое, двигаясь в непревзойденной гармонии. Грациозно поигрывали мышцы длинных точеных лошадиных ног, подтянутые бока сжимали сильные стройные мужские бедра и икры, плотно обтянутые тканью брюк и кожей сапог. Руки в перчатках уверенно держали поводья, направляя гордую голову норовистого животного. Статный торс – плечи развернуты, грудь широка, в поясе строен, осанка прямая, горделивая.

Незнакомец осадил коня в нескольких метрах от стены, у которой выстроили пленников. Он легко спрыгнул на землю, лязгнув каблуками сапог и шпорами о камень мощеной площадки. Черный плащ взвился, словно крылья, завис на мгновение над землей, и плавно опустился. Незнакомец потрепал гриву скакуна, с неожиданной для его сурового облика ласковостью погладил лошадиную морду и, наконец, бросив поводья подбежавшему слуге, направился к крепостным воротам.

Глядевший на него во все глаза пленник, замер. Только сейчас он смог увидеть его лицо. Он и не подозревал, что слуга Врага может быть так красив. Его учили, что Зло уродливо и отвратительно, а прислужники Врага – сплошь выродившееся племя. Но эти утверждения разбивала вдребезги Красота, от которой пробирала дрожь – немыслимая, невозможная, нечеловеческая красота, такая, какой и вообразить нельзя.

Что-то неуловимо восточное угадывалось в его лице, - в больших миндалевидных темно-карих глазах, словно подведенных сурьмой по обычаю жителей земель восхода – настолько густыми и длинными были черные ресницы; в разлете прямых серьезных бровей; в очертаниях носа с небольшой горбинкой и тонкими ноздрями, сейчас, после быстрой скачки, раздувающимися при каждом вдохе; в гордом изгибе чувственных губ; в жестком, красиво вылепленном подбородке. Кожа незнакомца была смуглой, а волосы - черными, как ночь. Всем своим видом он излучал силу и власть.

Лицо его было задумчиво. Он едва заметно хмурился, озирая на ходу внутренний двор. И вдруг, рассеянно скользя взглядом вокруг, он посмотрел в сторону того самого пленника, встретившись с ним глазами. Взгляд стал внимательным, глаза сузились, всматриваясь. Он замедлил шаг, остановился, а потом решительно двинулся в направлении заинтересовавшего его пленника. Тот гордо вскинул голову, решив про себя, что ни за что не отвернется, не посрамит чести своего войска, но, когда черный человек приблизился, остановившись не более, чем в метре от него, пленник понял, что *не может* отвернуться, - что-то мешает ему, не отпускает. Как будто мышцы шеи и век парализовало, так что ни глаза не закрыть, ни лицо спрятать. А под взглядом этим стало вдруг неуютно, болезненно неуютно, даже слезы на глазах выступили – совершенно против воли, и он мысленно обругал себя последними словами за эту непозволительную слабость.

Перед статным ангбадцем стоял юноша-воин. Он казался слишком тоненьким и слабым для тех тяжелых доспехов, которые словно бы в шутку, или по ошибке надели на него. Он был, по крайней мере, на голову выше всех остальных пленников, хотя и выглядел младше большинства из них. Он походил на потомка древнего знатного рода среди толпы плебеев, свергнувших власть аристократии, так резко выделяясь на их фоне, будто принадлежал к иной расе. Другие пленные изредка обменивались репликами, или понимающими взглядами тех, кого ждет одна и та же участь, объединенные невидимой нитью сопричастности, которая помогала перенести ужасное ожидание, того, что должно произойти совсем скоро. Этот же не только хранил угрюмое молчание, от него веяло отчуждением, словно он оградил себя от всего остального мира незримой стеной. Он держался прямо и независимо, будто руки его не были скованы, а напротив не стоял орк с копьем, острием нацеленным на него. Узкое, изможденное, перепачканное лицо замерло в выражении отстраненного презрения, бледноватые губы плотно сжаты, светлые пряди волос спутались и запылились. Это лицо – такое юное, несло на себе печать слишком глубокой задумчивости, холодности и колючего недоверия. И еще глаза – ясные зеленовато-голубые глаза; взгляд их пронзителен и тверд, и этот взгляд бросает вызов… Слишком знакомый вызов.

Наконец незнакомец отпустил его, перестав всматриваться в самые зрачки, и пленник тут же уронил голову на грудь, ощутив неимоверную усталость, превосходящую даже его прежнее измотанное битвой состояние. Раненный бок заныл с удвоенной силой, перед глазами побелело, накатила вдруг болезненная слабость, но усилием воли он удержался на ногах. Не хватало только на колени упасть!

- Ты не эдель? – услышал он звучный, сильный голос, который не-то спрашивал, не-то констатировал.

Впрочем, задавший вопрос, не стал дожидаться ответа.

- Таргир! – бросил он через плечо. Человек в офицерской форме незамедлительно появился поблизости, вытянувшись по стойке «смирно».

- Этого оставить в живых, - приказал властный незнакомец и добавил еще что-то на черном наречии, которого пленник не знал.

- Слушаюсь, повелитель! – офицер щелкнул каблуками и мотнул головой в поклоне.

Незнакомец еще раз молча окинул пленника быстрым взглядом, развернулся, и ушел в направлении ворот.

Глава 2. Смертный сон

Но пленник хладный и немой,
….
Как труп, недвижим оставался.
Лица врагов не видит он,
Угроз и криков он не слышит;
Над ним летает смертный сон
И холодом тлетворным дышит.

А.С.Пушкин «Кавказский пленник»

Сумрак и холод каменных коридоров охватил его, нагоняя неуютное ощущение толстых стен вокруг, безвыходности, ловушки, которое все нарастало, пока он дальше углублялся в жуткую утробу крепости, конвоируемый четырьмя солдатами – по двое сзади и спереди. Пахло плесенью и тленом, да еще гарью и дымом от редких факелов, укрепленных на стенах. Его долго вели куда-то, направляя легкими уколами копий в спину. Вскоре он потерял счет поворотам и лестницам, и прекратил попытки запомнить дорогу на случай, если представится возможность бежать. Да и какая к Морготу возможность!

Сил совсем не осталось. Он едва передвигал заплетающимися ногами; в сапоги будто свинца налили – такими неподъемными они стали. Все было нечетким, размытым, - вдруг пришла мысль, что в ране яд. Он равнодушно впустил ее в сознание, было уже все равно, все было несущественным, по сравнению с настоятельной потребностью упасть, лечь на пол, прямо на эти ледяные камни и забыться, отключиться, не шевелиться совсем – пусть хоть весь мир рухнет.

Он закрыл глаза, свесив голову на грудь, шел только на звук шагов впереди, покачиваясь и натыкаясь на стены. Казалось, это продолжается уже вечность, и конца этому не будет. Но солдаты вдруг остановились, а он, не успев отреагировать, налетел на спину впереди стоящего. Тот стремительно развернулся, приготовившись отразить «нападение», но, увидев, в чем дело, тихо выругался, и подтолкнул его к двери.

- Заходи уже! – произнес кто-то позади простуженным голосом и разразился хриплым мучительным кашлем.

Он с трудом открыл глаза и шагнул в комнату. Дверь за ним захлопнули, щелкнул закрываемый замок. Помещение было небольшим, но чистым. Воздух здесь был свеж, как в горах, поросших лесом. Серые каменные стены – гладкие и тускло блестящие. Из мебели – узкая, аккуратно застеленная кровать, простые стол и стул, на столе – свеча в медном подсвечнике. Словно пустынный странник на мираж побрел он к кровати – несколько нетвердых шагов, и он рухнул на нее, свесив колени на пол. Из последних сил цепляясь за покрывало, за спинку, подтянул себя выше, улегся тихо, неподвижно, как умирающее животное. Грудь его едва поднималась. По телу медленно пополз холод, оцепенение. Сознание уплывало, но где-то на самом его горизонте послышались вдруг торопливые шаги, приглушенные разговоры, звук поворачиваемого в замке ключа. Опять шаги – совсем рядом. Хотел открыть глаза, посмотреть, кто там, но не смог.

Вдруг прохладная рука ласково коснулась его лба, и он подумал, что точно умер, - откуда тут взяться ласке. Оказалось, что, несмотря на озноб по всему телу, лоб его горел, - прикосновение было приятным, хотелось раствориться в нем. Кто-то что-то говорил над ним, потом начал расстегивать его одежду. Он все-таки нашел силы разомкнуть веки. Седой до белизны человек с лицом, изборожденным морщинами и благообразной бородой, озабоченно хмурясь, рассматривал рану в его боку. Странно смотрелась на таком старике военная форма.

- Плохи дела, - пробормотал он, словно самому себе, - глубоко вошло, - тут старик заметил, что раненный открыл глаза. Он мягко улыбнулся, стараясь скрыть свой мрачный настрой, будто ему было дело до чувств пленника. - Ничего, все поправимо, сынок, - он отечески погладил раненного по голове. - Холодно, да?

Раненный едва заметно кивнул.

- Ничего, потерпи немного, - он взял больного за запястье и, сосредоточенно нахмурившись, некоторое время молчал, глядя в стену. - Проклятье Мандоса! Да где же они! – тихо выругался он.

Кто-то еще вошел в комнату, но пленнику не было видно. За спиной лекаря все уже расплывалось сплошным черным пятном.

- Ну, наконец-то, - проворчал старик, - В Валинор вы, что ли за ними ходили? – он встал, немедленно растворившись в черноте. Слышно было, как что-то позвякивает в той стороне, где стоял стол. Там переливали и перемешивали какие-то жидкости. Снова появилось над ним заботливое лицо. Лекарь приподнял его голову, поднося к губам какую-то чашу. Пить очень хотелось, поэтому он, не задумываясь, сделал несколько быстрых глотков, и тут же закашлялся, отплевываясь. Невыносимая горечь обожгла рот и горло, и в голове вдруг пронеслось, что это, должно быть, яд. «Но какой в этом смысл?» - подумал он.

- Ничего не поделаешь, придется выпить все, - уговаривал лекарь, снова поднося чашу к его губам.

Раненный, морщась, повиновался.

- Ну, вот и умница, - старик опустил его голову на подушку. - Теперь спи.

Это было последнее, что он услышал, - потому что мир вдруг закружился перед глазами, обращаясь черным вихрем, и он провалился в глубокий сон без сновидений.

Глава 3. Ни шороха. ни стона

И жизни дух проснулся в нем,
Невнятный стон в устах раздался;
Согретый солнечным лучом,
Несчастный тихо приподнялся;
Кругом обводит слабый взор…

А.С.Пушкин «Кавказский пленник»

Ни шороха поблизости, ни слова.
Свеча то вспыхнет, то погаснет снова…

Жермен Нуво «Ноябрьский вечер»

Когда он очнулся, в комнате никого не было, только пятно серого света лежало на полу. Он попытался подняться, но тут же заныл, напоминая о себе, раненный бок. Приподнял одеяло, в нос ударил неприятный полынный запах лекарств – рана была перевязана. Оказалось, что никакой одежды на нем нет, зато тело - чисто вымыто, и даже длинные волосы - заботливо расчесаны.

Он снова покойно улегся, недоумевая, что все это могло значить. Но он был слишком слаб, чтобы долго предаваться тревожным думам. Вскоре сонливость снова взяла над ним верх, и он не стал ей сопротивляться.

Проснулся, ощутив прикосновение знакомой руки ко лбу.

- Ну, здравствуй, негодяй, - с улыбкой поприветствовал его давешний старик. - Задал же ты мне работенку! – продолжал он, осматривая его, и меняя перевязку. - Честно скажу, почти не надеялся. Но у тебя сильный дух, чего по виду не скажешь, - лекарь заботливо накрыл его одеялом. - Вот так-то лучше, - благодушно пробормотал он. - Сейчас тебе принесут поесть, теперь уже, полагаю, можно. Надо силы восстанавливать, как-никак, целую неделю без сознания провалялся.

- Неделю?! – опешил больной.

- Да уж, непростая была неделька, - старик невесело рассмеялся. - Ну, мне пора. Завтра проведаю тебя снова. Отдыхай, шевелись поменьше, спи побольше. Теперь опасности нет. Теперь все пойдет на поправку, только не мешай своему телу, и оно справится. До завтра, - он развернулся, и направился к двери.

- Господин лекарь, - слабым голосом окликнул его больной. - Спасибо Вам.

Старик тепло улыбнулся:

- Не за что, мальчик мой, не за что, - и вышел из комнаты.

Потянулись однообразные, бессмысленные до абсурда дни. Утром приходил лекарь, осматривал его, бросал пару теплых слов, и снова исчезал. Потом приносили воду для умывания и еду. Завтрак, обед и ужин стали главными вехами его дня. Поначалу он почти все время спал, и это не было так мучительно, но, когда силы стали возвращаться к нему, пришла злейшая скука. С другой стороны он прекрасно отдавал себе отчет в том, что как только что-то измениться, это будут перемены не к лучшему. Он настороженно ожидал будущего, с каждым днем все с большим нетерпением, потому что ожидание становилось невыносимым. И пусть уж произошло бы самое худшее, но пусть бы произошло. Но ничего не происходило. Вообще ничего. Никто не пытал его, не принуждал к тяжелым работам, не пытался склонить на сторону Зла. Его окружали лишь тишина четырех стен, да беспокойные собственные мысли. Он пытался поговорить через дверь с охраной – безрезультатно, заговаривал с человеком, приносившим ему еду – молчание в ответ. Лекарь ничего не объяснял. Возможно, и правда не знал, какую цель преследует сохранивший ему жизнь, возможно, не хотел, или не имел права говорить этого. «Мое дело - исцеление, мой мальчик», - отвечал он всякий раз, когда юноша принимался за расспросы, - «Замыслы Владык мне неведомы».

Окрепнув достаточно, чтобы встать с постели, он принялся разминать отвыкшие от ходьбы ноги, меряя шагами комнату. Теперь он проводил дни, расхаживая от стены к стене и разговаривая с самим собой. Он чувствовал, что начинает сходить с ума. В один прекрасный день комната настолько опротивела ему, что он сел на пол, сжался в комочек в углу, и кричал, пока не привели лекаря, который долго отпаивал его каким-то травяным отваром.

Единственное окно в его распоряжении было хоть и не зарешечено, но слишком узко и высоко расположено. Одержимый желанием увидеть внешний мир, какими бы уродливыми не были окрестности крепости, он придвинул кровать к стене, где располагалось окно, поставил на нее стол, водрузил сверху стул и, покачиваясь от слабости, вскарабкался на это шаткое сооружение. Ему ничего не удалось разглядеть, кроме клочка серого неба, да края крепостной башни. Он понял лишь, что комната его расположена очень высоко над землей.

Глава 4. А мне мерещатся латы

…А мне мерещатся латы
И блеск похожих очей.

М.Кузмин

Подходил к концу один из похожих друг на друга дней. Комната погрузилась в полумрак, было ясно, что там снаружи зашло солнце и приближается ночь. Он не стал зажигать свечу. К чему видеть то, что давно опротивело. Он лежал на кровати, тупо уставившись в потолок, очертания которого почти невозможно было разглядеть. Не важно – он знал их наизусть, знал каждую трещинку, впадинку и выпуклость. Ужин уже прошел. Ждать было больше нечего. Но вдруг тишину коридора нарушил звук приближающихся шагов. Послышались разговоры у самой двери – кто-то говорил со стражей. Он прислушался, но слов не разобрал. Сердце заколотилось. Вот оно! В замочную скважину вставляли ключ. Он сел на кровати, судорожно вцепившись пальцами в покрывало. В комнату вошел один из стражей:

- Тебя вызывают, - коротко сказал он.

Пленник немедленно поднялся и покорно вышел из своей темницы. Идти в этот раз пришлось не долго. Коридор на этаже, где располагалась его комната, заканчивался винтовой лестницей, поднявшись по которой, он оказался в другом коридоре. Этот был ярко освещен светом факелов, пол здесь был устлан красным ковром, а стены украшали прекрасные гобелены.

Стража ввела его в просторные покои. Потолок там был настолько высок, что тонул во мраке. Света свечей в нескольких канделябрах, и огня, жарко пылавшего в камине, не доставало, чтобы осветить всю комнату целиком. Впрочем, в этом не было нужды. Тот, кто вызвал его, сидел в центре зала в кресле с высокой спинкой, походившем на трон. Это был тот самый незнакомец, который приказал оставить его в живых. Пленник сразу узнал его смуглое лицо с тонкими правильными чертами, его темные пытливые глаза, и алые губы. Длинные стройные ноги его были широко расставлены, подбородок опирался на кулак согнутой в локте руки. На нем была форма гарнизона крепости – черная кожа и ткань. Но кожа лучшей выделки, и бархат вместо льна, иной покрой, да еще тусклые золотые полосы на рукавах – вот, что отличало его костюм от одежды простых солдат.

Форма армии Тьмы была черной – от грубых мешковатых одежд солдатни, до добротных, безупречно изящных одеяний высших чинов. Кроме цвета обмундирование всех без исключения прислужников Врага роднила еще одна деталь – изображение короны с сильмарилами с левой стороны груди. Рядовые довольствовались простым красным рисунком, офицерство носило у сердца короны золотые, но только у смуглого незнакомца он впервые увидел золотой венец, увенчанный прозрачными, как слеза драгоценными камнями, преображавшими падавший на них свет во все цвета радуги. Вокруг рисунка змеилась руническая надпись «Долг Честь Доблесть Преданность Темному Владыке Мира». Пленник подумал, что имеет дело с какой-то важной шишкой. Эта мысль заставила его внутренне сжаться, подобраться и приготовиться к худшему.

- Подождите снаружи! – бросил незнакомец солдатам. Они немедленно повиновались, оставив пленника наедине со своим повелителем.

Юноша стоял в нескольких шагах от кресла, нарочито отстраненно глядя в пространство. Даже не видя лица незнакомца, он чувствовал на себе его взгляд, и это было, как если бы чьи-то уверенные сильные руки ощупывали его всего, не оставляя нетронутым ни один дюйм его тела. Хотелось стряхнуть эти руки, развернуться и бежать прочь. Собрав волю в кулак, он напрягся, стараясь совладать со страхом, который начал неумолимо прокрадываться в душу. От царившего в зале молчания становилось только хуже. Ощущение какой-то жути витало в воздухе.

- Добрый вечер, - проговорил, наконец, незнакомец своим красивым звучным голосом.

Юноша молчал, чуть наклонив голову в поклоне. Лицо незнакомца было непроницаемо.

- Мне доложили, что твоя рана почти зажила. Ты быстро поправился, учитывая то, что был на пороге смерти. Как чувствуешь себя?

- Благодарю, теперь значительно лучше.

Незнакомец помолчал, склонив голову набок и продолжая откровенно разглядывать пленного.

- Как твое имя? – снова заговорил он.

- Гаэрон.

- В каком ты чине? – безразличным тоном.

- Я – простой воин.

- Сколько тебе лет?

- Двадцать.

- Так ты – не эдель? – в голосе послышалась заинтересованность.

- Нет, - коротко и сухо ответил пленник, стараясь не поддаться соблазну опустить глаза.

- Но эльфийская кровь в тебе определенно есть, - задумчиво и неторопливо проговорил незнакомец.

- Да, это так, но… Как ты догадался? – не удержался он от вопроса, хотя и смутно подозревал, что спрашивать ему в данной ситуации не полагается.

- Ну, это очень просто, Гаэрон, - со смехом произнес смуглолицый незнакомец, нисколько не рассердившись против ожидания. Поднявшись с кресла, он подошел ближе, окидывая вольным взглядом стоявшего перед ним пленника. - Ты слишком тонок в кости и легок для человека, движения твои слишком плавны, и вместе с тем стремительны и бесшумны, - люди так не умеют, - он подошел еще ближе, совсем вплотную и медленно провел тыльной стороной ладони по щеке юноши, от чего тот весь напрягся и сжал губы. - Твои глаза цвета Моря слишком ясные – у людей таких не бывает. И, наконец… - он осторожно приподнял прядь золотистых волос. - Так я и думал. И, наконец, – вот эти заострения, - едва касаясь кончиками пальцев, он обрисовал маленькое изящное ушко, - не такие явные как у Перворожденных, но не заметить не возможно, - несколько мгновений он не отводил руки, слегка сжав и поглаживая мочку уха большим и указательным пальцами; была во всем этом какая-то трепетная интимность, которой не следовало бы появляться, которой просто не могло возникнуть, настолько противоестественно не к месту было ее проявление, учитывая обстоятельства.

- Моя мать из Эльдар, а отец – фиримар*, - нехотя ответил допрашиваемый, лицо которого вспыхнуло от прикосновений черноволосого мужчины.

- Так, так… Значит, перэдель**… - очень медленно он отвел руку, как бы невзначай очертив ею овал лица юноши, оборвав ласкающее движение лишь на подбородке.

- Я отрекся от эльфа в моем сердце. Я избрал судьбу смертного, - с неожиданным пылом произнес Гаэрон.

Смуглолицый выгнул бровь и ухмыльнулся:

- Интересно знать, почему?

Пленник молчал, потупив взор. Незнакомец еще некоторое время пристально разглядывал его лицо, склонившись так низко, что Гаэрон ощущал его дыхание на своей коже. Он поворачивал голову, наклонял ее так и этак, наслаждаясь испугом и смущением юного пленника. Наконец, он отошел от Гаэрона и отвернулся, словно внезапно потеряв к нему всякий интерес.

- Ладно. Не говори. Мы еще вернемся к этому разговору. Но… Ты честно отвечал, Гаэрон. Так что… Можешь задать мне *свои* вопросы. Ведь у тебя есть вопросы ко мне?

- Могу я узнать твое имя, незнакомец? – поколебавшись, спросил пленник.

- Можешь. Меня зовут Эктегор, в этом нет секрета.

- Кто ты?

- Какой странный вопрос.

- Ты – комендант крепости?

- Нет – всего лишь Восточной Башни.

- Зачем я здесь?

- Затем, что ты заинтересовал меня.

- Почему ты оставил меня в живых? Почему я?

- Скажем… Ты мне напомнил того, кого некогда желало мое сердце.

- Что с ним стало?

- Я убил его. Я отдал приказ.

Гаэрон побледнел. Глаза его расширились.

- Уже не хочешь умирать, да, Гаэрон? Впрочем, и тогда не хотел – там во дворе у костров. Я сразу увидел это. Ты слишком молод и боишься смерти.

- Да, боюсь, - признался юноша, опустив глаза.

- Правильно. Это правильно, - серьезно и с расстановкой отметил ангбандец.

- Ты убьешь меня? – тихо и безнадежно.

Эктегор улыбнулся, обнажив хищные белые зубы.

- Ты полагаешь, мне здесь не с кем забавляться убийствами? Подземелья переполнены узниками – как людьми, так и эльфами, их больше негде размещать. Так зачем же мне избавлять тебя от смерти на плахе, селить тебя подле моих покоев, выделяя тебе комнату, словно дорогому гостю, - он ухмыльнулся, - Исцелять твои раны, твой голод и жажду…

- Зачем?! Чего ты хочешь от меня?! – почти прокричал Гаэрон, выведенный из себя спокойным тоном коменданта.

- Хочу узнать… - Эктегор не договорил, оборвал себя, словно спохватившись.

- Что? Я простой воин, мне не известно ни расположение наших частей, ни планы Государя и его военачальников, а если бы и были, я бы предпочел умереть, нежели открыть их тебе!

- Вы все говорите одно и то же, пока вас не начнешь пытать, - в голосе Эктегора послышались опасные нотки, глаза метнули зеленые искры. - Я устал слушать эти пошлые фразы. Аудиенция окончена. Ты можешь идти теперь. Стража! Уведите пленника!

Глава 5. Что воля, что неволя...

Он слышал слово «навсегда»!
И обреченный тяжкой долей,
Почти дружился он с неволей.

М.Ю.Лермонтов «Кавказский пленник»

Эктегор вызвал его следующим вечером. Теперь в комендантские покои его конвоировал не страж. Выйдя за дверь своей комнаты, Гаэрон обнаружил в коридоре молодого человека в офицерской форме, который, коротко кивнув, представился как адъютант коменданта Восточной Башни, командира Восточного Гарнизона Таргир и сообщил, что прибыл с приказанием сопроводить Гаэрона в кабинет господина коменданта.

Адъютант Таргир был высок и строен, на вид не многим старше самого Гаэрона. Темные волосы обрамляли бледное волевое лицо. Стальные серые глаза смотрели твердо и серьезно. Форма идеально сидела на его статной фигуре. Движения скупы, решительны, но естественны. Весь он – от идеально начищенных сапог, до тщательно зачесанных назад волос был безупречным образцом ординарца. Сдержанный, подтянутый и немногословный. Его облик был чем-то смутно знаком Гаэрону, и уже у самых дверей в кабинет пленник вдруг вспомнил, что это ему Эктегор отдавал приказ относительно судьбы Гаэрона там, на плацу в день казни.

Эктегор поднялся навстречу вошедшему юноше. Он сухо поприветствовал Гаэрона, оглядев его быстрым, но внимательным взглядом.

- Мне передали, что ты плохо переносишь заточение, - произнес он после паузы, - Я слышал, эльфов нельзя держать взаперти, от этого они либо погибают, либо сходят с ума… Как обстоит дело с полуэльфами – не имею ни малейшего представления. Но я не для того вытащил тебя из петли, чтобы ты зачирикал у меня под боком. Я принял решение позволить тебе покидать твою комнату и беспрепятственно ходить по крепости.

Гаэрон непонимающе смотрел на коменданта, не веря своим ушам.

- Условия таковы, - продолжал между тем Эктегор, деловым сухим тоном. - Ты не должен спускаться в нижние этажи, и тем более в подземелья. Там полно орков, которым не дозволено заходить наверх без особых распоряжений. Это будет не безопасно для тебя, потому что среди них есть на редкость тупые создания, которым… Короче говоря, нижние этажи под запретом. Кроме того, и это не менее важно, никогда, слышишь, никогда не приближайся к Центральной Башне. И третье, - Эктегор подошел к столу и открыл небольшую коробочку, вынув оттуда что-то блеснувшее в свете свечей. Он направился к Гаэрону и, зайдя ему за спину, накинул на шею золотую цепочку со звеньями в форме крыльев чайки. На цепочке висел полупрозрачный зеленовато-голубой камень овальной формы, оправленный в золото. Эктегор застегнул замочек и обошел Гаэрона, любуясь искусно выполненным украшением на нем.

- Тебе очень к лицу, Пэредель, - с мечтательной улыбкой проговорил он, и голос его звучал почти нежно, отчего Гаэрону стало не по себе, и как-то внезапно вспомнилось, что они в комнате одни. - Та же морская волна, что в твоих глазах, то же золото, что в твоих волосах... Когда-то это принадлежало Феанору сыну Финве, еще до того, как он ушел из Валинора. Эта вещица неразрывно связана с волей изготовившего ее, так что ты не сможешь бежать из крепости, даже если захочешь. А ты не захочешь. Талисман не отпустит тебя. Снять его нельзя – замочек открывается только с помощью ключа, цепь слишком короткая, чтобы просто стащить через голову и слишком прочная, чтобы порвать, но она достаточно свободна, чтобы не давить шею, так что мешать не будет. С этого дня двери твоей комнаты запираться не будут. Охрана останется, но только для твоей безопасности. К вечеру изволь возвращаться к себе, на случай, если я захочу тебя вызвать. Все ясно? Если вопросов нет, ты можешь идти.

- Почему? – заговорил вдруг молчавший до сих пор Гаэрон. - Почему ты так относишься ко мне? Зачем, для чего я тебе? – он говорил тихо, с отчаянием непонимания в голосе.

Эктегор смерил его серьезным взглядом, в котором сквозила печаль. Несколько мгновений он выглядел усталым и, словно бы постаревшим, потом лицо его вновь стало непроницаемым, взор – холодным.

- Ты свободен. Оставь меня, у меня много дел, - спокойно и твердо произнес он, разворачиваясь к столу.

Гаэрона не слишком заботила собственная судьба. Смерти он и впрямь боялся, хоть и злился на себя за это. Но терять было, в общем-то, нечего. Смерть даже напротив была бы избавлением, но убивать, видимо, не будут. Да и пытать – тоже. Комендант совершенно излишне нацепил на него этот ошейник. Неужели ему не известно – попавший в плен и оставшийся в живых, считается предателем. К тем, кто хоть недолго побыл под тенью, доверия не питали; всем известны лиходейские хитрости Врага, подчиняющего волю, разум, разрушающего твердость духа, извращающего чистоту устремлений, искусного в обучении лжи и притворству – качеств первостепенной важности для шпионов и доносчиков. Если бы пленник имел глупость вернуться к своим, его ждала бы там казнь, причем позорная. Бежать было некуда. Он все-таки подергал цепь, проверяя на прочность, скорее из упрямства или любопытства, чем, действительно пытаясь избавиться от оков и пленения. Потом, насколько позволяла длина цепочки, принялся рассматривать украшение – как-никак вещь, изготовленная валинорским мастером, привезенная из Закатного Края, да еще принадлежавшая самому Феанору сыну Финве, была небезынтересна. Очевидно, для создания этого амулета использовали какое-то особое золото, или драгоценное изделие защищали от повреждений чары, а может быть оно просто очень бережно хранилось столетиями, - ни одной царапинки не было на нем. Искусно выполненная цепь, невероятно изящная в своей простоте, удерживала безупречно гладкий камень – Гаэрон не знал, что это за минерал. Он не больно-то разбирался в камнях, но решил, что это знание вряд ли помогло бы, - наверняка самоцвет из тех, что в Средиземье не встречаются.

Итак, освобождения, даримого смертью, ждать не приходилось, по всему видно, он нужен живым. Комендант так подозрительно заботлив с этим своим дозволением не торчать в четырех стенах. Только ведь он всего лишь расширил границы тюрьмы, а тюрьмой она от этого быть не перестала. Гаэрон с ужасом представлял себе череду беспросветных дней в каменном мешке – холод пробирал до костей. Даже в просторных залах ему было не по себе, даже высокие своды давили. Но разве был у него выбор?

И не лучше ли было умереть тогда от руки палача, чем влачить это жалкое существование подневольного затворника? Нет. Потому что даже такая жизнь – это все-таки жизнь, потому что даже сквозь зарешеченное окно можно видеть клочок бескрайнего неба, потому что даже в угрюмые застенки проникают скупые лучи неласкового солнца поздней осени, и далекий отстраненный, но зовущий звездный свет, и даже в застоявшийся спертый воздух цитадели ветер приносит густые, волнующие ароматы леса, разреженно чистые горные и неуловимо изменчивые полевые запахи. Потому что все это стоило страданий земной юдоли, потому что все это он любил до боли в левой стороне груди, потому что всем этим он еще не успел насытился, потому что он был так еще молод.

Глава 6. В лабиринтах Ангбанда

Презрительным окинул оком
Творенье Бога своего,
И на челе его высоком
Не отразилось ничего.

М.Ю.Лермонтов «Демон»

Предоставленная свобода передвижений поначалу внесла разнообразие в его серые будни. Он с интересом принялся осматривать крепость, бродя по полутемным или ярко освещенным коридорам, почти всегда душным и вонючим, либо промозгло холодным, но опять таки полным зловония. Орков не пускали в верхние этажи, но их вонь сюда проникала. Хотя, возможно, только Гаэрон, с его повышенной чувствительностью к запахам, ее и ощущал. Но кроме орчьей вонищи повсюду ощущался и иной душок – устойчивый и неотвратимый запах тлена, запах смерти.

Вскоре эти прогулки ему наскучили. Однообразно пустынные жутковатые коридоры вели в однообразно гулкие, нагонявшие тоску и липкий ползучий страх залы, отражавшие звуки его шагов от каменных сводов раскатистым безнадежным эхо. Только часть крепости была выложена из камня, другая же часть в камне была высечена; коридоры ветвились и петляли, уходили то вверх, то вниз, словно вены огромного доисторического зверя, и он боялся в них заблудиться.

В конце концов, однажды так и случилось. Он покинул комнату еще в полдень, а теперь уже верно был поздний вечер – Гаэрон понял это не столько полагаясь на внутреннее чувство времени, которое в мрачном каменном застенке притупилось, сколько по тому, что в одном из бесчисленных лестничных пролетов оказалось зарешеченное окно. Хоть оно и располагалось слишком высоко, чтобы выглянуть наружу, и служило скорее для вентиляции, чем для любования видами, сквозь него сочился бледный лунный свет. Гаэрон заволновался – по договоренности с комендантом ему давно следовало быть у себя, ведь если тот захочет видеть его, и не обнаружит на месте, его могут опять посадить под замок, и тогда… Тогда тоскливое сумасшествие четырех стен, где любой шорох – значительное событие, где за день успеваешь передумать обо всем на свете, так что к ночи в голову лезет то, что всю жизнь старательно забывал, загонял в пыльные коморки и чуланы памяти, чтобы не видеть и не слышать.

Но он совершенно потерял представление о том, где находится. Решил просто идти по возможности прямо, в надежде встретить какого-нибудь воина, и у него спросить дорогу к Восточной Башне. Но еще час или два на пути никто не попадался. Гаэрон уже было, подумал, что придется заночевать где-нибудь в этом промозглом лабиринте, притулившись у стены. Он вымотался и проголодался, но главное отчаялся. Оставаться здесь на ночь было жутко, от одной мысли об этом мурашки пробегали по коже. Такое чувство, что ни одной живой души во всей этой огромной, зловещей цитадели, а только лишь призраки погибших и замученных в ее застенках, да духи склоненных на путь зла, и еще один Эру ведает, какие отвратительные твари, холодные, бескровные и бесплотные, излучающие шипящую злобу, которая, словно сквознячок незримо ощущалась повсюду. А ведь у него нет никакого оружия, ни меча, ни даже кинжала… Да и был бы от них толк против всей той нечисти, что верно шныряет здесь по ночам, выползая из глубоких подземелий и устремленных к небесам остроконечных башенок.

И вдруг где-то совсем рядом он услышал звук шагов. Поначалу подумал даже, что ему померещилось, потом чуть не закричал от радости и бросился в том направлении, откуда он доносился; там, в конце длиннющего коридора, где в стене виднеется проем, должно быть ведущий к узкой винтовой лестнице, каковых здесь в достатке. Вот уже послышались голоса. Ему показалось, что тембр одного из них знаком. Ну да! Это был голос коменданта, немного искаженный отголосками эхо. Гаэрон представил себе, как будет объясняться, как будет лепетать жалкие извинения, ему уже заранее было стыдно, но Мандос с ним! Пусть уж лучше унизительная сцена, чем ночь дрожи и ужаса.

К проему в стене он подлетел как раз в тот момент, когда на изгибе винтовой лестницы, которая действительно за ним оказалась, заплясали отблески факелов. Он остановился перевести дух, и очень скоро увидел спускавшегося по каменным ступеням. Гаэрон тут же понял, что обманулся на счет голоса. Тембр был действительно похож, но более властный, более твердый, хоть и немного, пожалуй, выше, чем у коменданта, он принадлежал не Эктегору. Говоривший не сразу заметил юношу, хоть и шел прямо на него. Он отдавал какие-то указания шедшему следом, но не оборачивался, смотрел перед собой застывшими, будто неживыми глазами, казалось, обращенными внутрь себя.

Гаэрон замер, уставившись на незнакомца. Он даже приоткрыл рот, пораженный явлением этого невиданного создания, в который раз за время пребывания в цитадели опровергавшего, заученную с детства истину «красота и зло – несовместимы». Рослый, широкоплечий, но в то же время изящный, словно эльфийская статуэтка, и вроде бы невероятно хрупкий – ведь так тонка талия, перетянутая ремнем с крупной золотой пряжкой; ноги длинные, стройные, как у молодого оленя, легко, будто летя, и в то же время так величественно, с таким достоинством, переступали со ступени на ступень. Черный бархат, шитый золотом так шел к его длинным волосам цвета зрелой пшеницы и к его золотистой коже. Его поступь, его осанка, его застывший в надменной маске лик, источали такую силу, что перехватывало дыхание.

Он был невероятно, просто сказочно хорош собой, и не было в нем ни одного изъяна. Но красота эта словно пронзала сердце ледяным колом. Аристократически тонкие, безупречно правильные черты его лица будто излучали собственный внутренний свет, но то было сияние рассветного зимнего солнца, от которого мороз кажется еще нестерпимее, впиваясь миллионом раскаленных игл, которое слепит до слез, вынуждая зажмуриться и отвернуться. Его облик можно было бы назвать томным, капризным и прелестным, если бы не лютая стужа в глазах, если бы не жестковатые линии скул, не надменный подбородок, не насмешливый изгиб пухлых губ на всезнающем лице.

Наконец незнакомец бросил взгляд на Гаэрона. Будто вспышка ярчайшего белого света озарила темные своды, на несколько мгновений юноша ослеп, беспомощно моргая. Потом сияние начало стремительно сползаться к единому центру и на пару секунд приняло форму могущественной, лучащейся фигуры. И почудились Гаэрону огромные снежно-белые крылья за спиной титана и звуки непередаваемо прекрасной мелодии полились прямо к сердцу. Душа распахнулась навстречу этой дивной музыке, обещавшей вечное блаженство, на глазах выступили слезы радости. Но не успел пэрэдель разомлеть от нежных сладчайших звуков, как какая-то неведомая сила швырнула его назад, и он больно ударился спиной и затылком о стену и медленно сполз на пол. Видение пропало. К нему спускался прежний светловолосый красавец. Гаэрон по-прежнему видел его и слышал звук его голоса, но будто издалека, и движения незнакомца замедлились, словно сцена эта растянулась во времени. Слова Темного Наречия, произносимые обманчиво знакомым голосом, многократно повторялись в сознании, как бывает, когда лежишь в лихорадке, они наслаивались друг на друга; часть – в плавной, тягучей напевности, с мягким восточным придыханием, часть – в гневливом рокоте, с твердым южным порыкиванием, часть – в злобном шипении, наподобие того, что издают змеи. Теперь синие очи пристально смотрели на него, впились в его глаза, и отвернуться он не мог. Голову охватил невидимый стальной обруч с острыми шипами, и стал сужаться, сжиматься, разрывая кожу, силясь проломить кость. Шипы, шевелясь, впивались в череп, под которым будто закрутился раскаленный шар, расширяясь навстречу обручу. Когда они встретились, нестерпимая боль прошила мозг, острая, как сотни одновременно вонзившихся ангбандских копий. Хотелось кричать, хотелось схватиться за голову, сбросить ужасный обруч, но Гаэрона будто парализовало – он не мог пошевелить даже пальцем, и только расширив глаза, с мольбой смотрел на прекрасного незнакомца, нисколько не сомневаясь, что пытка эта исходит от него. Незнакомец прошел мимо, напоследок обернувшись через плечо. А потом также внезапно, как возникла, боль исчезла. Остался лишь лихорадочный озноб, да холодный пот, что струйками сбегал по телу, неприятно щекоча кожу. Сознание опустело, будто его выскребли, или высосали, сонливость охватила цепкими когтистыми лапками, и очень быстро Гаэрон погрузился в глубокий сон.

Его нашли рано утром, лежащим на полу у стены. Два стража, сменившихся очевидно, с ночного дежурства, разбудили его и на ломанном всеобщем стали расспрашивать, что с ним и как он здесь оказался. Он отвечал, что заблудился и спросил, где находится и как пройти к Восточной Башне. Оказалось, что вчера он нарушил еще одно условие их с комендантом договоренности – он забрел в Центральную Башню.

По счастью Эктегор не хватился его, и так никогда и не узнал об этом двойном нарушении (или, во всяком случае, не подал вида, что не узнал), но после этой ночи Гаэрон редко и с большой опаской покидал стены своей комнаты. Лишь обнаружив однажды огромную, богатейшую из виденных им, библиотеку, он стал ежедневно бывать там, просиживая до сумерек среди объемных древних томов и пожелтевших от времени свитков. Прежде он не особенно жаловал книги (не считая детской радости от прочтения сказок), но здесь в цитадели выбор развлечений был не велик. Особенно полюбились Гаэрону длинные и неспешные старинные поэмы, повествующие об истории Арды, или же о знаменитых битвах давно минувших лет. Позже он получил разрешение уносить понравившиеся труды в свою комнату. Теперь Гаэрон дни напролет читал, лежа не кровати. Это напоминало ему детские годы, когда он нетерпеливо ерзал на покрывале, следя за приключениями любимых сказочных героев.

Но отдаление во времени не сделало встречу у лестницы менее четкой, не затуманивало память о ней. Гаэрона неотступно преследовала мысль о том, кто был этот жуткий незнакомец и он боялся, что знает ответ.

*****

С течением времени его бок совсем зажил, и лекарь перестал приходить. Он был все время наедине с книгами, да своими мыслями. Те угрюмые воины, которых ему случалось встречать во время своих блужданий по крепости, не обращали на него никакого внимания, а сам он не искал их компании. Стража, что несла караул у дверей его комнаты, по-видимому, получила указания не вступать в разговоры с пленником. Адъютант Таргир, посылаемый за ним для сопровождения в покои коменданта был более чем неразговорчив. Сам он никогда не заговаривал с конвоируемым, исключая слова приветствия и указания следовать за ним, а на вопросы Гаэрона отвечал односложно, если вообще отвечал. Любимыми его фразами были: «Не могу знать» и «Не уполномочен сообщить». Единственным собеседником оставался сам комендант. А собеседником он оказался поистине странным. Дни проходили за днями, а Гаэрон все никак не мог взять в толк, для чего, собственно, его здесь держат.

Иногда Эктегор призывал его каждый день, иногда словно бы забывал о нем на целые недели. Вызвав Гаэрона к себе, и указав ему на кресло, он мог часами работать за своим массивным письменным столом, разбирая бумаги, делая записи и пометки, склоняясь над старинными или новейшими картами и водя по ним длинными нервными пальцами, что-то чуть слышно бормоча. Приходили и уходили с докладами и донесениями люди в военной форме, люди в штатском, изредка бывали и орки. Что-то обсуждалось на каркающем и рычаще-скрипучем языке. Эктегор кого-то отчитывал, кого-то сдержанно хвалил, на кого-то повышал голос или, напротив, выговаривал пронзительно тихо - так, что мороз пробегал по коже, и кровь стыла в жилах. При этом он мог за целый вечер ни разу не обратить внимания на Гаэрона, и отправить его ближе к ночи восвояси. В иные дни он, вдруг оторвавшись от работы, направлял на полуэльфа пристальный взгляд, значения которого невозможно было определить, смотрел на него с минуту, возможно, думая о чем-то постороннем, бросал какую-нибудь загадочную фразу, снова отворачивался и погружался в дела.

Бывало, они вели долгие неспешные беседы, потягивая великолепное ароматное вино. Беседы эти были из разряда разговоров «ни о чем и о самом важном». Беспредметные и неконкретные диалоги раскрывали сокровищницу души Гаэрона, слой за слоем снимали плотные непроницаемые покровы. При этом всегда выходило так, что Эктегор оставался книгой за семью печатями, не делаясь ближе и понятнее ни на малую толику.

Порой комендант принимался рассказывать ему древние легенды о первых столетиях Арды в подробностях, которых Гаэрону прежде не приходилось слышать. Его речь текла плавно и спокойно, или в ней звучал тихий рокот, если повествование шло о переломных моментах истории, страшных и зловещих. Взгляд коменданта делался отсутствующим, лицо – будто из камня. Он говорил, не ожидая вопросов или комментариев, будто разговаривал сам с собой. Его звучный голос заманивал подвижной гибкой интонацией, обволакивал бархатистым тембром, рисовал воображению яркие и красочные картины. Его осведомленность в событиях давно минувших была поразительной, его дар рассказчика – исключительным. Гаэрон слушал, затаив дыхание, каждый раз чувствуя себя внимательным и благодарным учеником на уроке мудрого, талантливого учителя.

Бывали и другие вечера, когда Эктегор, усадив пленника в кресло, сам садился напротив. И тогда он до глубокой ночи играл с Гаэроном в молчанку, гипнотизируя его своим пронзительным взглядом, горящим темным огнем. Он мог часами не шевелиться и не моргать, словно уподобившись статуе. Только ни одна статуя не вызывала прежде в полуэльфе такого беспокойства, такой неловкости, такого отчаянного желания ерзать на месте, пряча пугливый взгляд. Поначалу он еще пытался смотреть в глаза смуглому коменданту, но вскоре понял, что долго выдержать все равно не может, а после этого краткого и в общем-то, бесполезного отпора, из него будто выжимали все силы. Можно было бы предположить, что Эктегор прощупывает его мысли, чтобы без разговоров выудить из пленника все, что ему нужно, но ничего подобного Гаэрон, сам прекрасно владевший осанве и искусный во всем, что с ним связано, не чувствовал.

Однажды Гаэрон сам решился заговорить.

- У тебя очень странный метод ведения допросов. Скажи мне, комендант Восточной Башни, зачем я тебе нужен, потому что эта мысль не дает мне покоя.

Эктегор странно улыбнулся и, помедлив, ответил мягким, ласкающим слух голосом:

- Хочу, чтобы у меня был кто-то, кто мог бы молчать рядом.

- Собаку завести не пробовал? – несколько дерзко бросил Гаэрон.

- Я не люблю собак. Их доверие слишком просто завоевать.

- Ну, позвал бы своего адъютанта. Вот уж кто молчать умеет, - усмехнувшись, заметил юноша.

- Таргир… Он не свободен. Он тоже собака. Им управляют «Долг Честь Доблесть Преданность Темному Владыке Мира».

- Да уж… Свободнее меня во всей крепости не нашлось! – произнес полуэльф с мрачной улыбкой.

- Зря иронизируешь, Гаэрон. Ты свободен, как никто иной в этой крепости, да, пожалуй и повольнее многих за ее пределами. Люди, Эльфы, Орки… Обычно слишком слабы, чтобы не принадлежать никому. Они не могут жить сами по себе, не могут не лизать кому-то пятки. Так и спешат, сломя башку, записаться к кому-нибудь на службу и желательно, до гробовой доски. А ты, ты не служишь никому…

- Я служу моему повелителю! - с вызовом в голосе выкрикнул Гаэрон, перебивая коменданта.

- Нет, не служишь, и не служил никогда. Так… Временно состоял на службе, - ровно отвечал Эктегор. - Ведь в тебе нет настоящей преданности короне человеческого вождя, перэдель. Я не хочу сказать, что ты – трус, или предатель – вовсе нет. Ты похрабрее и повернее многих, я вижу это в твоих глазах, и ты готов отдать жизнь за идеалы человеческого рода, в которые, впрочем, сам, не очень-то веришь. Ведь твое сердце не пылает тем же огнем, что их сердца, когда ты произносишь имя владыки аданов клана Мараха, твоя душа не устремляется ввысь и вдаль, чтобы затем мгновенно сжаться от подступивших сладостных слез, когда ты вспоминаешь о городе, за который сражаешься, об окрестных лесах, полях и лугах, и у тебя никогда не щемило в груди при мысли о судьбах грядущих поколений, будущему которых ты прокладываешь дорогу. Ты ко всему этому даже не привязан. А чтобы *служить* нужна любовь… Или страх.

Гаэрон молчал, опустив глаза. Ему нечего было возразить.

Глава 7. Вожделение, вино, воспоминания

…Ты пробуждаешь с жаждой чуда
Все мысли скотские во мне.

О.Уайльд «Сфинкс»

Искрящийся напиток слов
В бокалы дымные налит.
Пусть время близости продлит
Дразнящий аромат цветов.

Реми де Гурмон «Летние часы»

Поздним вечером он возвратился из очередной прогулки по крепости, обнаружив на своем столе пакет со знакомой печатью коменданта на сургуче. Распечатав послание, он прочел: «Когда господину Полуэльфу будет угодно вернуться в свою опочивальню, не соблаговолит ли он ненадолго почтить своим вниманием презренного смертного?» И подпись «Эктегор».

- Проклятье! – с досадой проговорил Гаэрон.

По тону записки было ясно, что комендант рассержен его отсутствием в комнате. Очевидно, пока его не было, Эктегор посылал за ним адъютанта. Очевидно, не один раз. Гаэрон попытался представить себе, какое наказание его может ждать за несоблюдение условия, сопряженного с дарованной ему относительной свободой. Он быстрым шагом направился в покои коменданта, преодолевая острейшее нежелание даже приближаться к ним.

Гаэрон робко постучал в дверь, но никто не ответил. Он постучал снова – ничего. Потоптался у двери, раздумывая, как лучше поступить, потом нерешительно повернул ручку и вошел. Сделав несколько шагов, замер на месте, словно к полу прирос. Онемение сковало руки и ноги. Широко раскрывшиеся глаза неотрывно уставились на две мужские фигуры, стоявшие подле стола коменданта. Одним из них был сам Эктегор, спиной к Гаэрону стоял адъютант Таргир, совершенно не замечавший вошедшего. Он был непривычно растрепан, форменная куртка - расстегнута и сползла с одной стороны до локтя вместе с нижней шелковой рубахой, обнажая белое, словно из мрамора, плечо, которое целовал комендант, жадно захватывая губами, прикусывая и полизывая.

Гаэрона охватил сильнейший жар, словно разом на него плеснули целое ведро кипятка. Он мог бы поклясться, что со всей отчетливостью чувствует горячие поцелуи на собственном плече. Внезапно Эктегор открыл, мерцавшие зеленым, глаза и встретился взглядом с Гаэроном. Он нисколько не был удивлен, словно с самого начала знал о присутствии юноши. Взгляд его – хищный, сладострастный, магнетический, - жег, словно каленое железо у самого сердца, да еще там внизу, где твердел и с каждой секундой распрямлялся неуправляемый жезл, распространяя по всему телу сладостную истому и лихорадку желания.

Губы Эктегора добрались до шеи адъютанта и впились в нее вместе с острыми белыми клыками с такой силой, словно желали прокусить до крови, высосать и слизать горячую влагу жизни. Таргир, откинув голову, судорожно хватал ртом воздух и издавал приглушенные стоны, как будто боясь в полной мере обнаружить силу своего возбуждения.

Стремительным жестом смуглая кисть властно обхватила затылок, притягивая запрокинутую голову адъютанта, и, подобно хищнику, заполучившему желанную добычу, Эктегор набросился на приоткрытый рот, накрыв его глубоким ненасытным поцелуем, сминая податливую преграду губ, без промедления проникая языком в адъютанта. Другой рукой он собственнически грубо обласкал поджарые ягодицы Таргира, с силой сжал и решительно притянул к себе. При этом от взгляда Гаэрона не ускользнуло, с какой готовностью молоденький адъютант подался бедрами вперед, прижимаясь к коменданту. А тот все пожирал его и упивался его губами, не прерывая зрительного контакта с окаменевшим полуэльфом. В легком прищуре этих горящих глаз читалась порочная усмешка, недобрая, неприкрытая чувственность, будто зверь, затаившийся перед прыжком.

Эктегор присел на край стола, просунув колено между ног адъютанта, оторвал губы от его губ, и начал легко, дразняще касаться рта Таргира, мгновенно отстраняясь. Молодой человек каждый раз пытался поймать ускользавшие губы, но рука на его затылке, прихватив за волосы, удерживала движения головы. Затем из разомкнувшихся губ коменданта показался длинный широкий язык и, чередуясь с прикосновениями губ, стал выписывать круги и полосы. Адъютант жадно раскрыл рот и дернулся навстречу. Двое мужчин принялись лизать друг друга, издавая глухие стоны, переходившие в рык. Таргир обхватил руками плечи коменданта, прижавшись к нему всем телом, оседлав бедро Эктегора, терся об него. «Как кобель во время гона!» - подумалось Гаэрону, который вдруг поймал себя на том, что ощутил острый укол ревности при виде Эктегора, ласкающего своего молоденького адъютанта. Он не желал себе в этом признаться, но ему невмоготу было смотреть, мучительно хотелось броситься на них, оттащить Таргира от смуглого черноволосого демона, чтобы самому быть на месте адъютанта.

Военачальник оторвался от губ офицера, удерживая его от новых попыток сближения. С легкой улыбкой он заглядывал в затуманенные страстью серые глаза, слушая недовольное мычание.

- Мы не одни, адъютант, - тихим, вкрадчивым голосом проговорил он. - Имейте уважение к господину Гаэрону, ведите себя прилично. А-то он уже минут пять стоит здесь, возмущенный Вашим бесстыдством.

Лишь несколько мгновений потребовалось вышколенному ординарцу, чтобы осознать ситуацию. Потом он отпрянул от командира, отскочив на почтительное расстояние, быстрым движением накинул на плечо сползшую куртку, и вытянулся по струнке. Обычно благородно бледные щеки Таргира, теперь пылали, не-то от, все еще не отступившего, возбуждения, не-то от нахлынувшего смущения перед свидетелем проявленных им чувств. Он невидящим взглядом смотрел прямо перед собой, замерев, словно статуя, - лишь распухшие до бесформенности, блестящие, будто в масле, приоткрытые губы подрагивали от вырывавшегося из них сбивчивого дыхания, да грудь часто вздымалась, вопреки явным попыткам удержать ее.

Гаэрон же сам не знал, куда деть глаза. Он нервно шарил взглядом по полу, только теперь осознав, насколько взбудоражен увиденным. Он раскраснелся и беспокойно переступал на месте от желания провалиться сквозь землю, только бы не быть там, где он есть.

Только Эктегор чувствовал себя как рыба в воде. Казалось, его даже забавляла сложившаяся ситуация. Он ухмылялся, сложив на груди руки, поглядывая поочередно то на адъютанта, то на пленника-полуэльфа, наслаждаясь смущением и замешательством, отображавшимся на лицах обоих.

- Я, кажется, не вовремя, - пробормотал Гаэрон, когда молчание стало невыносимым.

- Да, мой милый узник, ты пропустил самое интересное, - со смехом отозвался Эктегор. - Правда ведь, Таргир?

При этих словах адъютант стал пунцовым, лицо его напряглось от желания отвернуться, но он не дрогнул. Воображение Гаэрона, разыгравшись вдруг в самый неподходящий момент, запестрило сценами и фрагментами «самого интересного» с участием этих двоих. Вот здесь, вероятно, на этом самом столе – вон, беспорядок какой, бумаги на пол попадали. Он чувствовал, что лицо его горит, и сжал кулаки от злости на Эктегора, заставившего его пережить все это. Ему ненавистно было дурацкое мальчишеское смущение, охватившее его, идиотское положение, в котором он оказался, став свидетелем того, как комендант забавляется со своим адъютантом, но хуже всего была нелепая зависть к этому мальчишке в офицерской форме и постыдная неуместная здесь ревность, глодавшая его душу. Он поймал себя на том, что пожирает офицера пылающим взглядом.

- Хочешь его, Гаэрон? – раздался вдруг совсем рядом низкий хрипловатый голос, с отзвуком насмешки, - Только скажи, и он твой. Хочешь?

Гаэрон не заметил, как Эктегор подошел к нему. Юноша метнул на коменданта уничтожающий взгляд:

- Что за вздор! Конечно, нет! – выкрикнул он, и, не выдержав встречи с темными глазами, опустил голову.

- Нет? – насмешливо, приподняв бровь, удивился Эктегор и сделал еще шаг навстречу Полуэльфу, - Тогда как понимать вот это? – ехидно улыбаясь, он протянул руку к выпирающему бугру между ног юноши и, по-хозяйски обхватив его ладонью, легонько сжал и погладил круговым движением.

От неожиданности у Гаэрона перехватило дыхание, и он бессознательно приоткрыл рот, глотнув воздуха. Потом губы его зло сжались, и рука взметнулась, порываясь оттолкнуть коменданта.

- Не смей, - прошептал Эктегор сквозь зубы.

И он не посмел. Словно сама собой его приподнявшаяся было рука, замерла, и медленно опустилась. Глаза коменданта перестали улыбаться, вмиг став злыми и холодными, он сильнее сжал захваченную плоть, пристально глядя в лицо юноши, а потом внезапно отпустил, резко развернувшись на каблуках.

- Офицер, что за вид?! – гаркнул он так, что стены задрожали, от чего тот вздрогнул и на секунду зажмурил глаза. - Что с вашей формой?! Совсем разболтались, сукины дети!

- Виноват, мой повелитель, - пробормотал адъютант.

- Что Вы там мямлите! Не у маменьки на пирогах! Немедленно извольте привести себя в порядок! Да не здесь же, мать вашу так!

- Разрешите идти, господин комендант?

- Разрешаю… Идите…

Адъютант мотнул головой в поклоне и направился к двери, четко чеканя шаг. Эктегор проводил его суровым взглядом, постоял в молчании, а потом принялся расхаживать по комнате, словно хищник в клетке.

- Не день, а… - заговорил он, вроде бы сам с собой. - Орки поножовщину устроили в третьем ярусе – я виноват. Ваши у нас отряд перебили, что стакан воды выпили – мой отряд! Первоклассные вояки, а дали себя заманить в засаду, как сопляки паршивые, - он с остервенением выругался, - опять мне по башке наверху настучали. Дай, думаю, с полукровкой моим развеюсь. Посылаю за тобой Таргира раз, другой, третий. Нет тебя! Все сапоги парнишка сбил. Где ты шлялся?!

- Я крепость осматривал, - виновато пролепетал юноша, невольно робея, почти физически ощутив силу, исходящую от Эктегора. - Там двумя этажами ниже, зал интересный такой… Доспехи парадные, картины, старина разная…

- Осматривал он! Доспехи! Старина! Здесь тебе не музей, хочу заметить! Здесь крепость на военном положении, - гневливо проговорил Эктегор. - И существуют ПРАВИЛА, которые ты НЕ СОБЛЮДАЕШЬ. Будешь продолжать в том же духе, снова окажешься под замком. Потом пеняй на себя, хоть башку об стену разбей, никто тебя жалеть не станет.

- Я… прошу прощения.

Эктегор посмотрел на него, недоверчиво нахмурившись. Гаэрон по-прежнему стоял на том же самом месте.

- Да не стой ты там, как береза в поле, - сказал комендант, смягчившись. - Сядь в кресло. Садись, садись… Не съем я тебя. Погоди, вина нам налей. Вон там, на столике стоит. В горле пересохло, - и он сам опустился в одно из кресел, наблюдая за тем, как Гаэрон наливает густое и красное, как кровь, вино в два хрустальных кубка.

Юноша неторопливо, с опаской приблизился к черноволосому мужчине, протягивая ему один из кубков. Эктегор усмехнулся:

- Я не кусаюсь, Перэдель, - мягко проговорил он, - будто шелк прошуршал, и принял кубок из протянутой руки, ласково скользнув пальцами по кисти юноши, заглядывая ему в глаза. Тот вздрогнул и, побледнев, отпрянул, пряча испуганный взгляд.

Гаэрон сел в кресло напротив и пригубил вина. Это было сложное, богатое вино, полное неуловимых гармоничных запахов и вкусов, деликатно связанных между собой. Веское, тяжелое и властное, и в то же время бархатистое, мягкое и податливое. В его крепости была возмужалость, зрелость и открытость. Оно имело сильный индивидуальный характер и обладало элегантностью и утонченностью. Его благородный вкус был многогранен, - пикантное и пряное оно отдавало гвоздикой и корицей, разбавлявшими травяное благоухание вербены, шалфея и розмарина с легкой примесью цветочных ноток жасмина и померанца. Прекрасно выдержанное до мягкости оно стало гибким, соблазнительным и легко пилось, оставляя тонкое, меланхоличное осеннее послевкусие.

От первого же небольшого глоточка по телу потекло приятное, расслабляющее тепло. Он отпил еще, растерянность и замешательство отступили, сменяясь легким головокружением и обезоруживающей негой. После третьего глотка Гаэрон решился поднять взгляд на Эктегора. Комендант тоже потягивал вино, неотрывно глядя на юношу поверх бокала мерцающими прищуренными глазами, будто пил и его. Он вальяжно развалился в кресле, раскинув в стороны ноги. Рубашка на нем была не заправлена и полностью расстегнута, открывая широкую безволосую грудь с отчетливо выступающими буграми мышц, будто отливающую медью. Гаэрон не заметил, что взгляд его, разгоревшись, скользит по ней и по смуглому поджарому животу, не в силах оторваться, жадно осматривая каждую выпуклость и впадинку. Он спохватился лишь, когда глаза сами собой опустились ниже, бесстыдно упершись в обтянутую узкими штанами промежность, в вырисовывающийся под тканью мужской атрибут. Темноволосый демон не упустил ничего, его пылающий взгляд удовлетворенно улыбался. О да! Он знал, как выглядит сейчас, знал, какое впечатление производит на юношу, знал, что за ураган чувств поднимается в его душе. Гаэрон поспешно отвернулся, ожидая насмешки. Но к его удивлению, насмешки не последовало. Напротив, словно решив сгладить неловкость, Эктегор вдруг заговорил спокойно, чуточку устало и отстраненно:

- Поговори со мной, Перэдель.

- О чем?

- Я почти ничего о тебе не знаю. Расскажи о себе, о своих родителях. Не часто доводится встретить Полуэльфа. Расскажи, как твоему отцу удалось заполучить эльфийку? Они ведь, насколько мне известно, не жалуют смертных мужей. Молчишь… Взял силой, полагаю, и удерживал подле себя, пока дух ее не истаял, и она не ушла от него в Чертоги Мандоса, где он добраться до нее уже не мог, - последнюю фразу он проговорил в тоне ироничной насмешки. - Я прав, мой прекрасный Гаэрон? Скажи, я прав?

- Не совсем. Прав на счет насилия, но не насчет всего остального, - ничуть не обидевшись на сквозившую в словах коменданта иронию, отвечал пленник. - Я никогда не видел своего отца. Уж не знаю, что у них там произошло – отпустил ли он ее, или ей удалось сбежать, только она никогда мне об этом не рассказывала. Она вообще мало обращала на меня внимания. Старалась не замечать, что я есть, - он помолчал, задумавшись. Воспоминания обступали его, как деревья в лесу. Или это вино так действовало, или он давно ни с кем по-настоящему не говорил, но настоятельная потребность выговориться, вдруг заполнила душу, достигла такой остроты, когда уже просто нет выбора, кроме как излиться потоком чувств и эмоций, высказать, выложить пусть даже перед первым встречным весь груз отчаявшегося, истомленного сердца. - Я родился в лесном королевстве и вырос среди Перворожденных. Никогда не забуду этого ощущения собственной второсортности, преследовавшего меня на каждом шагу. О нет! Они ни разу и словом не обмолвились о том, что я де хуже их, что я презренен, жалок и убог в сравнении с их красой и величием, изяществом и утонченностью, искушенностью в знаниях и искусствах, мастерством и ловкостью в военном деле. Поверь мне, у них есть свои способы показать тебе это. Все наслышаны о спесивости, высокомерии и самодовольстве эльфов, но знает ли кто-нибудь *на самом деле*, что это такое! Мне с малолетства достаточно ясно дали понять, где мое место. Я не был одним из них – нет! И никогда бы не стал, понимаешь, в чем дело?! Прими я решение избрать путь эльфа – ничего бы это не изменило. Для них я был ублюдком – смертным ублюдком, рожденным от тлетворного, гнилого семени, от которого не ждут добрых плодов. Конечно, владыка Финрод прикипел душою к аданам, и, конечно, многим было лестно поклонение этих слабых беззащитных зверушек, внешне напоминавших самих эдиль, и они с радостью нянчились и сюсюкали с ними, милостиво называя Друзьями Эльфов. Но во мне подданные Финрода видели, прежде всего, воплощение темного влияния Моргота на молодые неразумные племена. И раз уж в зачавшем меня обнаружился след Искажения, зло непременно даст о себе знать рано или поздно, и со мной надо быть начеку.

- Но ведь там были и твои родичи по эльфийской линии. Неужто и родители твоей матери не приняли тебя?

- Они не приняли даже ее после того, что случилось. А она и не попыталась вернуться к ним, потому что знала, что ее ждет – позор и отторжение. Она же должна была умереть от учиненного над ней насилия, понимаешь! Как порядочной эльфийке ей следовало излиться потоком слез и утопить в этом потоке свой высокий и светлый дух. Нет, живая она была им не нужна. Они приняли бы ее мертвой, они скорбели бы о ней, это позволило бы им чувствовать себя благородными и несчастными.

Но моя мать слишком любила жизнь, - был в ней какой-то изъян, которого не понять этому «прекрасному народу». Она не хотела умирать из-за того, что произошло, и дух ее самым постыдным образом не был сломлен. Но и меня она не простила – я стал вечным напоминанием о том, что она предпочла бы забыть. В ее глазах никогда не видел я любви, нежности. Насколько я ее помню, она всегда была прекрасной и холодной, как горная вершина, покрытая нетающими льдами, как ясное зимнее утро под первым покровом снега. Такой стужей веяло от нее, что я боялся даже подойти близко. Так и вижу ее, стоящей на лесной тропе – всегда гордая, прямая, лицо неподвижно и лед в голубых глазах, - Гаэрон скорбно нахмурился, отчаянно сжимая в ладонях хрустальный кубок. Он походил на надломленное молодое деревце, которое вряд ли вернется к жизни. Во всем его облике читалось столько грусти и безмерного одиночества, что даже жестокосердный ангбандский комендант с удивлением ощутил, как болезненно защемило в груди. Но вот уже юноша тряхнул головой, словно отгоняя воспоминания; возвращая спокойствие и равнодушие своим чертам, будто все, о чем рассказывал, вовсе его не касалось, он продолжил:

- Моя мать отправилась в великое нагорье Дортонион, туда, где на северных склонах властвовал сын Финголфина – Финрод и его братья и вассалы Ангрод и Аэгнор. Дожидаясь моего рождения, она поселилась среди их подданных, принявших ее не слишком тепло, но все же принявших. Они были не столь щепетильны в вопросах эльфийской добродетели, как родители моей матери, но ее проклятого наследия простить ей не могли. Все были любезны и великодушны, ведь потомки Финве давно заключили мир, - так что их подданные теперь следовали необходимости проявлять миролюбие к той, в чьих жилах текла кровь предателя, бросившего их на произвол судьбы замерзать во льдах Хелкараксэ. Но в душе никто из них не имел тепла к моей матери, и их можно понять – такое не прощают. Надо отдать им должное, перед ней они умело изображали забвение обид. Но я, я чувствовал неприязнь к себе еще и по этой причине. Каким-то диковинным образом им удавалось совмещать в отношении меня два факта. То, что они не признавали меня эльфом, не мешало им относиться ко мне как к потомку Феанора.

- Что?! – до Эктегора словно только теперь дошел смысл того, о чем говорил Гаэрон. - В тебе течет кровь Феанора?

- Да, это так. И на мою беду я, говорят, очень похож на него, что отнюдь не способствовало тому, чтоб народ Финрода воспылал ко мне любовью. Казалось, у всех, кому довелось встречаться с Феанором, кость в горле застревала при виде меня, - он невесело усмехнулся и отпил еще немного вина из своего кубка. - В общем, когда мне надоело быть костью в горле, я ушел. Я ушел, ни с кем не объяснившись, и не попрощавшись. Не думаю, что хоть кто-то пожалел об этом. Мне было семнадцать, я считал себя взрослым и мудрым, и, соответственно был зелен и наивен не в меру. С языком аданов я был знаком, ведь вслед за Береном Старым покровительства Финрода пришли просить и другие фиримары, и я, чувствуя свою близость к их роду, поначалу пытался сблизиться с ними. Но вскоре пришлось убедиться, что попытки эти бесплодны. Вассальные аданы не отталкивали меня, не сторонились, в отличие от эдиль. К собственному изумлению, я обнаружил, что они воспринимают меня, как эльфа, как высшее существо (это при том, что о моем происхождении им было известно). Они восхищались мной, относились ко мне с безмерным почтением, выводившем меня из себя. Я хотел стать одним из них, а мне упорно напоминали, что это невозможно. В конце концов, в душу мою закралось безграничное презрение к этим слабым, лишенным всякой гордости существам, готовым лизать сапоги «Дивному Народу», лишь бы им предоставили возможность жить поблизости. В конце концов, я сам стал избегать общения с ними. Об обычаях смертных узнать мне не удалось практически ничего. Те, что желали быть принятыми на службу к эльфийским владыкам, с благоговением относились ко всем проявлениям Высокого Духа Номинов*** и всячески старались их перенять, во всем подражая своим сюзеренам. Они старательно изображали из себя эльфов и неохотно вспоминали о том, какой была их жизнь в прошлом. Я подозревал, что, в абсолютно незнакомой среде, мне поначалу придется туго, но я даже представить не мог, насколько туго.

Мой путь лежал в Дор-Ломин – владения Хадора Лориндола, сына Хатола, земли, из которых происходил мой отец, земли, дарованные королем Финголфином за преданную службу. Придя к людям, я сразу принялся за поиски своего отца, свято убежденный в том, что он признает меня и примет в свои объятия. Но я не нашел его. Год назад он пал в какой-то незначительной стычке с орками, оставив молодую жену и малолетнего сына на руках своих родителей.

- Твоего отца разве не казнили за столь дерзновенный поступок, как посягательство на благородную эльфийскую деву? – удивился Эктегор.

- Она не хотела этого и не позволила. После резни при Альквалондэ у многих, участвовавших в этом кровопролитии, надолго сохранилось отвращение к любому проявлению не связанного с самозащитой насилия, которое передалось и их детям и детям их детей.

- А что же твои дед и бабка? Ты стал жить в их семье?

- Черта с два! Они прогнали меня с порога с криками и проклятьями, опасаясь, что я утащу их сопливого внучка – моего сводного братца – в волшебный лес, подбросив в его люльку кривого урода. Для них, видишь ли, я был эльфом, и они уважали суеверия больше, чем мои слова. Это в Высоком Доме владыки Хадора говорят лишь на языке эльфов, едят, пьют и даже дышат по-эльфийски. Это представители высшего сословия благородных воинов, в подражание своему повелителю демонстративно следуют эльфийскому укладу жизни. Простые же горожане опасаются всего, что только связано с эльфами, с недоверием относясь к новомодным веяниям. Большинство из них никогда не жило среди эльфов, и на службе у перворожденных не состояло. Это по большей части неотесанные, грубые существа, примитивно мыслящие и запуганные россказнями о других расах Арды. Кажется, эльфы для них - приблизительно то же, что и орки, а пожалуй и хуже. Они готовы жить под их покровительством, только бы оно было как можно более незримым. А во мне перворожденного распознавали все и сразу. Не было ни малейшего шанса скрыть это. И радужными перспективы на будущее совсем не выглядели. Нет ничего хуже, чем быть полукровкой, поверь мне. Ты – чужак для обеих сторон, и ни одна из них не относится к тебе с полным доверием, но обе подозревают тебя в разного рода злокозненностях в силу твоей половинчатой природы. Все свое детство и отрочество я страдал оттого, что меня считали фиримаром, и вот теперь в юности я всеми силами пытался доказать, что я – человек, но на мне было клеймо эльфа. Эльфом меня и называли – здесь не было лицемерия и двуличия «дивного народа». Тем не менее, мне удалось попасть в ряды воинов. Не сразу, но удалось. Мое умение стрелять из лука, приобретенное и отточенное в Дортонионе, перевесило мою неблагонадежность; среди воинов земли, союзной эльфийскому государю, подозрительным выглядело уже бегство от перворожденных, а желание эльфа состоять на службе у владыки аданов рассматривалось в лучшем случае, как нелепая блажь, и совсем не делало мне чести. Итак, я вошел в их мир, жадно впитывая все новое, что узнавал о нем. Покров эльфийскости, наброшенный рукой Хадора Лориндола на молодое аданское государство, оказался таким тонким, что стоит лишь слегка потянуть, как откроется его истинная сущность. Даже под напускной возвышенностью речей и изысканностью манер воевод скрывалась совершенно необъяснимая для меня дикость и первобытность, звериные нравы и необузданные порывы. Я заставил себя полюбить грубые забавы смертных, их развлечения, которые в прежней моей жизни считались бы примитивными, их буйные игрища на празднествах, и их мелкие повседневные радости. Я отрекся от эльфа в себе, но не смог изгнать его. Я рад был, что живу в городе, где природу поймали в силки, где почти не встретишь растений, потому что деревья окликали меня глухими скрипучими голосами, когда я проходил мимо, а травы шептали мне вслед всякий вздор, и я не мог заглушить их зов, звучащий в моей голове. И под звездным небом не было мне покоя, оно манило и навевало бессмертную тоску и грусть, но я смотрел на него часами, не в состоянии оторвать глаз. И я бродил в одиночестве по темным улицам, мучимый неясными чувствами, и песни сами собой слагались в мыслях моих и слетали с губ, уносимые ветром, - печальные песни о Море, которого я никогда не видел, и о белых островах в лучах закатного солнца, которые снились мне во сне, - он смолк, понуро опустив голову.

- В тебе течет непростая кровь, Гаэрон. От наследия феаноринга не так-то легко отречься, и кровь Феанора не уничтожить простым отречением, каким бы отдаленным не было твое родство с «Пламенным Духом» - задумчиво проговорил Эктегор.

****

Пошатываясь от выпитого вина, Гаэрон вернулся к себе. Воспоминания растравили душу, разбередили чувства, но не смогли изгладить в сознании впечатления от недавно пережитой сцены. Двое целующихся мужчин, сцепившихся в объятии, совсем не нежном, похожем скорее на схватку, в которой один был заведомо слабее. По-звериному чувственно, откровенно похотливо, отвратительно возбуждающе выглядели они. Не хотелось себе признаваться, но увиденное разожгло в нем ненасытное пламя вожделения.

Комната была жарко натоплена. Слишком жарко. Или это он сам горел изнутри? Он разделся донага, лег в постель. Простынь жгла разгоряченное тело, легкое покрывало, которым он накрылся, опаляло обнаженную кожу. Язык Эктегора. Вот он по-змеиному быстро проскользнул меж полных алых губ, вот он жадно лижет белое плечо. А потом поцелуй впивается в трепещущую плоть, поглощая ее, и выпуская, оставляя блестящей от слюны.

Проклятье! Руки будто по собственной воле принялись блуждать по телу. Гаэрон не заметил, как начал ласкать себя, тихонько постанывая от неудовлетворенности. Он с остервенением сбросил покрывало и нервно заворочался на кровати. Перед глазами вспыхивало сладострастное лицо с темным, отливающим зеленью, прищуренным взглядом, перед глазами возникал чувственный рот, манивший обещанием наслаждения, перед глазами вырисовывался мускулистый торс, обнаженный распахнувшейся рубашкой и, о Эру! – эти плавные очертания того, что скрывала проклятая ткань брюк, этот выпирающий изгиб, длина и толщина которого пугали. Какой, какой он под одеждой? Какой он без одежды, совсем без? Гаэрон перевернулся на другой бок, заставляя себя удерживать руки от ласкающих движений. Голова кружилась, жар не проходил, в постель будто кирпичей накидали. Истомленный борьбой с собой, он заснул только под утро, когда бледный свет восходящего солнца уже пробирался в узкое окно его комнаты.

Глава 8. О гибельной росе ночей

Ты задуваешь свет свечей
Своим дыханием протяжным,
И лоб мой делается влажным
От гибельной росы ночей.

О.Уайльд «Сфинкс»

- Комендант, Вы здесь? – испуганно и загнанно, озираясь по сторонам, вглядываясь во тьму, но ничего не разбирая.

- Да, перэдель, я здесь, - знакомый низкий бархатный голос из темноты. Гаэрон быстро оборачивается на звук, но по-прежнему ничего не может разглядеть, хотя ответивший стоит совсем неподалеку, шагах в двух-трех.

- Где Вы, комендант, я Вас не вижу? – против воли слова звучат неуверенно, в голос прокрались просительные нотки.

- Тебе страшно, Гаэрон? – с легкой небрежной насмешкой.

- Да, - униженно сознаваясь в постыдном страхе.

- Ты боишься темноты, Гаэрон? – чувствуется, как его невидимые губы презрительно улыбаются.

- Мне не по себе. Мрак такой густой, такой плотный… Почему так? Я не понимаю… - он говорит все более встревожено.

- Можно и подсветить, - отвечает все тот же голос, и тут же его обладатель возникает из мрака, потому что кто-то вдруг зажигает все свечи в канделябрах, и комендантские покои наполняются дрожащим теплым светом.

Теперь Гаэрон видит, что стоит посреди знакомого кабинета, между тем самым дубовым столом и Эктегором. Военачальник действительно всего в двух шагах. На нем та же одежда, что была тогда, и рубашка так же расстегнута, обнажая грудь. Он чувственно ухмыляется, а потом вдруг делается серьезным, но от этой серьезности по телу Гаэрона пробегает дрожь. Нет никаких сомнений в том, что означает это выражение лица. Гаэрон инстинктивно ища спасения, отступает на шаг назад и упирается в стол. Комендант наклоняет голову, глядя на него исподлобья, и медленно преодолевает разделяющее их расстояние. Он останавливается совсем рядом. Гаэрон замирает, глядя на него испуганно расширенными глазами.

- Попался, зайчик мой, - произносит Эктегор неожиданно ласково и поднимает руку, протягивая ее к лицу юноши, но тот уклоняется от прикосновения. Тогда мужчина обнимает его за талию, удерживая, и принимается легонько гладить золотистые волосы. Гаэрон дрожит, рот его приоткрыт, он не в силах унять ускорившегося дыхания, - Шшшшш, - шепчет Эктегор, - не надо так бояться, - ладонь оставляет в покое волосы и принимается за лицо, все теми же легкими касаниями лаская щеки. - Ничего нового я с тобой не сделаю. Ничего такого, что тебе не известно. Ты ведь уже большой мальчик. И ты же ведь хочешь этого. И всегда хотел.

- Нет. Я не хочу, - задыхается Гаэрон, - Пожалуйста, не надо.

Эктегор, не слушая его, склоняется для поцелуя, но юноша начинает вырываться. Тогда комендант с явным раздражением резко притягивает его к себе и грубо припадает к его губам, насилуя нежный рот. Гаэрон мычит что-то, заглушаемый поцелуем, яростно борется, кусает Эктегора. И вдруг его мучитель отстраняется и, замахнувшись, отвешивает пленнику звонкую пощечину. Одна, вторая, третья – они сыплются градом то на одну, то на другую щеку, и Гаэрон не успевает прийти в себя – так быстро они сменяют друг друга.

- Хватит, хватит, - лепечет Гаэрон, и тогда Эктегор сжимает его в собственническом объятии и снова целует, но теперь уже глубоко, проникая в него языком, удерживая его голову рукой, наклоняя под нужным углом. Юноша больше не сопротивляется, оглушенный пощечинами он безвольно позволяет себя целовать. Но тело его вновь напрягается, ощутив как властные руки, ощупав его всего, принимаются стаскивать с него одежду. Они нетерпеливо разрывают ткань рубахи, отшвыривая ее в сторону, потом подбираются к шнуровке штанов. Гаэрон дергается, в попытке вырваться, но на этот раз достаточно рычащего «Тихо!», чтобы он прекратил свои попытки.

- Не делайте этого, прошу. Я не хочу, я не хочу… Не хочу, - жалобно лепечет он, забыв о воинской чести и достоинстве свободного человека. Но Эктегор уже расправился со шнуровкой. Он рывком стягивает с его бедер штаны, и они сползают на пол, оставляя Гаэрона совершенно обнаженным. Лицо юноши вспыхивает от стыда, когда Эктегор опускает взгляд, скользя по его открытому телу, будто облизывая, и остановившись на члене. Подступившее возбуждение заставляет его дышать глубоко и шумно. Гаэрон пытается прикрыться, но Эктегор с раздражением больно бьет его по рукам и, глядя в глаза юноши тяжелым мрачным взглядом, начинает поглаживать его мужское достоинство, удерживая пленника за поясницу. Мало-помалу Гаэрон с удивлением обнаруживает, что начинает возбуждаться, член его твердеет в руке коменданта, и он в смущении отводит взгляд.

- Не смей отворачиваться. Смотри на меня, - хрипловато произносит Эктегор. Юноша повинуется, хоть это и не просто. Не просто смотреть в самые глаза – эти страшные, темные, магнетические глаза – когда они так близко. Страшно. Кажется, они прожгут насквозь. Стыдно. Он отчаянно краснеет, но ничего не может поделать со своим телом. Рот его приоткрыт, из него вырывается сбивчивое дыхание, которое все учащается, и он знает, что Эктегор ощущает это дыхание на своих губах, которые ведь тоже совсем рядом. Рука сжимает его член чуть сильней и ускоряет движения, в ответ Гаэрон всхлипывает и подается вперед.

- Не смей трахать мою руку, паршивец, - шипит Эктегор. Гаэрон испуганно вздрагивает, но тут же забывает о страхе, потому что более настоятельно, чем страх заявляет о себе все возрастающее вожделение. Он глухо стонет, удерживая свои бедра от движений вперед, пальцы вцепляются в край стола с такой силой, что костяшки белеют. Его лицо подергивается в муке желания, взгляд сползает с горящих глаз Эктегора на его губы. Эти чувственные губы, полные, мягкие, такие манящие, так хочется в них впиться, и чтобы они поглотили тебя. Он, не сдержавшись, чуть наклоняется вперед и обхватывает эти губы, жадно целуя и полизывая, уже ожидая наказания за столь неслыханную дерзость. Вот оно. Ладонь легла на его затылок, прихватив за волосы, чуть потянула назад. Губы целующихся разомкнулись.

- Наконец-то, - страстно шепчет Эктегор, и уже сам целует его. Гаэрон постанывает от удовольствия, их языки встречаются у него во рту, соприкасаясь в такт движениям руки на его члене. Его бедра начинают покачивающиеся движения. - Сейчас, сейчас. Потерпи, - лихорадочно произносит Эктегор.

Он быстро скидывает с себя рубашку и, смачно чмокнув Гаэрона в рот, резко разворачивает его к себе спиной и кладет на стол. Сообразив, что сейчас будет, Гаэрон пытается приподняться.

- Не надо. Я этого не хочу, - говорит он еле слышно, потому что горло его пересохло. Но властная рука надавливает ему на спину, и он снова прижат грудью и животом к столу.

- Не дергайся, тебе понравится, - в голосе Эктегора снова слышна грубость.

- Пожалуйста, не надо, - безнадежно бормочет Гаэрон, - Умоляю, не делайте этого со мной. Я прошу, пожалуйста… Не… надо, - Гаэрон начинает всхлипывать, от страха перед тем, что сейчас произойдет. Слез нет, только нервные спазмы в горле.

Но Эктегор уже разводит его бедра и раздвигает ягодицы. Отдаленная, ноющая боль, невнятная и слабая, но игнорировать ее невозможно, тем более что к ней примешивается отчетливое чувство неловкости, постыдности – смоченный слюной палец проталкивается в его зад. Гаэрон дергается, пытаясь вырваться, но делает только хуже, насадившись на палец еще сильнее; ненамеренно, а скорее уж по вине самого перэделя, острый ноготь царапает его где-то внутри, вспарывая плоть подобно миниатюрному клинку. Палец двигается в нем туда-сюда, поворачивается и сгибается. Но мышцы еще не привыкли, не растянулись, когда первое пробное вторжение вдруг прерывается, сменившись упорным давлением мощного члена на анус. Попытки вырваться бесполезны – бедра зажаты мертвой хваткой сильных рук. Гаэрон в голос кричит и стонет от невыносимой боли, бессильно бьется об стол, кажется, будто в него загоняют полено. Перед глазами белеет, все тело вмиг становится мокрым от холодного липкого пота, его поочередно бросает то в жар, то в холод, и он почти теряет сознание, когда головка наконец протискивается внутрь, и мгновенно вслед за этим одним сильным толчком Эктегор полностью входит в него. Ангбандец хрипло дышит, стиснув зубы и закрыв глаза, склонившись над спиной своей жертвы, но Гаэрон не слышит его, содрогаясь от рыданий. Слезы льются по его щекам, сбегая на стол и образуя на полированной поверхности соленые лужицы. Пара поглаживающих движений – вот все, на что удосуживается Эктегор, прежде чем без всякого предупреждения начать движения внутри его тела.

Хочется быстро, но не получается – слишком тесен узкий проход в теле полуэльфа. Эктегор непристойно и яростно ругаясь, движется наружу, почти полностью выходит, и снова начинает давить, проталкивая себя внутрь, раздвигая и разрывая нежную плоть. Он обильно сплевывает в ладонь и растирает слюну по напряженному растянутому отверстию и наполовину торчащему из него собственному члену. Теперь скользит лучше, он повторяет эту операцию еще раз, удовлетворенно отмечая, что может двигаться быстрее. Гаэрон мычит и вскрикивает от боли, до крови кусая губы. Такое ощущение, словно это не мужской орган, а обоюдоострый меч входит в него, будто в ножны.

- Прекрати выть! – раздраженно прикрикивает на него Эктегор. - Оглохнуть можно от твоих воплей!

Но Гаэрон не перестает кричать. Не может перестать. От резких толчков его взмокшее тело скользит туда-сюда по ставшему скользким столу, бедра больно ударяются о край столешницы, а рот сам собой раскрывается для крика, неконтролируемо, словно в спазме. Эктегор чуть меняет наклон, крепко обхватывает его бока и начинает рывками притягивать и отталкивать беспомощное обессилившее тело. И без того большие глаза распахиваются до невозможного широко от судороги наслаждения, сотрясшей все тело, от удивления, от восторга. Дыхание перехватывает, и он беззвучно раскрывает рот, хватая воздух, как рыба, выброшенная на берег. Следующий рывок вызывает у него глухой протяжный стон, и еще, и еще. Эктегор ухмыляется, приостановившись и поглаживая мокрую от пота поясницу юноши. Пленник не отдавая себе отчета в собственных действиях, упирается ладонями о стол и всем телом подается назад, стараясь насадиться на пронзающий его член.

- Распробовал значит, - слышит он за спиной насмешливый голос. Но ему уже все равно, лишь бы только Эктегор не прекратил этой сладостной пытки.

- Еще, - слабым голосом просит Гаэрон, - Пожалуйста, еще…

- Чего еще? – разыгрывает непонимание Эктегор, не шевельнувшись и не давая пошевелиться юноше. - Чего тебе еще? – грубовато интересуется он.

- Еще… - Гаэрону трудно заставить себя произнести это, он смолкает и заливается краской стыда, но неподвижность орудия страсти внутри него сводит с ума, и он пересиливает себя. - Еще. Трахай меня еще, - чуть слышно шепчет он.

- Что-что? Я не расслышал?

- Пожалуйста, не прекращай. Сделай это еще. Трахай меня, - умоляет Гаэрон.

И Эктегор охотно выполняет его просьбу, все убыстряя и убыстряя темп. Гаэрон смутно осознает, что у него уже все, должно быть, разодрано до крови, до мяса, но ему теперь безразлично. Он с наслаждением выгибает спину, подается назад, подмахивая Эктегору, крутя задом, чтобы найти наиболее приятное положение. Рывок, другой, третий, и вот, приятнее уже, кажется невозможно. Его собственный член пульсирует, выплескивая на стол белые вязкие струи, анус судорожно сжимается, заставляя и Эктегора агонизировать в оргазме, посылая телу юноши последние беспорядочные толчки. Гаэрон заходится криком и хрипит, сорвав голос… и просыпается.

Он с воплем подскочил на кровати, задыхаясь, словно нырял на глубину, и вот теперь вынырнул. Все тело было мокрым от пота, а простынь забрызгана еще теплым семенем. Такого с ним давненько не случалось. Он осмотрелся, медленно приходя в себя, все еще не соображая, что это был только сон. Снаружи ярко светило полуденное солнце. Воспоминания вчерашнего вечера, пронесшиеся перед глазами, казались нереальными.

Что за бред ему привиделся? Не может же он в самом деле хотеть этого… Или может? Это все вино проклятое – что-то в нем не то было, да еще амулет чертов! Опасная штука – вся эта колдовская дрянь! Гаэрон провел пальцами по гладкому холодному камню у себя на шее. Он не доверял ему. И он не доверял Эктегору. Совершенно непонятно, чего хочет темный мерзавец! Если того, что во сне было, так ведь мог же давно заполучить его. Сопротивляйся не сопротивляйся, но что может сделать безоружный пленник против военачальника противника в крепости, полной солдат, готовых по первому слову… Да что там! Не придется ему прибегать к помощи солдат! Стоит только вспомнить эту мускулистую фигуру, ту недюжинную силу, что в ней ощущается, и становится совершенно ясно, что не придется.

Гаэрон сердито тряхнул головой, отгоняя видения. Вспоминать тело Эктегора определенно не следовало, потому что после этого мысль о том, что бы сделал комендант с ним, не прибегая к помощи солдат, оказалась странно соблазнительной. Воображение принялось подсовывать сцены испепеляющей жестокой страсти, которые вовсе не помогали сохранить самоуважения. «Как же я порочен!» - с досадой подумал Гаэрон, - «Правы, должно быть были эльфы, в своем отношении ко мне. Они чувствовали, что за зерно во мне зреет». И он порадовался, что поблизости нет ни одного эльфа, который мог бы вторгнуться в его мысли. «Это все от безделья», - решил он, - «Просто мне силы девать некуда, вот и лезет в голову всякая дичь».

Глава 9. Твои глаза

Твои глаза страшны, как луны,
Дрожащие на дне ручья…

О.Уайльд «Сфинкс»

В который раз комендант Восточной Башни вызывал его к себе. Неразговорчивый адъютант проводил Гаэрона до дверей в покои своего повелителя, но, против обыкновения, не остался снаружи, а вошел вместе с ним.

Эктегор сидел за массивным дубовым столом и что-то писал. Он жестом указал полуэльфу на стул, приглашая его сесть, не отрываясь от работы, и жестом же приказал адъютанту остаться. Несколько минут прошло в молчании, пока Эктегор, наконец, не поставил подпись, посыпал свиток песком, свернул, скрепил сургучной печатью и подозвал Таргира, передав ему пакет и обменявшись с ним несколькими тихими фразами на черном наречии. Адъютант, щелкнув каблуками, удалился.

Гаэрон искоса следил за ними, пока они разговаривали. Нет. Со стороны заподозрить их в чем-то было невозможно. Даже мысль о какой-либо близости между этими двумя казалась абсурдной. Вот, комендант сухо отдает какие-то указания. Лицо его серьезно, взгляд спокойный, чуть утомленный. Адъютант как всегда прям, почтителен, выражение глаз сосредоточенное, губы плотно сжаты, коротко кивает в подтверждение того, что «так точно, понял, будет исполнено». Нет. Невозможно, невозможно. Если б сам не видел, ни за что не поверил бы.

Эктегор обернулся к притихшему на стуле юноше.

- Ну, здравствуй, Гаэрон.

- Добрый день, господин комендант.

- Ох, умоляю, без чинов! Называй меня по имени, сколько раз говорить, - раздраженно произнес Эктегор, а потом уже совершенно спокойно продолжил. - Я собственно, зачем тебя вызвал. Ты уже столько времени… гостишь у меня, но никогда ни на что не жаловался, и ничего не просил. Я подумал, не может же все тебя устраивать, может тебе чего-то недостает, может, что-то досаждает тебе, так ты скажи. Скажи, чего ты хочешь.

Гаэрон удивленно выгнул бровь:

- Разве в моем положении пленника я имею право предъявлять какие-то требования?

- Ты не пленник здесь.

- Правда? – язвительно заметил Гаэрон, - Но, я полагаю, просить свободы было бы глупо.

- Совершенно справедливо полагаешь, господин Полуэльф. Тебе ни к чему свобода, заполучив которую ты тут же кинешься в новую битву и не успокоишься, пока не будешь убит. Нет, свободы не проси. Ты не сумеешь ею распорядиться, она не нужна тебе.

- Мне кажется, я лучше знаю, что мне нужно! – выпалил Гаэрон, подскакивая со стула.

- И ты опять прав. Тебе это только *кажется*, - размеренно, не обращая внимания на горячность юноши, отвечал Эктегор, - Сядь и подумай, чего бы ты пожелал, кроме всяких глупостей.

Гаэрон обиженно замолчал, потом нерешительно спросил:

- Нельзя ли мне вернуть мою прежнюю одежду?

- А чем не хороша форма солдата нашего гарнизона? – поинтересовался Эктегор.

- Я не могу носить ее. Это не правильно. Она мне ненавистна.

- Правда?! – Эктегор даже брови приподнял. - А ты не думал о том, что твоя прежняя форма не возбудит теплых чувств в солдатах, которых ты встретишь, разгуливая по крепости? Они, знаешь ли, тоже не пылают любовью к тем, кто идет на них с оружием в руках. Нет, - решительно отрезал он. - Не может быть и речи. Ради твоей же безопасности я не позволю этого. Неужели тебе не хочется чего-то по настоящему приятного, что потешило бы твою душу, или, может быть… тело? – какая-то недоговоренность, двусмысленность проскользнула в этой фразе, в тоне, которым она была произнесена, или, возможно, это только показалось Гаэрону, в памяти которого вдруг замелькали отчетливые сцены из недавнего сна.

«Тело, тело», - эхом отдавалось в сознании, - «Чего-то по-настоящему приятного», - вновь и вновь повторял бархатистый голос в его голове, - «Приятного…». Гаэрон прикрыл глаза, пытаясь отчетливее увидеть скользящие по нему руки, почувствовать прикосновение жаркого и влажного к своей шее, губам, языку. Он не заметил, как дыхание его участилось, так что пришлось приоткрыть рот, чтобы хватало воздуха.

- Скажи мне, Гаэрон, чего ты хочешь, - донеслось до него сквозь нарастающий гул крови в ушах, и он уже не понимал, слышал ли эту фразу на самом деле, или это только сознание играло с ним злую шутку. - Чего ты хочешь?

И откуда-то из темных глубин, из отяжелевших и воспылавших чресл, из тех уголков собственной сущности, в которые Гаэрон боялся заглянуть, вздыбилось и захлестнуло сознание горячечное признание, какое мог бы произнести разве что в бреду: «Тебя. Я хочу тебя. Я хочу твое тело».

- Ты что-то сказал?! – резко обернулся к нему Эктегор, доселе смотревший куда-то в сторону, - Мне показалось, ты что-то сказал.

«Скажи ему. Проси его», - зашептали зашевелившиеся демоны, выбиравшиеся из своих укромных уголков.

Гаэрон открыл глаза. Он задыхался, лицо его покрылось испариной. Широко раскрыв глаза он смотрел на Эктегора, и тот не сводил с него тяжелого, темного, испытующего взгляда.

- Я… - Гаэрон запнулся, беспомощно опустив глаза, - Я хочу… - он помолчал в нерешительности, - Я хотел бы увидеть твоего коня. Он так хорош. Надеюсь, это не непозволительно, - произнес он уже более твердо.

- Да, конечно, - в тоне Эктегора послышалось едва уловимое разочарование, - Это можно устроить. Идем, - он взял свой плащ и перчатки, и они вместе вышли из комнаты.

Конюшня была просторная и идеально вычищенная. Здесь размещалось лишь несколько лошадей, видимо, принадлежавших элите крепости. Гаэрон с удовольствием вдохнул запах сена, навоза и кожи упряжей, - запах лошадей. Из стойл раздавалось всхрапывание, фырканье и звуки переступавших копыт. Эктегор подвел его к стойлу того самого вороного красавца, оказавшегося в роскошной сбруе и под седлом (не иначе, как комендант куда-то собирался). Конь и в самом деле был хорош – выше всяких похвал. Теперь, разглядывая его вблизи с видом знатока, Гаэрон мог в этом убедиться. Юноша любил лошадей и знал в них толк. Этот был великолепен. Пропорционально сложенный, вероятно, лучший представитель чистокровной верховой породы. Крупный рост, прекрасно развитая мускулатура. Идеальная, для верховой лошади спина – в меру длинная, чтобы не ограничивать амплитуду движений, но не настолько, чтоб ослаблять коня. Голова благородная, легкая, сухая, не слишком крупная, но и не маленькая, какая могла бы ухудшить сбалансированность. Ноздри крупные и широкие, глаза умные, выразительные, большие и выпуклые – верный спутник незлобивого характера. Правильная посадка головы. Достаточно длинная и выгнутая шея – признак скоростных качеств. Покатое плечо, придающее выносливость при скачке и обеспечивающее удобство при езде верхом. Четко обозначенная, но не слишком высокая холка. Грудь и корпус в меру широки. Живот поджарый. Поясница короткая, мускулистая. Мощные рычаги конечностей с ярко очерченными сухожилиями. Бедра плавно поднимаются к крупу. Задние ноги - крепкие, передние – стройные, прямые, симметричные и сильные с длинными выступающими предплечьями и крупными, развитыми запястьями. Бабки длинные, нормального наклона. Копыта небольшие, правильной формы.

Глаза юноши заблестели, он тут же осторожно, чтобы не испугать коня, протянул руку и погладил лошадиную морду, большую, теплую, блестящую. Видя, что конь принял его, подошел ближе, провел ладонью по гладкой шее, припал к ней щекой, перебирая пальцами шелковистую гриву, отливавшую синевой: «Эх, на таком бы прокатиться, хоть раз в жизни! Тогда и умирать не жалко!» - с тоской подумал он.

Наблюдавший за ним Эктегор, словно услышал его мысли.

- Отойди-ка в сторону, - сказал он юноше, подходя к благородному животному. Конь искоса взглянул на хозяина и склонил голову, будто бы в поклоне. Эктегор потрепал его холку, что-то быстро прошептал в острое ухо, сунул ногу в стремя и ловко вскочил в седло.

- А ну, давай руку, - сказал он, глядя сверху вниз, и протягивая Гаэрону раскрытую ладонь. Он потянул юношу к себе. Мгновение, и тот оказался сидящим на коне впереди Эктегора.

- Держись крепче, - донеслось из-за спины, и не успел он сообразить, как Эктегор дернул поводья, и конь рванул с места. Гаэрона швырнуло назад, на широкую грудь Эктегора, в теплый полог его плаща. Щеку приятно защекотал волчий мех воротника. Гаэрон не удержался, и почти бессознательно, незаметно потерся о него лицом, прикрыв глаза, но затем, спохватившись, выпрямился и ухватился за черную, развевающуюся гриву.

Все вокруг, куда ни кинь взгляд, было белым-бело. Они летели бешеным галопом, с невероятной скоростью покрывая немыслимые расстояния. Пейзажи проносились смазанными пятнами. Гаэрон подумал, что даже потомки валинорских коней не могли бы, наверное, развить такой скорости. А потом ему пришло в голову, что, как знать, может быть, это даже не потомок тех легендарных благородных животных, а сам валинорский конь, похищенный Темным Валой из Благословенных Земель.

Он зажмурился. Свежий морозный ветер бил в лицо, трепал волосы. Сама собой на губах заиграла блаженная улыбка. Как хорошо быть живым! И ничего лучше нет, чем вот это – ветер в лицо, да цокот лошадиных копыт под тобой. Скачка длилась и длилась, пока не показалась впереди темная граница леса. Мало-помалу конь поскакал медленнее, перешел на шаг, и, наконец, остановился вблизи первых деревьев. Он переступал на месте, шумно всхрапывая, выбрасывая облака влажного пара из ноздрей. Стояла первозданная тишина, нарушаемая только звуками, издаваемыми разгоряченным животным.

- Можно мне пройтись? – осторожно спросил Гаэрон, не поворачивая головы.

- Пройдись. Если есть желанье, - послышался ответ.

Гаэрон спрыгнул на землю. Сделал несколько шагов в сторону, озираясь вокруг. Ничего на много миль – только голая заснеженная степь, и лес под боком. Как же далеко они уехали. Снег под ногами приятно хрустел, когда он двинулся в сторону леса, не спеша, с удовольствием смакуя ощущение обширного мира охватившего, принявшего его из мрачных каменных стен. Дойдя, наконец, до дерева, он остановился, обхватив его руками, прижавшись щекой к шершавой коре, прислушиваясь к внутренней, невидимой жизни, кипевшей под ней. И дерево заговорило с ним – неторопливо, обстоятельно растягивая слова, а он все слушал, и слушал, впитывая полузабытые ощущения, ощупью пробуя, казалось потерянные навыки.

Он оторвался от ствола. Обернулся. Эктегор по-прежнему сидел в седле - стройный черный силуэт на фоне ослепительно голубого неба. Он смотрел на Гаэрона. Лицо его было невозмутимо спокойно, ни один мускул не пошевелился. Юноша снова повернулся к лесу, откинул голову назад, расставив руки в стороны, словно пытаясь обнять весь этот чистый заснеженный мир, вслушался в разноголосый гомон буков и вязов, вдохнул глубоко, полной грудью, и вдруг рванул с места, и опрометью кинулся вперед. Туда, в самую чащу древних исполинов и молодой поросли.

Он бежал по рыхлому девственному снегу, огибая стволы старых могучих деревьев, хватаясь на бегу за тоненькие молодые сосенки, стряхивая с них холодные белые шапки, которые обрушивались на голову несшегося за ним Эктегора. Тот, не останавливаясь, тряс головой и хрипловато смеялся. Гаэрон смеялся тоже, весело и задорно, поглядывая время от времени через плечо. Наконец снег стал слишком глубоким, ноги его завязли в сугробе повыше колен, и он свалился, словно на мягчайшую перину.

Лицо ошпарило холодом, Гаэрон с трудом перевернулся на спину, отер его ладонью. И тут, с разгону, задыхаясь и рыча, на него рухнул подбежавший Эктегор. Руками он навалился на плечи Гаэрона, вжимая его глубже в сугроб, и навис над юношей – лицом к лицу, всего в нескольких дюймах. Их тела соприкасались пониже пояса; Эктегор несколько раз дернулся ерзающим движением, словно желая устроиться поудобнее на полуэльфе. Улыбка пропала с губ Гаэрона. Взгляд Эктегора был диким, нечеловеческим, лицо приняло хищное жутковатое выражение. И вдруг оказалось, что пожиравшие его глаза были не темно-карими, а каре-зелеными, а потом и вовсе стали ослепительно зелеными, словно два изумруда с маленькими черными точками зрачков посередине. Эктегор по-звериному оскалился, медленно склоняясь ниже, но потом замер и затем, с явным усилием приподнялся на руках, тряхнул головой, разбрызгивая волосами воду от растаявшего снега, и взглянул на Гаэрона, растерянно, как-то даже виновато моргая, словно опешив от собственной дикости. Он слабо, потерянно улыбнулся, он был все еще не в себе.

- Эктегор, я не пытался сбежать, - тихо и испуганно произнес Гаэрон, не замечая, что впервые называет коменданта по имени, - я просто дурачился, хотелось побегать… По снегу побегать, понимаешь… Я ведь на воздухе уже вечность целую не был.

- Да, да… Ну конечно ты не хотел, - ответил Эктегор, по его лицу струйками стекал талый снег, - Ты ведь не настолько глуп, чтоб думать, будто от меня можно убежать. Давай-ка руку, ты замерз совсем. Пора ехать обратно, а то чего доброго простынешь.

С трудом шагая по недавно взрытому ими снегу в направлении терпеливо ожидавшего скакуна, украдкой опасливо поглядывая на своего спутника, Гаэрон никак не мог утихомирить бешеное биение сердца. Перед глазами все стояло совсем другое лицо – две изумрудные вспышки, от которых мороз пробегал по коже, да еще это… Нет, верно примерещилось, ведь такого и быть не может – на искаженном гримасой до неузнаваемости лице, где от прежней безупречной правильности и следа не осталось, жуткий оскал хищника. То есть не только фигурально хищный, а совсем даже в прямом смысле – Гаэрону привиделось, будто клыки, что у людей едва заострены и лишь немного выступают книзу, да и то далеко не у всех, в этой рычащей пасти, сменившей благородно-спокойный лик, прямо на глазах вытянулись и изогнулись острыми белыми саблями.

Глава 10. Жар соблазна

На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.

Б.Пастернак

- Глубже бери, сука! – прохрипел Эктегор, грубо наматывая на руку длинные светлые волосы, надавливая на затылок растянувшегося у него между ног эльфа.

Он полулежал на своей широкой кровати среди множества подушек и, презрительно кривя губы, наблюдал за тем, как дюйм за дюймом исчезает в нежном ротике его напряженная плоть.

Эктегор вдруг дернул эльфа за волосы, от чего тот болезненно поморщился.

- Полижи его теперь, - приказал смуглый ангбандец.

Эльф выпустил член изо рта, обхватил его рукой, и принялся умело лизать, высовывая острый красный язычок и сладострастно заглядывая в темные глаза Эктегора снизу вверх. Не-то от чрезмерной старательности, не-то он возбуждения вызванного процессом удовлетворения коменданта, его хорошенькая мордашка раскраснелась и поблескивала от пота. Светлые пряди волос очаровательно растрепались и спутались, придавая ему трогательный вид едва проснувшегося ребенка. Иллюзию невинности подкрепляла и нежнейшая кожа, и несколько округлый овал лица, и большущие синие глаза; только вот во взгляде их сейчас читалась неприкрытая бесстыдная похоть. Порочное мерцание из-под длинных пушистых ресниц, размеренно медленные, плавные, какие-то тягучие даже движения языка, выверенные касания, воспламеняющие нервы…

Эльф рискнул снова заработать ртом и, видя, что военачальник не возражает, с наслаждением закрыл глаза, сильнее напрягая губы, заглатывая мужское орудие с влажными хлюпающими звуками, обвивая его языком. Член уже окаменел под ласками опытного рта темного эльфа, когда Эктегор внезапно отдернул его от себя и мотнул за волосы в сторону. Он выпустил пепельные пряди и с тяжелым вздохом откинулся на подушки.

- Убирайся, - проговорил он низким хрипловатым голосом.

- Гор, да что с тобой такое сегодня?! – недоуменно поинтересовался смазливый эльф.

Мужчина с быстротою молнии подскочил с подушек и, замахнувшись, отвесил хрупкому блондину такую пощечину, что тот, не удержав равновесия, повалился навзничь, и, перекатившись через край кровати, с грохотом упал на пол.

- Я тебе не Гор! – свирепо сверкая глазами, прорычал смуглый мужчина, - Заруби это на своем курносом носу, если не хочешь увидеть его сломанным! Я не давал тебе права так меня называть, маленький паршивец. Понял?! Чего молчишь?!

- Да, я понял, мой господин, - пролепетал эльф, поднимаясь с пола и обиженно потирая ушибленную щеку.

- А теперь пошел вон! Живо! – рявкнул Эктегор.

И эльф, схватив с пола свой плащ и, не оборачиваясь, поспешил к двери.

*****

Гаэрон сидел в своей комнате на кровати, привалившись спиной к стене, и читал книгу о Валиноре. Написанная на Квенья, она давалась ему с трудом. Оказалось, что если он в чем и преуспел, изгоняя из себя все эльфийское, так это в забывании языка, и в особенности письменности эльдаров. Он напряженно вглядывался в строчки и хмурился, разбирая полузабытый возвышенный слог и сложное хитросплетение грамматических форм, поэтому не заметил, как вошел страж, и вздрогнул от неожиданности, услышав его всегдашнее «Тебя вызывают».

У самых дверей в покои коменданта он столкнулся с выходившим оттуда темным эльфом. Вначале ему показалось, что на том какая-то очень светлая одежда, но потом он зарделся от смущения, обнаружив, что заворачивавшийся на ходу в темный плащ эльф, был абсолютно голым. Гаэрон отступил на шаг, чтобы пропустить это странное существо с растрепанными пепельными волосами. Блондин вскинул голову и оглядел Гаэрона блудливым взглядом огромных синих глазищ, хитро сощурился и, растянув в глумливой улыбке искусанные распухшие губы, проговорил нараспев:

- Что, дружок, ты следующий? Ох, не завидую я тебе, он сейчас жуть, до чего не в духе! – с этими словами, эльф пошел дальше по коридору, повиливая бедрами, обтянутыми черной тканью, в которую он кутался.

Гаэрон помедлил у дверей, но все-таки решился войти. В первом зале не было никого, лишь как обычно жарко пылал камин. Словно влекомый какой-то неведомой силой, Гаэрон направился к сводчатому проходу, отделявшему кабинет Эктегора от другой комнаты, где юноша никогда раньше не был. Приближаясь к двери, Гаэрон скорее почувствовал, чем увидел в полумраке, что в той комнате кто-то есть. Что-то заставляло его идти молча и тихо, осторожно ступая по устланному ковром полу.

В дверном проеме он замер, будучи не в силах пошевелиться от увиденного. На огромной кровати, разметавши по подушкам длинные черные волосы, раскинув в стороны красивые стройные ноги с отчетливо выступающими тугими мышцами, полностью обнаженный лежал комендант Восточной Башни, командир Восточного Гарнизона военачальник Эктегор. Его глаза были закрыты, ресницы подрагивали, а приоткрытые губы беззвучно шевелились. Смуглое лицо покрыла испарина, грудь высоко вздымалась от тяжелого частого дыхания. Скользнув взглядом по поджарому животу и ниже, Гаэрон осознал причину полубессознательного состояния Эктегора – между мощными, словно у породистого жеребца, влажно поблескивавшими от пота бедрами вздымался возбужденный до предела член. Рука Эктегора скользила по нему вверх-вниз, сжимая и убыстряя темп. Другая рука вцепилась в простынь, немилосердно ее терзая.

Гаэрон ощутил невыносимую слабость во всем теле, и привалился к стене, чтоб не упасть. Но он не мог оторвать взгляда от представшего ему зрелища. Как завороженный он впился глазами в прекрасное сильное мужское тело, которое изгибалось и вздрагивало от собственных ласк. Не замечая, что делает, Гаэрон медленно потянулся ладонью к своему паху и стал осторожно поглаживать четко обозначившуюся выпуклость на своих штанах.

Эктегор застонал, вначале тихо, словно молящее, хмурясь и морща лоб, потом все громче и чаще, захлебываясь криком, до хрипоты. Его бедра заходили ходуном, приподнимаясь, и снова обрушиваясь на матрас, пока он, наконец, не выбросил белый фонтан семени, продолжая по инерции движения руки, растирая тягучую жидкость по всей длине ствола. И вместе со стонами и всхлипами вырвалось из его рта единственное слово, которое немедленно привело юношу в чувство, и одновременно в состояние величайшего потрясения, потому что это было его собственное имя «Гаэрон!»

Постепенно Эктегор приходил в себя. Его шумное отрывистое дыхание утихомиривалось, а он все лежал неподвижно, словно выплеснув вместе с семенем все силы. Гаэрон смотрел на него широко открытыми глазами с выражением замешательства и испуга на лице. Его тело, мысли и чувства будто парализовало, сознание все прокручивало и прокручивало этот момент – пересохшие, слабые искривленные страстью губы выкрикивают его имя.

Медленно, очень медленно разомкнулись черные ресницы, затуманенный полуслепой взгляд стал проясняться, возвращаясь к осмысленности и ясности. Эктегор увидел стоящего у стены Гаэрона – ни тени эмоций на лице первые несколько мгновений. Потом слабая улыбка чуть тронула уголки его губ, мягкая и светлая улыбка выздоравливающего ребенка, которому впервые после долгой тяжелой болезни принесли любимое лакомство. Он приподнялся на постели и уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут Гаэрон, словно очнулся, вышел из сковавшего его оцепенения. С быстротой и легкостью испуганного оленя он рванул с места, метнулся прочь из спальни, стремительно пересек кабинет и вихрем вылетел в коридор, оставив по себе лишь колыхание воздуха.

Он не помнил, как оказался у себя. Он задыхался, его лихорадило. Заперев дверь, бросился на кровать, нетерпеливо расшнуровывая узкие форменные штаны. И, зажав рот ладонью, чтобы заглушить рвущиеся наружу стоны, которые могла услышать стража, несколькими быстрыми движениями привел себя к разрядке. Красно-черная вспышка перед глазами, шум и гул в голове, а потом оглушительная тишина и опустошенность. На душе стало гаже некуда. Он не любил этого, и не делал очень давно. Но сейчас не мог иначе, просто умер бы, если не опустился бы до этой низости, постыдной и недостойной. Мысль о том, что Эктегор – этот суровый, мрачный и страшный человек, непостижимый и загадочный до дрожи, резкий, сильный, жестокий и не знающий жалости думал о нем, лаская себя, произнес его имя на пике наслаждения, - мысль эта сводила с ума. Видеть его таким животно-необузданным, таким разнузданно-порочным, а потом беспомощным и беззащитным перед охватившим его пламенем… И этот взгляд после всего – такой кроткий, полный нежности (нежности!), которая вовсе с ним не вязалась, и откуда она взялась, и не показалась ли? О Эру! Он сходит с ума, сходит с ума, вожделея врага, тюремщика и палача своих братьев.

Глава 11. По следу льва, к его вертепам

По следу льва, к его вертепам,
Поймай его средь диких скал
И умоляй, чтобы он стал
Твоим любовником свирепым.
С ним рядом ляг у тростника
И укуси укусом змея,
Когда ж он захрипит, слабея,
Ударь хвостом свои бока…

О.Уайльд «Сфинкс»

В просторном зале пылал огромный жаркий камин, освещая мягким красноватым светом сидящего в кресле. Он был светловолос, широкоплеч, строен и очень высок. Возраст его было определить невозможно. Лицо казалось молодым, даже юным, и вместе с тем, слишком серьезным и отображавшим интеллект настолько глубокий, ум настолько пытливый, что редкость, а пожалуй и невидаль, даже для древнего старца. Одной рукой он уперся в подлокотник, в другой держал свиток, который внимательно изучал. Синие глаза его, оттенка зимнего вечернего неба то стремительно летали по рукописи, то медленно ползли от строки к строке, и тогда он хмурился, и меж бровей залегала глубокая складка.

В тишине зала раздался звук открываемой и захлопнувшейся двери. Застучали по каменному полу когти. Матерый черный волк, необыкновенно большого размера, не спеша, пересек помещение, подошел к сидевшему в кресле мужчине, и остановился рядом, глядя ему в лицо горящими зелеными глазами. Тот, казалось, не замечал его, погруженный в свои раздумья. Тогда зверь вытянул шею и ласково потерся головой о колено сидевшего.

- Что, вернулся, наконец? – не отрывая взгляда от свитка, спросил светловолосый тихим, спокойным голосом. - Набегался?

Вместо ответа волк положил тяжелую морду ему на колено, заглядывая мужчине в глаза. Тот не взглянул на него, но красивая бледная рука с тонкими длинными, но явно сильными, пальцами опустилась на огромную лобастую голову, и принялась ласково гладить ее, легонько трепать, почесывать за ухом. Волк зажмурил глаза от удовольствия. Потрескивали поленья в камине, свистел за окнами ветер. Мужчина опять увлекся своим свитком, перестав замечать присутствие зверя. К реальности вернуло ощущение ловких пальцев, расшнуровывавших его штаны. Он слабо улыбнулся, не отрывая взгляда от манускрипта:

- Нет. Не сейчас. Дела. Много дел. Важных дел, - произнес он мягко, но настойчиво, не предприняв, однако, попытки остановить руки, орудовавшие с его одеждой.

Между тем, расправившийся со шнуровкой, потянул ткань, обнажая плоть. Горячее и влажное сомкнулось вокруг члена мужчины, и заскользило, - восхитительно медленно заскользило вниз, затем вверх, и снова вниз, захватывая ствол по всей длине, сжимая тугим кольцом как раз настолько, чтобы тот начал твердеть, и подниматься, словно обретая собственную жизнь. Сидевший в кресле перестал читать, он откинулся на спинку и прикрыл глаза. Мысли спутались, дыхание участилось:

- Гор… Ты с ума меня сводишь, Гор, - прерывисто зашептал он, - Ну подожди… Подо..жди. Правда дел мно… - но тут он тяжело, как-то жалобно вздохнул, рука свесилась с подлокотника и свиток из бессильно разжавшейся ладони выпал на пол. - Перестань, Гор… перестань… перестань… - лихорадочно бормотал светловолосый, зарываясь пальцами в густую черную гриву склонившейся над его мужским естеством головы. Он осторожно сжал в кулаке жестковатые волосы, и надавил на податливый затылок, затем потянул вверх, теперь уже сам задавая нужный ритм. С трудом разомкнул тяжелые веки. Перед ним на полу сидел смуглый черноволосый и абсолютно голый молодой человек (то есть, тот, кто выглядел, как человек) с наглым взглядом темных, отливающих зеленоватым глаз. Глаза эти бесстыдно улыбались, глядя из-под черных бровей с похотливым напором. Властная рука потянула его за волосы, и он неохотно выпустил изо рта разбухший багрово-влажный член, с выпирающими, вздувшимися от прилившей крови, венами, который закачался в дюйме от его лица.

- Здравствуй, Мелько, - низким от страсти голосом произнес он, медленно облизывая припухшие, блестящие от влаги, алые губы, не переставая смотреть прямо в глаза сидящему в кресле, - Скучал по мне?

«Воплощенный соблазн» - пронеслось в голове Темного Валы, а по телу пробежала горяченная волна, глаза затуманились.

Воспользовавшись тем, что рука, сжимавшая его волосы, ослабла, Гор опять потянулся вперед и с наслаждением, прищурив глаза, обхватил губами гладкую головку, принялся посасывать ее, поглаживая шершавым языком.

- Ну уж нет! – Мелькор схватил его руками за плечи, и толкнул на мохнатую шкуру, расстеленную на полу.

Гор упал, удержавшись на руках, быстро отполз на некоторое расстояние, и, опершись на локти, с порочной улыбкой принялся наблюдать за тем, как раскрасневшийся от возбуждения Мелькор, торопливо избавляется от одежды. Скинув, наконец, последнее, он бросил лихорадочный взгляд на Гора, и тут же шумно выдохнул, ощутив, как кровь застучала в висках.

- Ну ты и блядь! – хрипло, с восхищением проговорил он.

Гор полулежал на шкуре, призывно раздвинув согнутые в коленях ноги. Одной рукой он с упоением ласкал свою грудь, другой - медленно поглаживал восставший член, слегка подаваясь вперед, навстречу движениям своей ладони. Мелькор бросился на него, сжав в собственническом объятии, ненасытно целуя грудь, плечи, шею. Заскользили по смуглой горячей коже беспокойные ладони, захватывая и тут же выпуская вожделенную плоть. Жадный рот обхватил солоноватые и влажные еще после недавних ласк губы и пил их, пожирал их, пока они не впустили его совсем.

Гор был покорен до пассивности. Он лишь обнял Темного Валу, обхватив его спину. Его руки без всякой страсти осторожно поглаживали разгоряченного любовника. Он не отвечал на поцелуи, просто разрешал целовать себя, словно неопытный юнец, который не знает, что к чему, или тот, кого берут против воли, уже уставшего сопротивляться. Будто и не он только что всем своим видом показывал, насколько возбужден.

Мелькору эта безответность пришлась не по нраву. Он совсем лег на смуглое тело под ним и, не прекращая целовать неподвижные губы, с силой потерся о пах Гора. Тот горячо и прерывисто выдохнул ему в рот и тут же вцепился в губы, так долго добивавшиеся поцелуя. Его сильные руки обхватили затылок Мелько и притянули к себе, преодолевая сопротивление валы, не желавшего того, что начинало походить на насилие. Но он не мог долго противиться – Гор целовал его глубоко и страстно, а потом внезапно отпускал, отстранялся, жарко заглядывал в самые глаза, словно проверяя силу воздействия своих ласк, и вновь притягивал, затягивал в омут неистовых поцелуев, не дававших опомниться, не оставлявших даже иллюзий на то, что доминирует тот, кто сверху. Вот он втянул верхнюю губу, потом нижнюю, пососал ее, глухо с удовольствием постанывая, слегка прикусил и вытолкнул языком, пропуская между зубами. Мелькор издал мучительный стон, ощутив, как тягучая капля влаги показалась на кончике его члена. Он хмурился, словно ему было больно, снова шевельнув бедрами, от чего их с Гором члены соприкоснулись. Горячий язык Гора гулял у него во рту, заигрывая с языком валы, обвиваясь вокруг него. Потом Гор вдруг отпустил его, оставил в покое его рот, набросился на лицо, пожирая подбородок, скулу, высунув язык во всю длину, облизал щеку, мелкой россыпью порхающих поцелуев добрался до виска, и, наконец, хрипло выдохнул в самое ухо:

- Возьми меня, Учитель.

Мелькор приподнялся, еле удерживаясь на одной руке от охватившей его слабости, потянулся другой к глубокой чаше, стоявшей на полу у камина. Масло было теплым, нагревшимся от жара огня. Он зачерпнул полную ладонь, но почти все пролилось на пол – рука дрожала. Скользкой от масла ладонью он несколько раз быстро провел по своему жаждущему члену. Остатки размазал Гору между ягодиц, и снова потянулся к чаше, но майя схватил его за запястье:

- Не надо, Мелько. Давай так, - сипло произнес он, мерцая глазами.

- Почти всухую, - прошептал Мелькор, горло которого пересохло. - Тебе больно будет, - он снова попытался добраться до масла, но рука на его запястье не ослабла.

- Я хочу так, - Майя с настойчивой порочностью смотрел в глаза обернувшегося к нему Мелькора, еще шире раздвигая ноги.

Тот больше не имел сил возражать, охваченный жаром возбуждения. Он торопливо закинул ноги Гора себе на плечи, пристраиваясь между ними. Мелькор медлил у входа в тело, покорное ему, стараясь не причинить вторжением больше боли, чем это было неизбежно. На лице Гора отобразилась досада, он обхватил Мелькора руками за поясницу и рывком притянул его к себе. Его тут же перекосило от нестерпимой боли, тело сотряслось, инстинктивно пытаясь высвободится, и, широко раскрыв рот, он издал громкий протяжный крик. Сердце валы сжалось от жалости. Он наклонился и осторожно погладил Гора по щеке, пытаясь поймать взгляд его широко распахнутых глаз, бессмысленно уставившихся в потолок. Гор часто, шумно дышал, с силой сжав зубы. Потом он вдруг яростно глянул на Мелькора:

- Да трахай же, мать твою! Чего ждешь?! – с неожиданной злостью прорычал он.

Мелькор осторожно шевельнулся в нем, подмечая, как дернулось при этом красивое смуглое лицо лежащего на полу. Он подался назад, медленно вынимая себя из плотно обхватившего его тугого кольца, из этого восхитительно жаркого туннеля. Потом, сжав зубы, снова двинулся вперед, не спеша пронзая своего любовника. Тот подрагивал, но не издавал ни звука, - видно было, каких усилий ему это стоит. Войдя до упора, Мелькор повернул голову, и, закрыв глаза, поцеловал колено, лежавшее у него на плече, погладил бедро. Гор смотрел на него горящими как угли глазами, словно вознамерился прожечь в нем дыру взглядом. Его длинные черные волосы разметались по белой шкуре, на которой он лежал, его лицо вспотело, он поминутно облизывал пересохшие губы. Все это выглядело так одуряющее соблазнительно, что Мелькор забыл об осторожности. Он прочно обхватил Гора за бока, и уверенней заработал бедрами, постепенно наращивая темп.

- Ну, наконец-то, - выдохнул Гор, криво улыбнувшись, сквозь судорогу боли, перекосившую лицо. - Сделай меня, Мелько… Быстрее, мой господин. Быстрее… По… велитель… Только не оста… Не остана-а-а-а-а-а!!! А-а-а-аххх!

Но Мелькор уже не в силах был остановиться, даже если бы Гор вопил, умоляя об этом. Он двигался вперед-назад яростными рывками, оскалившись, широко раздувая тонкие ноздри. Его пальцы с силой впились в Гора, словно из боязни, что тот станет вырываться.

- Да! Здесь! – вдруг вскрикнул Гор, - А-а-а-а-а! Как хо… Э-э-э-ру-у-у! – и он, удерживаясь на локтях подался вперед и вверх, насаживаясь на Мелькора с хриплым стоном. Его рука потянулась к собственному члену, и, обхватив его ладонью, он принялся быстро поглаживать и сжимать.

Мелькор, уже не помня себя, с громкими влажными шлепками, колотился о взмокшее тело, наполовину опустив отяжелевшие веки. Он хотел, пытался видеть лицо Гора, но никак не удавалось сфокусировать на нем взгляд. Он только слышал, как тот в голос стонет, невпопад выкрикивая самые грязные ругательства. А потом Гор вдруг заметался под ним, выгибая спину, сжимаясь вокруг него, жалобно всхлипнул и отрывисто замычал, будто от сильной боли. И тогда Мелькор беспорядочно, бесконтрольно задергался, горячими мощными струями изливаясь в тело Гора, беспомощно и отчаянно издавая удивленное «А!», и, наконец, разомкнув тиски своих рук, краем сознания отмечая, что сползли с его плеч горовы ноги, обессилевший, рухнул на грудь майя, мучительно и сладостно задыхаясь. Кровь бешено стучала в висках, и ей вторили громкие быстрые удары сердца Гора под ухом, как будто доброго скакуна пустили галопом. Вытянув губы, он бессознательно поцеловал горячую взмокшую кожу, с удовольствием слизнул соленую лужицу во впадинке посередине груди и поцеловал снова.

- Мелько, - донесся до него слабый голос, - Мне тяжело.

- Извини, - сипло ответил он, неохотно сползая на пол.

Он лежал, закрыв глаза, утихомиривая дыхание. Постепенно жар проходил, уступая место упоительной удовлетворенности. Он начал уже задремывать, когда почувствовал прикосновение руки, убиравшей прядь волос, прилипшую к его лбу.

Неохотно разомкнул слипшиеся веки. Гор склонялся над ним, необыкновенно ласково улыбаясь. Некоторое время они молча смотрели друг другу в глаза. Потом Мелькор приподнялся и поцеловал Гора в губы.

- Ты был великолепен, - благодарно прошептал он.

- Как всегда, - откликнулся Гор, и, дурачась, лизнул его рот.

- Звереныш мой! – рассмеялся Мелькор, растрепав пальцами густую черную гриву.

Гор издал довольное рычание, несколько раз осторожно куснув плечо Мелькора, а потом по-волчьи потерся о него щекой и ухом.

- Фу, как от тебя зверем несет! Ты хоть бы мылся, что ли, в самом деле, перед тем как ко мне идти! – притворно подосадовал вала.

- Еще чего! – фыркнул Гор, - Тебя же запах этот не меньше прочего заводит. Я это давно заметил.

- Это он тебя заводит, - парировал Мелько.

- Заткнись на этом самом месте, - майя приложил палец к губам Темного, тот разомкнул губы и втянул этот палец ртом, примирительно посасывая.

- Прекрати, похабник! – Гор с улыбкой отдернул руку.

- В этот раз тебя не было так долго. Где ты был, Гор? – вдруг погрустнев и посерьезнев, спросил Мелькор.

- А ты заметил? Надо же! Я думал, ты так зарылся в свои бумажки, что мое отсутствие тебя никак не коснулось. Неужто тебе меня не хватало? – непринужденная веселость и беззаботность придали лицу Гора совершенно мальчишеское выражение.

- Не то слово! Ты вот так вот запросто всегда исчезаешь, а мне что прикажешь без тебя делать?! Офицериков по ночам щупать? – обиженно надув губы посетовал светловолосый.

- А ты щупал?! – заинтересовался Гор, упорно игнорируя упрек.

- Да какая ж с этого радость? Ты когда-нибудь пробовал трахнуть того, кто поминутно норовит щелкнуть несуществующими каблуками, или отвесить тебе поклон, согласно букве устава? Всякое желание отбивает, скажу я тебе, - он закашлялся. - Пить как хочется…

- Лежи, я принесу.

- Там вино есть, - Мелькор неопределенно махнул рукой, с одобрением рассматривая поднимающегося Гора, следя взглядом за тем, как он, плавно, грациозно ступая босыми ногами, направился в глубину комнаты и вернулся с кувшином вина, и двумя бокалами.

- Ты хотя бы подозреваешь, Гор, насколько ты красив? Ты красив, как… - рука Мелькора взметнулась в изящном жесте, пока он терялся в поиске подобного Гору совершенства, - Как Эру!

- Подозреваю. И перестань богохульствовать, пробурчал Гор, не-то шутя, не-то всерьез.

- Надо же! – рассмеялся Мелькор, - Это с каких же ты пор эруугодником заделался?!

- Не заделался, просто… Знаешь ли, хоть какой-то предел быть должен, - ответил майя, присаживаясь на шкуру и протягивая Темному Вале бокал вина. - Одно дело распекать Манвика последними словами, другое… - Гор оборвал себя и вдруг стал смущенно серьезен, словно стесняясь своего внезапного прорыва нравственности.

- Не Манвика, а Манве Сулимо – Нашего Царственного Брата, балбесина! - Мелькор замахнулся, в шутку пытаясь отвесить Гору подзатыльник, но тот увернулся, расплескав золотисто-янтарные капли из бокала.

- Вашу Царственную Подстилку, мессир, - нахально поправил Гор.

Но это неслыханное по дерзости замечание нисколько не рассердило Темного. Напротив, он вдруг хихикнул, как нашкодивший подросток и расплылся в широкой улыбке. В глазах заплясали веселые беззаботные искорки.

- О Стихии! – воскликнул он, картинно возводя руки к воображаемому небу. - Меня обвиняют в разврате! И кто?! Самое похотливое существо в Ангбанде!

- А я-то думал, самое похотливое существо в Ангбанде - это ты… - задумчиво произнес Гор, - Ты льстишь мне, Черносердый. Я – чист, как младенец.

- Тулаксу можешь эту сказку рассказать, - отозвался Мелькор, - Ты что же, всерьез думаешь, будто я не знаю, что происходит у меня под носом? Полагаешь, мне не известно, что ты перетрахал уже всех мало-мальски симпатичных офицеров, и каждый чертов темный эльф побывал в твоей постели?! Или, может быть, ты считаешь, мне не известно, что за *допросы* ты устраиваешь смазливым пленникам?

Тон и лицо Мелькора были непроницаемы. Невозможно было предугадать, толи сейчас разразится буря, толи вспыхнут яркими лучами осколки солнечного смеха. Гор старательно изображал равнодушие, вроде бы страшно заинтересовавшись игрой искрящегося в бокале вина, цвет которого стал особенно теплым от поигрывавших на хрустале отсветов пламени. Но он был настороже. Наступила одна из нередких напряженных минут в их отношениях. Непредсказуемый нрав Темного Владыки делал их близость (как любовную, так и военно-деловую) опаснейшей из игр. Порой за невинный, казалось бы, проступок, или глупую ничтожную интрижку Гортхаура постигало жесточайшее наказание. Но иногда Повелитель мог лишь пожурить его или вовсе потрепать по голове, присовокупив что-нибудь вроде «Горе ты мое!» - и это после какого-нибудь действительно жуткого промаха, за который Гор ожидал неминуемой кровавой расплаты.

- Какой же ты все-таки у меня потаскун! – хмыкнул Мелькор.

Гор как бы случайно глянул на него. Повелитель улыбался, полу ласково, полу лениво взирая на своего приближенного. Напряжение спало. Гортхаур расслабился. Оба долго молчали, просто наслаждаясь теплом и потрескиванием поленьев в камине, неспешно потягивая вино. Наместник Темного Владыки Мира рассеянно смотрел в огонь. Его глаза светились мягким и спокойным светом, на губах блуждала мечтательная полуулыбка.

- Гор, что за блажь? – раздался вдруг в тишине зала насмешливо-серьезный голос.

Взгляд Гора немедленно прояснился, сделался жестковатым и метнулся в сторону Повелителя.

- Ты о чем, Мелько?

- О ком, – поправил Темный Вала. - О твоем новом остроухом дружке.

- Каком дружке?

- Брось, Гор! Ты прекрасно понимаешь, кого я имею в виду. Этот пленный полуэльф. Что за блажь – притащить его сюда и представлять из себя Мандос знает, кого?! Как ты там ему представился? Комендант чего-то там «…гор». Да еще этот нелепый маскарад с формой. Ну, скажи, на кой тебе понадобилась форма, Гор?! – Мелькор рассмеялся, очевидно вспоминая изобретенный Гором мундир. - Да, лихо ты туда камешки присобачил! Не отличишь от настоящих, разве что размером поменьше. Такими бы от всей этой сволочи откупиться… - он внезапно стал серьезен и замолчал на некоторое время. Гор не смотрел на него, только помрачнел от услышанного. Его нисколько не удивила осведомленность Мелькора – странно было бы, если б тот чего-то *не* знал.

- А ведь похож на Феанора, маленький гаденыш… - задумчиво произнес Мелькор после паузы, - Бывает же такое на свете! В нем крови-то Феаноровой ни на грамм, а похож, - Мелькор усмехнулся. - Как те твои «сильмариллы» - не отличишь от настоящего, только мелок он по сравнению с сыном Финве, вот что я тебе скажу. Уж поверь мне, я в таких вещах разбираюсь, волчонок. Натолкнулся на него как-то, когда он бестолково шлялся по крепости, и имел возможность убедиться в том, чего он стоит – хлипкая душонка, сомнительной крепости мужество и даже уверенность в себе самой низкой пробы. Впрочем, ты ведь и сам это знаешь, не так ли, Первый Ученик, иначе на что бы ты был годен? Нет, вот ты мне объясни, - продолжал допытываться Мелькор, - если до сих пор его не поимел (а ты, как я понимаю, этого не сделал) зачем он тебе? К чему весь этот спектакль?

Гор угрюмо молчал, уставившись в пол. Темный не ожидал, что он ответит, но тот вдруг заговорил серьезно и печально, словно не замечая насмешливого, шутливого тона Мелькора.

- Я просто хочу узнать, можно ли меня полюбить такого, какой я есть, а не такого, каким меня представляют – Гортхаура Жестокого.

Мелькор ухмыльнулся, как бы говоря «Да ты ведь и есть Гортхаур Жестокий, радость моя». Но вслух он сказал:

- И для этого тебе непременно понадобился златовласый феаноринг-полукровка?! – он смолк, перестав улыбаться и, надев на лицо маску непроницаемости, тихо но отчетливо произнес. - Все еще вспоминаешь его… Надо же! Какая восхитительная, безрассудная и нелепая жажда мучить себя, да еще такими изощренными способами, - в его холодных словах сквозила горечь и скрытый упрек.

Глава 12. Его власть

Какую власть имеет человек,
Который даже нежности не просит!
Я не могу поднять усталых век,
Когда мое он имя произносит.

А. Ахматова

Гаэрон переступил порог кабинета и, сделав несколько шагов, остановился. Комендант стоял посреди зала, с каким-то новым выражением на лице. Сперва юноша не понял, что оно означает, но, стоило Эктегору пройтись по комнате туда-сюда, как было у него заведено, и стало очевидно, что он здорово пьян. Гаэрон еще никогда не видел коменданта пьяным. Это было необычно. Он насторожился.

- Ну что же ты не приветствуешь меня, Перэдель?! – воскликнул Эктегор со смехом в голосе и, выступив из окружавшей его полутьмы в пятно света, преувеличенно низко поклонился, махнув неуправляемой рукой, изображая придворного кавалера.

- Добрый вечер, комендант, - ответил Гаэрон, и тут же застыл, забыв закрыть рот.

- Чего уставился, первый раз видишь?! – хамоватым тоном поинтересовался Эктегор.

- У-у-у у тебя р-р-руки в крови, - заикаясь, выговорил Гаэрон.

Комендант, словно бы удивившись, посмотрел на свои руки, хмыкнул и, разведя их в стороны, сказал:

- Ну, в крови, ну и что? А у тебя разве нет? Ну, не видно этого сейчас, так это ведь ничего не доказывает, доблестный воин Хадора Лориндола.

Теперь Гаэрон заметил, что Эктегор был в боевом облачении. Поблескивала в свете камина из-под не снятого плаща великолепная кольчуга, на поясе, в богато украшенных ножнах висел меч с заляпанной кровью и грязью рукоятью, рядом в кресле тускло мерцал брошенный шлем. Черные рукава закатаны, и оголенные руки испачканы в крови по локоть. Она еще не засохла, еще тускло и отвратительно блестела. Ткань рубашки была влажной и липкой даже на вид. Гаэрона передернуло, он отступил на шаг.

- Эй! Куда собрался! – весело прикрикнул Эктегор. - Выпей со мной мелькорова винца! Я тут уже пузырь-другой раздавил. После боя ничего лучше не придумаешь! Повелитель знает, чем наградить усталых воинов. «Всему командному составу – из личных погребов выдать в достатке!» - он подхватил со столика внушительную бутыль темного стекла, и с наслаждением опрокинул себе в рот, расточительно позволяя густо красным струйкам стекать по губам и подбородку, а, оторвавшись, протянул сосуд Гаэрону. - Выпей за нашу победу, Гаэр!

Гаэрон замотал головой, силясь высказать словами нахлынувшие чувства, которые комком застряли в горле.

- Я не стану пить вино с тем, кто убивал моих друзей! – с пылом выкрикнул он. - Ты похож на мясника, вернувшегося из бойни!

Эктегор презрительно скривил губы.

- Эру мой! Только не надо вот здесь пафос разводить! Уж от кого-кого, а от тебя не ожидал. Твоих, как ты изволил выразиться, друзей, я и раньше убивал. Не думаю, чтобы для тебя это стало новостью. Но почему-то только теперь это явилось помехой для того, чтоб как следует надраться со мной. И ты, господин моралист, никогда не задумывался, что каждый воин, если он искусен в битве, и есть мясник на бойне, только вот скотина ему попадается прыткая – того и гляди, сам на мясо пойдет, - Эктегор рассмеялся громким, заливистым, глупым и пьяным смехом.

На лице Гаэрона отражалась борьба гнева и отвращения, ненависти к врагу и злости на себя самого за то, что позволил себе так непростительно забыться относительно того, с кем имеет дело, за то, что его чувственность оказалась весомее чувства долга, чести, сильнее голоса совести.

- Ну же, Гаэрончик! Составь мне компанию, - Эктегор просительно сложил ладони в жесте молящегося.

- У тебя руки в крови… Ты весь в крови… - без всякого выражения произнес юноша.

- Так ведь это - дело поправимое, - донеслось до него. Последовал звон сбрасываемой на пол кольчуги, шорох стягиваемой такни, грохот отшвыриваемых сапог. Гаэрон поднял бессмысленный остекленевший взгляд от пола и замер с выражением отчаяния на лице, с видом человека, которому объявлен смертный приговор, обреченного, у которого отняли последнюю надежду.

Эктегор стоял напротив него полностью обнаженный. Его прекрасное, совершенное тело сияло в полумраке зала, будто отражая свет огня. Медная статуя – ни что иное. Он отер кровь со своих рук, и теперь ничто не пятнало его безупречной красоты, опутывавшей паутиной чар, убаюкивающей успокоительным шепотом соблазна, манящей своей завершенностью, зрелостью и бесконечной молодостью, бьющей через край.

Гаэрон смотрел на него и не мог насмотреться, и знал так же верно, как свое собственное имя, что погиб, пропал безвозвратно, что стоит на краю пропасти, и никакая сила уже не удержит его от восхитительной жути падения, от одуряющего полета в бездну.

Эктегор двинулся ему навстречу. У Гаэрона перехватило дыхание. Литые мышцы поигрывали при движении, подчеркивая и выделяя какую-то животную прелесть обнаженной плоти. Комендант остановился как раз напротив пленника, ухмыляясь пьяно, чувственно и бесшабашно. Видно было, что он упивается замешательством полуэльфа, его стеснением и беспомощностью перед собственным телом, перед собственными чувствами; тем, как кровь мгновенно бросилась ему в лицо, стоило взгляду скользнуть вниз по смуглому торсу, тем как он боролся с желанием отвести глаза, и, вместе с тем, никак не мог заставить себя сделать это, как распахнулись шире веки, как жаден был этот взор, пожиравший каждый дюйм Эктегора. Очаровательнейшее смешение вожделения и стыдливости… Он все-таки резко отвернулся в сторону, чуть нахмурившись, будто собирался расплакаться, а щеки между тем так и пылали.

- Смущается, как целка на панели! – насмешливо изрек Эктегор, прихватывая подбородок юноши, и разворачивая его лицо к себе. Черные глаза коменданта поблескивали – весело, масляно, его пальцы проскользнули вверх – по низу щеки, над губой. - А кожа у тебя такая… гладкая… - произнес он задумчиво. - Ни единого волоска. И не будет, наверное. А ведь человеческие-то юнцы в твоем возрасте уже бороденками да усишками щеголяют.

Гаэрон сжал зубы. Отсутствие бороды было для него больным вопросом, предметом бесконечных терзаний. Это, как считал он, делало его женоподобным, но главное – эльфоподобным. Но, видно, эльфийская кровь в нем и впрямь была сильна, и растительности на лице ожидать не приходилось.

- Почему ты сбежал тогда? – спросил вдруг Эктегор.

- Зачем ты вызывал меня тогда? – парировал юноша, которого при воспоминании об упомянутом вечере бросило в жар.

- Я первый спросил, так что отвечай.

- Ты произнес мое имя, когда… - Гаэрон замолчал, опустив голову.

- Кончал. Называй вещи своими именами, Перэдель, не впадай в идиотское ханжество своей эльфийской родни! – Эктегор хмыкнул и вызывающе сверкнул глазами. - Да, произнес, потому что представлял, что это не моя собственная ладонь, а ты, твоя дырочка сжимает меня – так туго, так настойчиво, с таким блядским желанием и ненасытностью, с такой порочностью, что все Светлые Валар попадали бы в обморок, распознай они нечто подобное в потомке Перворожденных, - он ухмыльнулся собственной мысли. - А ведь в тебе все это есть, мой ясный и чистый! Да-да! Не опускай глаза и не отрицай, потому что больше всего на свете ты желал лишь одной вещи тогда. Тогда, когда, прижавшись к стене от страха перед собственными мыслями, снедаемый отвращением к самому себе за то, что делаешь, ты с упоением наблюдал за моей отчаянной дрочкой, умирая от стыда и желания быть насаженным на мой пульсирующий член, и чтобы он входил в тебя по самые яйца, чтобы трахал тебя с громкими шлепками, а ты извивался бы на нем и хрипел от наслаждения. Потому что ты хочешь, чтобы тебя отимели, чтобы *я* тебя отимел. Ведь у тебя так давно не было мужика, что ты, наверное, готов лечь хоть под орка. Но, конечно, я-то буду попредпочтительней орка, - в ходе этого пылкого монолога, Эктегор все сильнее приближался к Гаэрону, все ниже склонял к нему свое лицо. Теперь их разделяла какая-нибудь пара дюймов раскаленного пространства. Страстная артикуляция ангбандского полководца выбрасывала воздух к губам пленника резкими, ощутимыми толчками, посылая странные импульсы нежной коже. Полуэльф закрыл глаза, боясь обнаружить разгоравшееся все жарче вожделение, замирая в ужасе и предвкушении грубого, насильственного поцелуя-укуса. Эктегор же все больше распалялся, и теперь говорил уже почти зло, тоном обвинителя. - Скажи мне, Гаэрон, сколько их было у тебя, скольких ласкали эти нежные белые ручки, которые совсем не похожи на руки воина? Сколько губ в колючих усах помнит твой ротик, сколько языков, сколько восставших членов впускал ты в себя? Только не говори, что в вашей армии это не принято! Я прекрасно знаю ваши обычаи, и мне известно, что мужская любовь среди солдат только поощряется владыкой Хадором, потому что содействует сплоченности армии. И я знаю, что это считается хорошим тоном, ведь ваш вождь сам не брезгует мужской любовью. И я знаю, как высоко ценят суровые бородатые воины таких вот сладеньких юнцов, и какой жар в чреслах смертных вызывает эльфийская красота. Держу пари, тебе не давали прохода, и быть бы тебе солдатской подстилкой до тех пор, пока не состаришься и не подурнеешь, не попади ты в плен. Ведь с новобранцами не принято церемониться, так что не думаю, что твоим мнением особо интересовались. Впрочем, тебе ведь нравилось! Не отрицай, мой сладенький. Мужиков ты любишь, это уж как день ясно. Я замечал, как ты смотришь на меня, когда думаешь, что я не вижу. Этот блеск в глазах – его ни с чем не спутаешь.

- Замолчи!

- Чееегооо? – Эктегор, пошатываясь, отступил на шаг, и Гаэрон с удивлением осознал, что испытал внезапный укол острого разочарования оттого, что мужчина вдруг отдалился. - По какому это праву ты приказываешь мне?! Или может быть, попытаешься внушить мне, что тебе глубоко противны мои речи? Да у тебя же стоит только оттого, что я просто говорю об этом, и уже, кажется, полный рот слюней оттого, что ты воображаешь, будто я прям щас кинусь на тебя и изнасилую, да еще, хорошо бы, в какой-нибудь непотребной позе. А ты потом будешь долго рыдать и думать, какой же я все таки подлец, испытав, между прочим, не самый невзрачный оргазм в своей жизни. Скажи, ты думаешь обо мне, когда ласкаешь себя по ночам? Думаешь. Знаю.

Гаэрон хотел было возразить, но потупился, обнаружив, что Эктегор насмешливо уставился на его промежность, со слишком четко обрисовавшимся под тканью предательски узких штанов бугром. У юноши и впрямь была эрекция от одних только слов Эктегора, от одного лишь его голоса, от того лишь, что он стоял так близко, что дыхание его щекотало кожу лица. Сильный запах вина, исходивший от него, терпкий запах разгоряченного мужского тела, сладковатая примесь запаха крови, улавливаемая сверхчутким обонянием полуэльфа, будто заключили в жаркие объятья, будто целовали легонько, едва касаясь. Он стоял, не в силах пошевелиться, не в силах вымолвить ни слова, одурманенный, возбужденный и словно загнанный в угол, попавший в силки собственного сладострастия.

- А ты ведь хорош, Пэредель, - задумчиво, внезапно успокоившись, говорил между тем Эктегор, неторопливо обходя Гаэрона, осматривая его со всех сторон, будто свежий товар, выставленный на продажу. Он зашел полуэльфу за спину, остановился и низким голосом, в котором звучали отчетливые чувственные нотки, голосом, что, будто ласковые, умелые пальцы подобрался к самому паху, изрек, - Несказанно… хорош.

Гаэрон зажмурился и сжал ягодицы, так как ему казалось, будто бесстыдные и властные руки поглаживают их и пытаются раздвинуть. Он знал, что это оценивающий взор Эктегора исследует его. И, с замиранием сердца ждал, когда бесплотное, но пугающе осязаемое скольжение взгляда сменится еще более явственным скольжением горячих ладоней. Он ждал, проклиная себя, потому что самообман больше не действовал – Гаэрон признался себе в том, что хочет этого, хоть и боится. В грубоватой чувственности Эктегора явственно читалась бескомпромиссная брутальность, вряд ли он был способен на нежность, - это пугало и завораживало.

Гаэрон вздрогнул. За его спиной раздался всплеск, который прозвучал, как раскат грома в воцарившейся на несколько мгновений тишине. Пленник понял, что это комендант снова отхлебнул из бутылки. И опять стало тихо. Никто из них не шевельнулся, и не произнес ни слова, пока все тот же властный и звучный голос не обронил с обидным безразличием и небрежностью:

- Не смею тебя задерживать, мой сладкий. Ступай к себе.

Глава 13. Mon bien-aime, helas, ne revient pas
(Мой любимый, увы, не возвращается! фр.)

Свет двух свечей не гонит полумрака,
Печаль моя – упорна и тупа.
И песенку пою я Далайрака
“Mon bien-aime, helas, ne revient pas!”

М.Кузмин

Поначалу Гаэрон был несказанно зол. Зол на себя, за то, что поддался дешевым трюкам коменданта, который, конечно же, считал их первосортными чарами! Зол на Эктегора за то, что тот посмел так бессовестно играть на его инстинктах, так безошибочно угадать, как именно нужно касаться этих струн, так самоуверенно не сомневаться в своей власти над полуэльфом. Его раздражала как самодовольная ухмылка на этом порочном и прекрасном лице, так и то, что лицо это он находил прекрасным. Потом он вдруг осознал, что выводит из себя не столько самодовольство Эктегора, не столько собственная слабость к излучаемому им сладострастию, сколько то, что комендант его отверг, разбередил безмятежно спавшую чувственность, расшевелил тайные омуты души, а потом выставил за дверь.

Гаэрон строил планы мести. Он представлял себе, как при следующей встрече с комендантом предстанет перед ним с ледяным выражением на лице, с отстраненным взором. Как будет холодно равнодушен к его речам и взглядам, к его непростительно чудному голосу, понижающемуся в нужные моменты до возбуждающей хрипотцы. Гаэрон уже заранее праздновал победу и наслаждался эффектом, который произведет на чванливого военачальника эта разительная перемена. Довольно! Не будет больше робкого мальчика, щеки которого так легко заставить полыхать.

В своей благородной ярости Гаэрон стал больше обычного думать об Эктегоре. Он не отдавал себе отчета в том, что мысли о военачальнике не покидают его ни на минуту. И как-то постепенно мысли эти стали сглаживаться и смягчаться. Все чаще при утреннем пробуждении перед глазами перэдэля возникала не глумливая ухмылка, а мягкая полуулыбка и теплое свечение глаз, которые он изредка ловил на лице Эктегора. Это выражение лица всегда было так пугливо, так мимолетно, так стремилось притвориться строгим, или равнодушно спокойным, потому что военачальник, будто спохватившись, сменял его на суровое сжатие губ и ровный прохладный блеск во взоре. Но Гаэрону приятно было думать именно о таком коменданте. Он не замечал, что и сам улыбается от этого воспоминания.

Дни проходили за днями. Гаэрона не вызывали в комендантские покои. Планы мести были позабыты, толи оттого, что думать об этом прискучило, и злиться так долго полуэльф не умел, толи оттого, что приходилось признать – не сдержишь радости при виде единственного, с кем можешь поговорить. Гаэрона мучили скука и одиночество. Он возобновил свои бесцельные прогулки по цитадели. Но и вялое исследование военной крепости не избавляло от воспоминаний о смуглом демоне, укравшем его покой. Воображение то и дело принималось рисовать серьезные темные глаза, имевшие обыкновение так внезапно сощуриваться в ироничной усмешке; высокий лоб без единой морщинки, хранивший за собой столько тайн цитадели, столько дерзких и жестоких планов; сочные губы – то чувственно припухлые, то пугающе сжатые в прямую жесткую линию, если он был рассержен. Гаэрон вспоминал мельчайшие подробности их встреч, вспоминал, как реагировал Этегор на то, или иное замечание перэделя, каким было выражение его лица в разных ситуациях, как именно звучал его голос. Полуэльф перебирал в памяти привычки коменданта – его обыкновение резко вскидывать голову, чтобы откинуть назад волосы, а потом еще поправлять рукой рассыпавшиеся пряди; расхаживать по кабинету, если он был чем-то неприятно взволнован, или доволен; задумавшись, подолгу смотреть в одну точку невидящими глазами, не шевелясь и не моргая иногда целыми часами; глотнув вина, быстро облизывать нижнюю губу кончиком языка; молниеносно переходить от дикой ярости на кого-то из подчиненных к безмятежному спокойствию и даже беспечной шутливости в беседе с пленником (будто он умел проводить четкую границу между одним и другим, нарушать которой никогда не порывался).

Так, прежде чем Гаэрон успел осознать, к чему идет дело, он влюбился в своего тюремщика. Его чувство, конечно же, в значительной мере было замешано на физическом влечении, которое он начал испытывать к Эктегору почти с первого взгляда, и которое распознал значительно раньше, чем томление души. Ведь так часто в его одинокие думы вторгался образ сильного, поджарого тела, мечущегося на черных шелковых простынях, так, что напряженные мышцы со стороны выглядят каменными, а потом внезапно обмякающего в сладостной истоме. Однако притяжением плоти дело не ограничивалось. Меланхоличный и склонный к пессимизму полуэльф, тем не менее любил жизнь и не мог не испытывать благодарности к тому, кто сохранил ее ему. То, что этот кто-то принадлежал к стану врага, да не просто принадлежал, а занимал в нем один из самых высоких постов, не останавливало Эктегора. Поначалу его еще тревожило то, что он делит вино и беседу со слугой Темного Владыки, но потерзавшись (не очень правда и сильно) муками совести, он сказал себе: «Мне все равно!» - в словах звучал вызов и бравада, поразмыслив, он повторил, - «Мне все равно», но уже совсем ровно и спокойно. Среди своих его сочли бы аморальным, узнай кто о мыслях юноши, но он не испытывал настоящей ненависти к противнику. Да и не было у него «своих» в земной юдоли. С тех пор, как перэдель оказался по другую сторону баррикад, он узнал, что люди здесь в большинстве своем, не многим отличаются от тех, плечом к плечу с которыми он воевал. Хоть он почти ни с кем из воинов не заговаривал, зато многое успел увидеть и услышать. Здесь также сурово и решительно ожесточались лица перед предстоящим боем, и с такими же измотанными возвращались уцелевшие воины назад. Здесь также горько оплакивали павших друзей и чтили их память и также искренне радовались встрече с выжившими товарищами, сочувственно навещая раненных в лазарете. И в этих мрачных стенах жили теплые огоньки любви и дружбы. Кто-то скучал по оставленным в городе невестам, женам и детишкам, кто-то питал трогательно нежные чувства к товарищу по оружию.

К тому же, как справедливо заметил однажды Эктегор, Гаэрон никогда никому не служил. Он только состоял на службе у Хадора Лориндола, но в нем не было истинной преданности владыке и искреннего желания сражаться за будущее людей. Он не был по-настоящему привязан к человеческому роду, как впрочем, и к роду эльфов. У него напрочь отсутствовало чувство родины, потому что к нему повсюду относились как к чужаку – эдиль – из-за крови смертных, что текла в его жилах, и из-за наследия Феанора, выгравированного на его лице, аданы – из-за эльфийского облика и повадок, которые он был не в состоянии изменить, как ни пытался. Везде и всем чуждый, одинокий на тропах солнца и на путях луны, видевший от окружающих в лучшем случае равнодушие, в худшем - неприязнь, ненависть, или же похоть, здесь, в Ангбанде, он вдруг столкнулся с тем, кто проявлял к нему интерес, и что-то похожее на симпатию, хотел узнать, что у него на душе и каковы его мысли, хотел ПОНЯТЬ его. И этот интерес, это «узнать» и «понять» - явно не из желания выведать какие-либо необходимые противнику сведения (да и какие, к Морготу, сведения мог получить от юного, неопытного воина, едва зачисленного на службу, матерый ангбандский военачальник!). Нет, он не хотел этого, он вообще ничего не требовал от полуэльфа. Хоть Эктегор и пытался скрыть это за суровым обликом и насмешливым тоном, ему были не безразличны чувства перэдэля, и он никогда сознательно их не задевал (если был трезв, разумеется). Комендант беспрестанно старался сделать его пребывание в крепости как можно удобней. Однажды он средь бела дня сам явился в комнату Гаэрона, оглядел все внимательным взглядом и, не сказав ни слова, удалился. Пару часов спустя, кровать была застелена изысканным бельем, и роскошным парчовым покрывалом, пол устлал мягкий ковер, сальные свечи заменили на другие – дорогого белого воска, напитанного восточными ароматами, а на столе появилась изящная ваза с цветами, которые с тех пор меняли каждый день. «И где только они их берут среди зимы?» - недоумевал Гаэрон. Как-то, в один из вечеров, что перэдель проводил с ним, заметив, что Гаэрон любит засахаренные фрукты, Эктегор на другое утро прислал ему большую хрустальную вазу, наполненную этим лакомством. Стоило юноше похвалить вино, которым угощал его комендант – точно такое же стали подавать ему на обед и ужин. Заметив, что жесткий форменный воротничок натирает нежную кожу на шее полуэльфа, комендант, словно забыв о своей прежней строгости в отношении формы, позволил заменить рубаху на другую, с более мягким и свободным воротом. Если и стояла за всем этим та же похоть, то ее с лихвой искупало внимание, что Эктегор расточал Гаэрону, не избалованному за свою молодую жизнь, дарами чьей-либо близости. И уж во всяком случае, чувственные порывы (если они были причиной неожиданного поворота в судьбе приговоренного к смерти), Эктегор умел сдерживать. По крайней мере, он ни разу не покусился на тело пленника, хотя предпочтения ангбандца в выборе партнеров для услаждения плоти были очевидны; хотя тема постельных утех периодически возникала в их вечерних беседах, и далеко не всегда она была отвлеченной и беспредметной, не касаясь присутствующих; хотя смуглый мужчина мог в любой момент заполучить юношу, находившегося в его полной власти. А может, он просто не хотел этого? «Может он просто не хочет меня?!» - с ужасом думал влюбленный перэдель, - «Что с того, что ему нравятся мужчины? Это же не обязательно означает, что ему нравлюсь я… Ну… Нравлюсь в этом смысле. В конце концов, у него есть тот чертов темный эльф, что выходил тогда из его спальни – надо быть полным идиотом, чтоб не понять, с какой целью он там торчал. Да у него есть полная крепость темных эльфов, и, видимо, недаром ходят все эти слухи о том, зачем их здесь держат. У него есть Таргир… Таргир – фигура пореальнее и поопаснее безликих блудоглазых бессмертных потаскух. Таргир умен, Таргир благороден, Таргир хорошо воспитан, Таргир красив… О! Как же он невозможно красив с этой его аристократически бледной кожей, с этими глубокими серыми глазами – такими серьезными, такими с полуслова понимающими своего сурового повелителя. И Таргир всегда рядом, а всегда – это гораздо дольше, чем достается Гаэрону. И Таргир нужен ему не только для разговоров по душам. Да, с адьютантом комендант не сдерживает своих порывов, адъютант, должно быть не остается не обласканным ни одну долбанную ночь!» И тут ревность услужливо вытягивала из закоулков памяти две высокие мужские фигуры, четыре сильных руки, стискивающие в яростном объятии, два алых рта с распухшими губами и ненасытными языками, бесстыдно лижущими друг друга, напряженные бедра, трущиеся о бедра, трущиеся о… Гаэрон закусывал до крови губу и глухо стонал, но не от физической, от душевной боли. Жало ревности немилосердно. Таргира пленник возненавидел, как ненавидел никого и никогда. Однажды презренный брюнет попался ему на дороге – адъютант шел навстречу, и они не смогли разойтись в широком коридоре; пэрэдель (о! нет! Ненамеренно!) больно «задел» Таргира плечом. Тот инстинктивно схватился рукой за ушибленное место и также инстинктивно, не изменяя своей всегдашней вежливости, сам же извинился за это столкновение. Гаэрон лишь мрачно зыркнул на него, потемневшими от злобы глазами и, не проронив ни слова, отправился восвояси. После он целый день с мукой вспоминал слишком сильную даже для Таргира бледность лица, и эти темные круги под глазами – не иначе, как следствие бессонной ночи в жарких объятьях Эктегора.

«Нет! Он не может не желать меня!» - успокаивал себя юноша – «Ведь он же выкрикнул мое имя на пике наслаждения, значит он думал обо мне тогда… Он и сам сказал, что представлял, как я…» - Гаэрон смущенно краснел от собственных мыслей, от воспоминания о хрипловатом, хмельном голосе излагающем эротические фантазии ангбандского военачальника. Улыбка озаряла его часто грустившее лицо. Воспоминание, заставлявшее пылать щеки, обдававшее все тело мгновенным жаром, дарило надежду.

Гаэрон опять стал много читать. Вот только выбор литературы сменился. Длинные свитки о героях и кровавых битвах были отложены в сторону. Перэдель с упоением зачитывался любовными балладами, временами отрываясь от текстов и подолгу в тихой мечтательности глядя в пространство. Гаэрон не сопротивлялся снизошедшему на него чувству. Едва лишь распознав его, он был сперва поражен, но почти сразу с благодарностью принял неожиданный подарок судьбы. Его одинокое сердце, приученное к невозмутимому спокойствию, привыкшее одинаково ровно встречать радости и горести; то пело, то плакало – это было счастьем. Он бродил по крепости, загадочно улыбаясь, будто это была не военная цитадель, ощетинившаяся против всего окружающего мира, а замок чудес, напоенный любовными трелями и обещанием нежности.

Он потерял сон. По ночам, когда лунный свет окрашивал серебром стены его комнаты, Гаэрон сидел на кровати, вслушиваясь в звуки тишины, раскрыв потайной сундучок воспоминаний, он с нежностью перебирал, словно, драгоценные камни приметы ответного чувства – слова, жесты, взгляды, интонации…

Но, конечно же, как назло, отчетливее прочего запечатлелась в памяти их последняя встреча. Любимый голос, злобно бросающий обидные слова, грубое сжатие подбородка сильным захватом кисти в безмолвном приказе смотреть в глаза (хотя ведь Эктегору точно известно, что это причиняет боль), насмешливое, презрительное даже, выражение милого сердцу лица, грязные вопросы, слетающие с желанных губ. «Зачем он так жесток со мной? Что я сделал, чтобы заслужить этот унизительный допрос?» - вопрошал юноша пустую комнату.

Гаэрон попытался записывать свои душевные волнения на бумаге и к собственному изумлению преуспел в этом. «Видно опять эльфийская кровь прорвалась», - горько усмехнувшись, подумал он. Порою, задумавшись над исписанным листом, он бессознательно выводил в уголках и по краям любимое имя в обрамлении причудливых завитушек и сложных узоров, как это принято у влюбленных.

Невозможность видеть Его, сводила Гаэрона с ума. Томительные дни сменяли друг друга, перемежаясь еще более томительными ночами, но извечное «Тебя вызывают», все не раздавалось в его комнате, хотя он каждый вечер послушно оставался там, в тщетной надежде вслушиваясь в звуки, доносившиеся из коридора - не слышна ли знакомая твердая поступь адъютанта, несущего, словно благую весть, поручение явиться под ясны очи?

Однажды, когда ночному мраку пора было уже почти рассеяться, отступая перед надвигающимся рассветом, утро не наступило. Чародейская мгла, расползшаяся от Ангбанда, по всему небу, не давала свету пробиться сквозь плотную чернильную завесу и осветить Средиземье. Гаэрон, утомленный влюбленными терзаниями, не заметил этой странности. Он лежал, забывшись было тревожным сном, когда его разбудил невыносимый шум и грохот, доносившийся с улицы. Лязг железа, топот шагающих в ногу солдат, крики военачальников, отдающих приказы, конское ржание и цокот копыт, жуткое порыкивание волколаков. А потом с гулом и скрежетом, медленно и грозно открылись огромные главные ворота. Было ясно – армия Темного Владыки выходит на бой. Но первым, что пришло на ум Гаэрону, были вовсе не переживания за несчастных солдат повелителя аданов, которые понесут огромные потери, а парализующий страх за того, кто, гордо гарцуя на своем прекрасном скакуне, вел сейчас на битву их убийц. Он может погибнуть, в любой момент сражения его может сразить метко пущенная стрела, ловкий укол копья, или умелый удар меча. Сердце полуэльфа упало, он сидел на кровати и смотрел в пустоту, невидящими, испуганно расширенными глазами. С этой минуты сон совсем оставил его. Он почти ничего не ел и перестал выходить из комнаты, лишь как безумный часами расхаживал из угла в угол, прислушивался, не слышны ли звуки возвращающегося войска, да, нервно кусая губы, бормотал что-то про Элберет Гилтониэль. Так прошло три дня, пока не раздался низкий, протяжный сигнал – это дозорный трубил в рог на сторожевой башне, давая знать, что воины возвращаются, и пора открывать ворота и опускать подъемный мост через ров.

Встрепенулись поникшие плечи, вспыхнул погасший взор, надежда показалась на отчаявшемся лице. Хотелось немедленно побежать вниз, на улицу, встретить, обнять, выпалить все, что накопилось на душе. Но нельзя, на улицу выходить нельзя, и даже спускаться вниз запрещено. А если его нет? Если он не вернулся из боя? В груди что-то болезненно сжалось, застонало уныло и протяжно. Гаэрон заставил себя сесть на кровать и ждать. Ждать, пока его вызовут, пока за ним придут и скажут, что он нужен, что не забыт. Он вскакивал на каждый шорох, и опять садился разочарованный. Прошел час, другой. Ничего. Не выдержал, плюнул на гордость, решительно встал и направился в сторону комендантского кабинета. На лестнице столкнулся с Таргиром. Тот был не бледный – серый; темные глаза запали, в губах – ни кровинки. Всегда безупречно чистая форма заляпана грязью, запылена. Он коротко поклонился и обронил глухим голосом:

- Коменданта нет.

- Убит? – прошептал Гаэрон, чувствуя, как перед глазами начинает темнеть.

Таргир непонимающе посмотрел на него, сдвинув брови к переносице.

- Что Вы?! – впервые в его голосе прозвучал какая-то намек на эмоции. - Комендант в Центральной Башне с докладом об исходе боя.

Сразу будто стало светлее в сумрачном коридоре. Грудь сама собой расширилась, наполняясь воздухом, и Гаэрон чуть не расцеловал ненавистного адъютанта, - такая радость нахлынула на него. Он облегченно вздохнул, улыбнулся безумной улыбкой, удивившей Таргира едва ли не больше, чем давешний вопрос и вдруг, заинтересованно оглядев ангбандца, с участием поинтересовался:

- Вы такой бледный, адъютант. Что с Вами, не больны?

Таргир, вконец сбитый с толку такой заботливостью, полностью позабыл о своей вечной невозмутимости и, в кои-то веки, по-человечески не деревянным тоном ответил:

- Да нет… Устал просто. Я только что из боя.

- Из боя? – удивился Гаэрон, - Я не думал, что штабные… - он осекся, чуть было не сказав «крысы», - Что штабные выходят на битву вместе с воинами.

Таргир видимо все же догадался на счет «крыс», потому что задрал подбородок и ледяным тоном произнес:

- Я состою при Повелителе, и всегда иду в сражение бок о бок с ним, а Его Милость никогда не бывает иначе, как в самом пекле. Честь имею! – и, надменно щелкнув каблуками, он резко развернулся и удалился.

Гаэрон смотрел ему вслед с широкой ухмылкой, довольный собой: все-таки удалось вывести этого раздражающе спокойного ублюдка.

Глава 14. Сладкий запах белых роз...

Глаз змеи, змеи извивы,
Пестрых тканей переливы,
Небывалость знойных поз…
То бесстыдны, то стыдливы
Поцелуев все отливы,
Сладкий запах белых роз…

М.Кузмин

Он долго не ложился в постель, в надежде, что за ним до сих пор не прислали только потому, что коменданта задержали в Центральной Башне. Гаэрон поеживался при мысли о том, КОМУ отчитывается Эктегор. Как это, должно быть ужасно – держать ответ у трона самого Темного Валы, да еще так долго… От на радостях непривычно разговорчивых стражей он узнал, что удача благоволила к армии Мелькора, исход битвы был явно в пользу войска тьмы, а части, возглавляемые Эктегором и вовсе отличились в бою, так что, по крайней мере, если его задерживают, то хоть не для выговора.

Но уже давно перевалило за полночь, а никто так и не явился, чтобы сопроводить Гаэрона в знакомый кабинет. Продолжать ждать было бессмысленно – так поздно комендант его никогда не призывал, продолжать ждать было обидно – он просто не хочет его видеть. Пришлось лечь. Но сон, как и ожидалось, не торопился с приходом. Гаэрон укладывался так и этак, сгибал подушку пополам, взбивал ее помягче, вовсе отшвырнул в сторону, кутался в одеяло и откидывал его – все-таки в комнате было ужасно жарко. Куда они так топят?! Это же невыносимо! Он с остервенением принялся срывать с себя тонкое спальное одеяние и только, оставшись совсем голым, снова бухнулся в постель, заерзал на измятой простыни. Свернулся калачиком, вытянулся, разбросав руки в стороны, улегся на бок, положив под щеку сложенные вместе ладони – способ, действовавший всегда безотказно. Лежал тихо, не шевелясь, терпеливо считая вдохи и выдохи, стараясь сделать их глубже и медленней – сна ни в одном глазу. Резко подскочил, выругался грязно, по-адански, с наслаждением. Сел на краю кровати, прикидывая, что с ним могут сделать, если он совершит задуманное. Пришел к выводу, что ничего хорошего, тем не менее решительно встал, быстро накинул плащ прямо на голое тело и по-эльфийски беззвучно ступая босыми ногами по каменному полу, направился к двери. Взялся за ручку – сердце сжалось в груди, надавил – бешено заколотилось, чуть приоткрыл и замер, прислушиваясь – как и ожидал, до него донеслось мирное сопение и похрапывание – стража безмятежно почивала на посту в облаке винных паров. Невзирая на нервное напряжение, усмехнулся – эх, узнал бы ваш господин, вставил бы вам по первое число, да со всей щедростью дал бы на орехи.

Вышел в коридор, дверь придержал; не приведи Эру, хлопнет. На цыпочках направился к лестнице, зябко кутаясь в длинный плащ. В коридоре стоял ужасный холод, а каменный пол - и вовсе как лед, так что ступни скоро окоченели. Но надеть сапоги было немыслимо – можно представить какой грохот произвели бы кованые подошвы, пусть и на ногах обученного искусству бесшумной ходьбы перворожденных.

На середине лестницы замер. Что я делаю?! Совсем спятил! Повернул назад, сделал пару шагов, снова остановился. Он же выставит меня за дверь, вышвырнет с позором и будет насмехаться потом до тех пор, пока ему не надоест. Сразу заплясали в мыслях все оскорбительные фразы, произнесенные Эктегором в их последнюю встречу. Нет, не зря твердил мне наставник-адан, «мозгов в этой голове нет»! И он быстро зашагал по ступеням наверх. Вот он – длинный пустой коридор. Ступни утонули в мягком ковре. Никого. Тишина. Гаэрон поежился, сильнее заворачиваясь в плащ. Его трясло - не то озноб, не то нервная дрожь.

А ну как комендант не спит, - празднует победу в компании товарищей по оружию. Здорово будет, ничего не скажешь! Посреди пьяной пирушки, или еще хуже, официального званного ужина, где все по струнке и при строжайшей субординации, вваливается в зал полуголый перэдель – здравствуйте, я ваша тетя! А что, если он в постели, но не один. Вот будет ситаусьон! Извините, ничего, если я третьим буду? Не помешаю? Гаэрона замутило от собственного цинизма – на самом деле он не вынес бы, если б последнее предположение оправдалось. Гаже всего то, что оно наиболее вероятно, а нежится в объятьях коменданта, скорее всего, не кто иной, как адъютант Таргир. «И почему я не столкнул его сегодня с лестницы?» - недоумевал Гаэрон, - «Как бы славно он катился по ступеням, как бесподобен был бы хруст шейных позвонков…» Ревность, как назойливое насекомое, опять ужалила, оставляя зудящую ранку. А тут еще вспомнился темный эльф, что тогда шел по этому коридору, прикрывая наготу тканью плаща. «Я сейчас ничуть не лучше его, похотливая шлюшка, мечтающая о том, как бы подставить коменданту свою задницу».

У двери медлить не стал – только растягивать пытку, да и холодно в коридоре, как у Моргота за пазухой, а в кабинете Эктегора всегда жарко пылает камин – не терпелось окунуться в ласкающее тепло. Поражаясь невесть откуда взявшейся вдруг решимости, Гаэрон быстро толкнул дверь и, беззвучно проскользнул в зал, осторожно прикрывая ее за собой. Тепло и полумрак. Никого в кабинете не было, а огонь в камине и правда пылал. Весело плясали языки пламени, уютно потрескивали поленья, будто подбадривали – смелей, не тушуйся. Но сердце вновь заколотилось, словно парадный барабан, и унять его не было никаких сил, колени ослабели, поступь стала нетвердой, когда Гаэрон направился в сторону комендантской опочивальни. Оттуда не доносилось ни звука – если Эктегор и не один, то веселуха давно закончилась.

Уже из кабинета Гаэрон начал всматриваться в сумрак спальни – там определенно кто-то был, в этом сомнений не оставалось, эльфийское чутье еще никогда не предавало перэделя, но видно пока ничего не было. До входа в спальню оставалось шагов пять – шесть. Шаг, второй, третий… Вот он! Эктегор лежал, чуть запрокинув голову и приоткрыв рот. Он спал. Еще несколько шагов – теперь видна была вся кровать – Элберет Гилтониэль и все Светлые Валар! – больше в ней никого не было.

Гаэрон остановился у входа в комнату, не решаясь идти дальше. Он как завороженный смотрел на Эктегора. Мужчина был не укрыт и не одет – прекрасное нагое тело растянулось на простыни, наслаждаясь отсутствием тяжелых доспехов и тесных, впритирку, объятий узкой ангбандской формы. Полураскрытые губы придавали лицу странно беззащитное, почти детское выражение. Гаэрон мысленно усмехнулся – если б еще не знать, кто он, точно возникло бы желание защищать и баюкать. А вот в теле не было никакой детскости, лишь расслабленная в сонной неге недюжинная сила большого дикого зверя, лишь неоспоримое право на чувственность в каждом изгибе, впадинке и выпуклости, лишь не допускающее возражений стремление властвовать и доминировать везде и во всем.

А военачальник определенно везуч несказанно – дослужиться до такого чина и не заполучить не единого шрама на тело. Он, верно, от ранений заговоренный. Кожа гладкая, словно полированная медь, без единой морщинки, рубца или даже родинки. Гаэрон, не дыша, подошел ближе к кровати. Вдруг пришло в голову, что, проснувшись и застав его рядом, Эктегор может решить, что пленник пришел убить его. Ну да, конечно – убийца с голой задницей и безоружный – ай да лиходей!

Эктегор заворочался во сне и застонал. Гаэрон застыл на месте – сердце будто оборвалось оттого, что, казалось, мужчина вот-вот откроет глаза – уже и ресницы подрагивали, да от этого протяжного стона, так похожего на звук любовной истомы. Так и стоял, не дыша, гипнотизируя взглядом любимое лицо. В который раз, словно озарение нашло на него осознание этой совершенной, сверхъестественной красоты, - тонкие черты без изъяна, одухотворенное, непостижимое выражение, и на этом аскетически сдержанном фоне, словно алая роза, распустившаяся во льдах, - полный, чувственный рот, соблазнительный, манящий. Не вполне отдавая себе отчет в том, что делает, Гаэрон медленно склонился над лежащим и припал к источнику искушения, стал пить его осторожно, несмело, растворяясь в этом мгновении. Действительно мгновении – в следующий момент он уже оказался вжатым в матрац, а над ним нависало прекрасное ожесточившееся лицо без малейших признаков сонливости. По телу пробежала дрожь, сердце ушло в пятки; как тогда, в заснеженном лесу, в темных глазах полыхнули две ярко-зеленые вспышки. Полыхнули и тут же погасли. Когда первая молниеносная реакция самозащиты отступила, позволив сознанию управлять действиями разбуженного ангбандца, он сразу ослабил железную хватку. Чуть нахмурившись, вроде бы, пораженный, вглядывался в испуганное лицо оцепеневшего от страха перэделя. Левый уголок рта пополз уже вверх в знакомой ироничной усмешке, но Эктегор пресек это движение.

- Я сплю? – заговорил он глухим, низким голосом. – Я сплю, или ты действительно пришел ко мне в спальню среди ночи в таком вот… - он скользнул глазами по обнаженному телу, представшему из-под совершенно распахнувшегося плаща, - пикантном наряде, с тем, чтобы поцеловать?

- Нет, не спишь, и не только, чтобы поцеловать, - осмелился на ответ Гаэрон и тут же смущенно отвел глаза.

- Эй, ты здоров? – Эктегор приподнял его подбородок, но без той грубости, что позволял себе в этом жесте прежде.

- Нет, не здоров, - лихорадочно зашептал юноша, встрепенувшись, стряхнув с себя робкое оцепенение. Глаза его расширились, не смотрели – пожирали взглядом, в котором светилось что-то сродни одержимости. - Я болен тобой, Эктегор. Я не могу спать, я не могу есть, я не могу дышать… Я больше не умею быть без тебя. Если ты сейчас прогонишь меня, я разобью свою башку о стену…

- С этим не торопись, - прервал его комендант, с улыбкой прикладывая палец к губам Гаэрона. - Я, конечно, безмозглый солдафон, но не настолько безмозглый, чтобы совершить ТАКУЮ глупость.

В выражении его лица появилась странная, непривычная ласковость, пожалуй, даже чрезмерная, как если бы он разговаривал с малым ребенком, или, того хуже, с тем, у кого слегка помутился разум. Гаэрон внутренне возмутился такому обхождению, но вскоре понял, что ошибается – Эктегор не собирался «опекать душевнобольного». Нежность, лучившаяся в его взгляде была иного рода. То была болезненная, щемящая трепетность, не доверяющая сама себе. Видно, для Эктегора такое было внове, он улыбался странной, потусторонней улыбкой абсолютного счастья, и в то же время, словно иронизировал над собственной восторженностью. Его руки скользнули по Гаэрону, почти не касаясь, будто ему только что вручили нечто хрупкое и прекрасное, а он все не верит, что это не ошибка, и к тому же боится повредить нечаянно грубым прикосновением.

- Ты позволишь? – он нерешительно взялся за застежку плаща, вопросительно глядя на полуэльфа.

Гаэрон чуть кивнул в ответ. Раздался тихий щелчок, ткань мягко соскользнула с плеч. Эктегор окинул юношу восхищенным взглядом.

- Вос-хи-ти-те-лен! – прошептал он, склоняясь для поцелуя.

Губы коснулись губ едва-едва. Поцелуй получился невесомым, трепетным, успокаивающим. Вернее это было множество поцелуев, следовавших один за другим. Рука Эктегора нежно поглаживала щеку Гаэрона, все получалось совсем не так, как в том сне, военачальник вел себя, опровергая все и всяческие ожидания. Он не был груб, он не был яростен, он не был нетерпелив. Никаких резких движений, никаких жадных собственнических порывов – он будто боялся спугнуть робкую лесную зверушку. Нужно было убедиться, что зверушка доверяет, что она не рванет внезапно в сторону, не сбежит. «Тебе нечего бояться», - шептали прикосновения, «Ты в безопасности», - вторили им лобзанья. И лишь почувствовав, что напряжение оставило тело юноши, что целуемые губы неуверенно шевельнулись в ответ на задабривающие касания, Эктегор позволил себе скользнуть рукой под затылок, ощутимее утверждая свою власть. Он чуть сильней прихватил нижнюю, затем верхнюю губу, чуть дольше задержался, посасывая их, вопросительно провел языком от одного уголка рта к другому и лишь, дождавшись добровольной капитуляции, уверенно ринулся на завоеванные территории. Поцелуи становились жарче, глубже, перемежаясь лихорадочными вздохами и прерывистым шепотом.

Сильные горячие руки на плечах, на груди, вниз по бедру. Эктегор обхватил спину юноши, притянул к себе, Гаэрон обвил его шею и выдохнул с полустоном: «Эктегор…» Темноволосый мужчина едва заметно нахмурился; звук несуществующего выдуманного имени терзал его слух. «Ты никогда не произнесешь моего собственного с такой же страстью» - с болью подумал он, заглушая поцелуем нежный лепет перэделя, обращенный к военачальнику Восточного Гарнизона, коменданту Восточной Башни Эктегору.

«Ты жалок, Гортхаур Жестокий!» - со злобным ехидством шептал внутренний голос, - «Млеешь от слюнявой нежности этого мальчишки! Зависишь уже от его взгляда, от его благосклонности! А дорогого ли она стоит – эта благосклонность? Думаешь, он не с той же готовностью подставляет задницу любому из своего войска? Ну, ладно, не любому, ну, через одного». Гор отгонял эти мысли, продолжая жаркую атаку на доверчиво вздрагивавшее от его ласк тело.

«- Он сам пришел ко мне, я ему нужен».

« – Да не ты… Комендант Эктегор. С каких это пор Светлые возымели привычку одарять любовью Правую Руку Моргота?»

« – А когда это Светлые испытывали слабость к другим Его слугам, пусть и ниже рангом?»

« – О! Ну тут ведь огромная разница! Разве нет? Одно дело – привязаться к неразумному слабому духом смертному воину, которого коварные вербовщики Заклятого Врага обманом склонили на Путь Зла (тут еще прими во внимание благородную надежду его вразумить и исправить, вот погоди, скоро он начнет свои внушения!), другое – абсурдная мысль о чувствах к тому, кто в умах и душах всех Светлых – сам воплощение Зла и практически равносилен Заклятому Врагу. Очнись, Гор! Забыл, кто ты такой?! И вообще, о чем разговор? Хочешь его – трахни, тем более, что самому ему только этого и надо. Давно следовало сделать это, а не тянуть в ожидании какой-то там мифической привязанности. Куда бы он делся? Отимей его, и пройдет недостойное наваждение».

Но «отиметь» это бесконечно дорогое, трогательно льнущее к нему создание, раскрасневшееся, смущенно прячущее взор под длинными ресницами, робко, неловко отвечающее на его порывистые ласки, совсем не хотелось. И совсем не верилось в то, что этот трепещущий мальчик мог ложиться под кого попало, вообще под кого бы то ни было еще. Сама мысль об этом казалась святотатством. Он выглядел таким непорочным, таким чистым, что Гора не покидало ощущение - прикосновения его рук пятнают Гаэрона.

Гор отстранился, приподнялся над юношей, сгорая от невыносимого желания, и не решаясь продолжать. Он смотрел на тяжело дышащего перэдэля, чуть не плача от переполнявшей его нежности, от потребности обладания. Взять и не отпускать – никогда, никому не отдавать, защитить, оградить. Ведь он такой хрупкий, беспомощный… Воробушек…

- Птенчик мой… Маленький… Мое золотко… Мое солнышко, - зашептал Гор, благоговейно поглаживая светлые пряди волос, поражаясь тому, что слетало с его собственных уст. - Какой ты красивый… Ты сияешь, ты светишься… Знаешь об этом?

Гаэрон тихо смущенно рассмеялся.

- Эктегор, разве ты можешь такое говорить?

Опять это проклятое имя!

- А почему нет?

- Не знаю. Никогда бы не подумал. Не ожидал от тебя. Ты всегда такой суровый, такой жесткий. Я порой пугаюсь…

Ах, мальчик… Ты даже не представляешь, *с каким* огнем играешь…

- Ты боишься меня, Гаэр?

- Только не сейчас, - юноша слабо улыбнулся, а потом, словно приняв решение быть соблазнительным, придал своему прелестному личику очаровательно лукавое выражение и прошептал, - Сейчас я *хочу* тебя.

Он, впрочем, тут же отвел пугливый взгляд и залился краской. Этот стыдливый румянец не мог быть наигранным. Нет, не мог. Парень не привык соблазнять и кокетничать. И все же неумолимый внутренний голос продолжал подкидывать свои глумливые соображения на счет «полковой подстилки».

- Я не ослышался? Я тебя правильно понял? – склонился над ним Гор, с некоторой жестокостью стараясь заглянуть в непостижимые глаза (неужели опытной шлюшки?!) – Повтори, что ты сейчас сказал.

Гаэрон больше не отваживался произнести эту фразу, и взгляд его поймать не удавалось. Что ж, есть ведь и другие способы развязать тебе язык. Горячий рот жадно прильнул к шее, обжигая чувствительную кожу, дразня, пощипывая, лаская и терзая. И добился. Тихий, сдавленный стон, - звук, упорно сдерживаемый, звук, которого стыдились, сорвался с уст перэделя. Но Гору было мало – искусные в ласках руки блуждали, словно бы бесцельно, но на деле, касаясь, задевая и поглаживая именно там, где надо, и как раз с такой силой, какая требовалась. И когда одна ладонь достигла того места, к которому стремилась окольными путями, нарочно сворачивая в сторону, нарочно отклоняясь от маршрута, Гаэрон дернулся от нее, вжимаясь в матрац, словно испугавшись бескомпромиссной интимности прикосновения. Но тут же, под искушающими движениями, от которых не было спасения, стремительно теряя всяческий самоконтроль, застонал, с готовностью подаваясь вперед. Гор был намеренно медлителен в своих изощренных касаниях, останавливался, отстранялся, избегал точек, больше всего жаждавших прикосновений, а потом внезапно обрушивался на них. И так, пока Гаэрон не обезумел от всего этого, извиваясь под движениями его рук и языка.

- Ах, не мучай меня, Эктегор… - лихорадочно шептал он, безуспешно пытаясь совладать с дыханием, - Прошу тебя, не мучай… Не дразни… - он отчаянно хмурился, зная, чего ждет мужчина – прямой просьбы, на которую Гаэрон не решался. - Прошу тебя… Пожалуйста…

- «Пожалуйста», что, Гаэр? - шептал Гор – сама наивность.

- Возьми меня… Я не могу больше...

Сладкая пытка прекратилась. Вообще все прекратилось. Эктегор куда-то исчез. Гаэрон открыл глаза, решив, что сделал что-то не так.

- Эктегор? – испуганно прошептал он в темноту, расплывающуюся невнятными пятнами перед затуманенным взором.

- Я здесь, мой хороший, - темноволосый мужчина опять оказался рядом, медленно, но решительно разводя в стороны бедра Гаэрона.

Тот испуганно замер, будто действия ангбандца не были прелюдией к исполнению его собственной просьбы. Колени попытались, было сомкнуться, но были остановлены мягким, но настойчивым давлением рук.

Гор улыбнулся:

- Не надо смотреть на меня, как кролик на удава, - ласково проговорил он, - Я тебя не съем.

Одна рука опытным движением опустилась по внутренней стороне бедра, чуть ниже, осторожно расширила пространство между ягодицами – Гаэрон беззвучно вздохнул; другая направилась вслед за первой, ловкие пальцы, оказавшиеся чем-то смазанными, покружили у входа в тело, а потом один за другим скользнули внутрь. От первого вторжения Гаэрон дернулся, пытаясь освободиться.

- Шшшш, - успокоительно прошелестел вкрадчивый голос, - Все будет хорошо.

И хотелось верить, что это правда. И Гаэрон поверил. Он только неотрывно смотрел на ангбандца, словно вопрошая: «Ты ведь не обманешь моего доверия? Ведь правда все будет хорошо?» Гор отвечал серьезным взглядом и настойчивыми, непрекращающимися скольжениями, от которых Гаэрон тихонько подрагивал и вздыхал, постепенно свыкаясь с вторжением, находя уже в нем удовольствие, так что, когда пальцы оставили его, стало чего-то не хватать и юноша, не отдавая себе отчета, капризно надул губы. Эктегор чуть улыбнулся на эту гримасску и, перегнувшись через край кровати, вернулся, держа в руке изящный кувшин с длинным изогнутым носиком. Он наклонил сосуд над Гаэроном, и тот вздрогнул, ощутив, как по животу, по чреслам, по бедрам, медленно и лениво растекается ароматное масло, распространяя тонкий цветочный запах. Эктегор не обделил и себя – щедро оросив свой восставший жезл, он поставил кувшин на пол.

- Дай мне руку, - тихо, но повелительно проговорил он.

И когда Гаэрон доверчиво протянул ему ладонь, направил ее вдоль скользкого от масла, горячего ствола, размазывая пахучую жидкость. Юноша не знал, чего ему хочется больше, с упоением следить за движениями собственной ладони, волей-неволей сомкнувшейся вокруг внушительного мужского орудия, или провалиться сквозь землю, только бы не видеть этого зрелища, от которого запылали даже острые кончики ушей. Поэтому глаза его метались туда-сюда, нигде подолгу не задерживаясь. Рука Гаэрона едва заметно дрожала, нерешительная и безвольная под направлявшей ее ладонью ангбандца. Тот не издал ни звука, лишь веки его опустились, да подбородок чуть выдвинулся вперед, когда он сжал челюсти. А, осторожно отводя в сторону руку перэделя, он взглянул на него уже другими глазами – в них ласковость сменилась неприкрытой жаждой, а слабое мерцание – хищным блеском. Этот несытый взгляд быстро прошелся по стройному гибкому телу. И уже не медля, сильная рука подхватила ногу Гаэрона, подняла ее высоко, укладывая на горово плечо, другая нога уже сама, обвила оказавшиеся вдруг так близко мускулистые бедра ангбандца, раскрывая вожделенный вход в тело юноши. Иного приглашения Гору не требовалось, он неспешно, но настойчиво подался вперед и, упершись в ненадежную преграду, упорным давлением затвердевшей плоти без особых усилий преодолел ее. Юноша издал какой-то сдавленный звук, похожий на рыдание и заметался под Гором, пытаясь вырваться, и яростно терзая простынь. Майя словно ждал такой реакции – властные руки немедленно обхватили тоненькую талию, удерживая перэделя на месте. Резкий толчок вперед (лучше сразу и до конца, чем растягивать первую неизбежную боль), юноша взвыл и, кусая губы, неожиданно покрыл Гора таким цветистым матом, что тот даже опешил и изумленно вскинул брови – никак не предположил бы, что услышит когда-нибудь этакий поток красноречия из этого целомудренного ротика. Немного подождал, погрузившись в него до основания, морщась от давления узкого отверстия, которое, как ни старался растянуть, все-таки не стало податливым. Перэдель оказался на удивление тесным, теснотою, сводившей с ума. От этого хотелось двигаться бешеными рывками, пронзать нежное беззащитное тело, рвать его в кровь, пока не взорвешься в нем мощным освобождающим от напряжения потоком. Но он не станет этого делать, не станет мучить и терзать Гаэрона, Гаэра… Бедняжка итак искривится от боли и безостановочно кусает запястье. «Ты такой большой, такой большой…» - лепечет он, оставив в покое несчастную руку, «Пожалуйста, отпусти… Не надо, пожалуйста…», - в глазах его такая мольба, что на какие-то пару мгновений и впрямь хочется выпустить его, прекратить все это, - «Я дурак… Я не думал, что так больно будет». Гор, забыв о пожиравшем его пламени, умирая от нежности и жалости, склонился над перэделем, осторожно погладил щеку, оставляя блестящий маслянистый след:

- Ну, перестань, не глупи, малыш. Ты же знаешь, сейчас пройдет, - проговорил он мягким вкрадчивым голосом, хрипотою и легкой дрожью выдававшей его желание.

- Нет-нет-нет, не пройдет, - отчаянно замотал головой юноша, и закричал так пронзительно, что пришлось заткнуть ему рот.

Эктегор двинулся наружу, и снова внутрь, еще раз назад и опять вперед. Отнял руку от нещадно вцеплявшегося в нее зубами рта. Гаэрон громко разрыдался, из глаз его текли слезы, лицо исказила болезненная гримаса. Гор перестал смотреть на него, уперся обеими руками в кровать и ритмично заработал бедрами, поначалу еще пытаясь сдержаться, но потом, плюнув на это, осознав, что бесполезно. Он закрыл глаза, хрипло дыша над Гаэроном, окружив его с двух сторон колышущимся пологом своих густых черных волос. Он не заметил, как мальчик постепенно перестал плакать, как, распознав в обрушившемся на него потоке боли, каскад наслаждения, дернулся ему навстречу. Но Гор почувствовал, что обвивавшая его бедра нога, напряглась, настойчиво направляя его движения в перэделя, и как, словно ивовые ветви оплелись вокруг его шеи руки, притягивая для поцелуя, жаркого, глубокого, благодарного. Гаэрон отпихнул его, жалобно вскрикнул, прерывисто застонал, снова потянул к себе. И опять лихорадочные поцелуи, будто в последний миг до смерти, будто небесный свод вот-вот обрушится на землю, и надо успеть, улучить момент, урвать у жизни еще удовольствия. Гор зарычал, яростно отвечая на этот безумный поцелуй, сминая его губы своими, вылизывая его рот, вгрызаясь в него. Долго не смог, оторвался, захрипел в глухом протяжном стоне, проклял походя Эру, Манве и Мандоса, вцепился зубами в нежную шейку и тут же обласкал место укуса проворным языком. Гаэрон что-то прерывисто шептал на синдарине, разобрать было совершенно невозможно, хоть Гор специально подставил ухо к безостановочно шевелящимся губам, ощущая, как жар накатывает на него, от каждого срывающегося с этих губ стона. Масло разогрелось на их пылающих телах, и теперь густой и душноватый цветочный аромат окружал их невесомым облаком, колдуя и дурманя. Приподнялся над ним, сквозь пелену, застлавшую взор, глядя на покрытое испариной такое красивое, такое бесконечно любимое лицо – лицо Феанора, который никогда не позволил бы сделать с собой такого… Нет, лицо Гаэрона, который, в отличие от своего предка, не станет корчить надменных физиономий и изощряться в притворстве, который весь, как на ладони, мягкий и вспыльчивый, серьезный и наивный. Гор улыбнулся, сквозь судорогу страсти, и вдруг разобрал безостановочно произносимое Гаэроном слово. Вероятно, не в силах уже выговорить связно ничего более длинного, воспитанный перворожденными, и не приемлющий сокращений юноша, шептал лишь окончание того имени, которым обычно называл ангбандца. «Гор… Гор… Гор…» - повторял и повторял он, вгоняя обезумевшего от страсти майя в сладостную истому оргазма, не понимая даже, что значит для того звук своего настоящего имени в устах перэделя. И Гор забился в судорогах и, всхлипывая упал на Гаэрона, слепо тычась лицом в его плечо, елозя животом по его члену, зажатому теперь между двумя скользкими от пота и масла телами. Юноша обхватил его спину, впиваясь ногтями в кожу, вздрогнул раз, другой, третий и мгновенно обмяк, задыхаясь и устало смежив веки.

Некоторое время они лежали рядом молча, пока вскипевшая кровь не успокоилась, и мысли не пришли к ясности. Наконец, Гор приподнялся и, опершись на локоть, взглянул на Гаэрона, обнаружив, что тот в несколько испуганном ожидании смотрит на него. Очевидно, его страшила неизвестность, непредсказуемость дальнейшего поведения ангбандца. Гор протянул руку и ласково коснулся его лица; испуганное выражение вроде бы исчезло, юноша неуверенно улыбнулся. Гор наклонился и поцеловал его в губы поцелуем нежным, но целомудренным.

- Тебе было хорошо? – спросил он, серьезно глядя в зеленовато-голубые глаза перэделя.

Гаэрон смущенно отвел взгляд и молча кивнул. Он все еще очень робел и был очаровательно застенчив, невзирая на то, что только что было между ними.

- Я боялся разочаровать тебя, - продолжил Гор, несколько лукавя. - Боялся, что мои ласки окажутся недостаточно искусными в сравнении с теми, какими одаривали тебя другие мужчины, что были до меня.

- Один, - тихо обронил, перэдель.

- Не понимаю? Что ты имеешь в виду?

- Был только один, - Гаэрон скупился на слова, словно ему трудно было говорить на эту тему, или вообще трудно было говорить сейчас.

- Всего один любовник? – удивленно расширил глаза Гор и внутренне возликовал – его подозрения на счет прошлого Гаэрона оказались беспочвенными.

- Да, только один возлюбленный.

- Интересно, что бы он сделал, узнай он о том, что ты добровольно отдался другому?

- Ему было бы все равно. Мы расстались три года назад. Он… отверг меня.

- Три года назад ты еще жил среди эдиль… Он, стало быть, был эльфом… Так вот, почему ты ушел от дивного народа!

Гаэрон не ответил.

- Значит, ты три года не был с мужчиной. Теперь ясно, почему ты такой тесный. Надо было сказать мне, я был бы осторожнее. Я был уверен, что ты… - Гор смолк, не решаясь договорить свою мысль.

- Полковая шлюха, - докончил за него Гаэрон, немного бравируя своим цинизмом и самобичеванием.

- Ну, вроде того, - согласился майя, и тут же добавил, - Я не хочу тебя обидеть, просто мне известно, что такое в ходу в вашей армии – никто особо не спрашивает новобранцев, и пользуются ими как вздумается. У тебя просто не должно было быть выбора, при твоей-то внешности.

- Ты прав, с молодыми воинами бывалые вояки не церемонятся, и это не только не запрещено, а даже поощряется. Но воином становятся лишь, побывав в битве, а этот бой был для меня первым. Так что, никто не имел права прикоснуться ко мне. Разделить ложе с опытным солдатом – часть обряда инициации, обязательный элемент посвящения, не имеет значения, хочет этого посвящаемый, или нет, и считает ли он для себя приемлемым отдаваться другому мужчине. Если претендентов несколько, они должны сразиться до первой крови, отстаивая право обладания молодым человеком. Но на деле никаких поединков не бывает; все выливается в бешеную оргию – захмелевшие на пиру воины пускают юнца по рукам, пока каждый желающий не насытит свою похоть. Он не имеет права сопротивляться в эту ночь. А впоследствии мало кому удается отстоять свою независимость, новобранцы силой редко превосходят опытных воинов, и чаще всего долго еще остаются безвольными игрушками для забав. В покое оставляют лишь редкостных силачей, обладателей неприглядной внешноcти, или тех, кто обзаводится сильным и авторитетным любовником. Вышестоящие смотрят на такие вещи сквозь пальцы. Что делать… Издревле считается, что вместе с семенем молодому воину передается часть силы более опытного, так что, чем большее количество мужчин тобой обладало, тем искуснее ты будешь в бою. Если тебя желает старший витязь, ты должен гордиться. Переспать же с простым горожанином карается смертью. В нашей армии полно отчаянных голов, но не настолько отчаянных, чтобы рисковать своей шкурой ради секса с мальчишкой еще не прошедшим боевого крещения, тем более, что им совершенно безнаказанно можно овладеть позже.

- И, зная это, ты не передумал стать воином?

Гаэрон улыбнулся.

- Я только выгляжу слабым, Эктегор, - ответил он с непривычно горделивым блеском в глазах и некоторой надменностью в выражении лица, - Во мне течет кровь перворожденных, и ее достаточно, чтобы совладать с натиском смертного. Я был почти уверен, что смогу постоять за себя… Во всяком случае, в схватке один на один.

Гор подавил ухмылку; эльфы так самоуверенны (и даже этот малыш, что еще недавно отрицал свою близость к древней расе), но сколько раз ему доводилось видеть, как Пришедшие Следом сбивают с Перворожденных всю спесь, как напыщенность уступает место удивлению, а потом испугу, и наконец отчаянию, отрешенности, а иногда и мольбе.

- Значит, я незаслуженно оскорбил тебя. Прости. В прошлый раз я наговорил тебе кучу гадостей… Не ожидал, что ты придешь ко мне. Никак не думал, - заговорил майя после паузы.

- Разве не за этим ты держал меня здесь с самого начала? – несколько дерзко бросил Гаэрон, и во взгляде, который он метнул на ангбандца, полыхнул феаноров огонь, лицо сделалось высокомерным и холодным. Гор даже вздрогнул, - до того перэдель в эту минуту походил на своего далекого предка, будто сам Пламенный Дух восстал из мертвых.

- Нет, что ты… Впрочем, не знаю, может быть.

Они помолчали, думая каждый о своем. Тишину нарушил Гаэрон:

- Ты когда-то сказал, что я напоминаю тебе кого-то, кого ты любил. Расскажи мне о нем. Как его звали? Кем он был?

Гор гордо вскинул голову, взгляд его сделался колючим и вызывающим. «Самым дорогим существом во всем Эа, втоптавшим в грязь мою нежность, мою преданность, мою гордость!» - хотелось крикнуть ему, - «Самым надменным, черствым и безжалостным сукиным сыном, после Темного Владыки Мира». Но всего этого он вслух не произнес – осекся. Слишком напоминал сейчас Гаэрон того, о ком шла речь, с этим своим пылающим взглядом, с этими сведенными к переносице бровями, с этим амулетом на шее – даром любви, поначалу принятым Феанором с таким видом, будто он делал одолжение, а потом презрительно брошенным к ногам дарителя.

Гор отвернулся. Не мог смотреть на эту почти точную копию надругавшегося над его чувствами. Сердце сжалось от боли, к горлу подступил комок.

- Уходи, - чуть слышно проговорил он.

- Что? Почему? – удивленно и обиженно спросил Гаэрон.

- Уходи, - повторил Гор, все также тихо, но твердо, - пожалуйста, - добавил он, стараясь не смотреть на юношу.

УХОДИ. Он понимал, что совершил непростительную ошибку, смутно подозревал, что вопрос этот задавать было нельзя, догадывался, что Эктегор не хочет об этом вспоминать. Так что перэдель где-то даже умышленно причинил ангбандцу боль. Но ведь заговорил же тот с ним о его прошлом, нисколько не задумываясь о том, что воспоминания, должно быть, ранят юношу. Хотя в большей степени это была своего рода месть – глупая, мальчишеская, недостойная – за оскорбление, нанесенное Эктегором в пьяном кураже. Правда, Гаэрон не ожидал такого эффекта, он хотел уколоть, царапнуть, но кажется перестарался и нанес слишком глубокую рану, полоснул по живому.

И что теперь? Они не виделись: Эктегор не вызывал его к себе, а прийти самому Гаэрону не позволяла гордость, а потом и вовсе не стало такой возможности. Просто военачальник почти не появлялся в Ангбанде. Снова потянулись одинокие дни, - дни ожидания, дни тоски и тревоги. Кажется, недавнее сражение стало началом продолжительной и кровопролитной войны. Бои следовали один за другим, и велись они не у стен крепости. На этот раз Мелькор не позволил осадить цитадель – его войска напали первыми. Разоряя и сжигая деревни и посевы, они подошли к стенам вражеского города и вынудили противника сражаться на его территории. Цитадель то и дело посылала свежие силы, отзывая утомленных битвой солдат с передовой. Темный Вала рассчитывал на легкую победу над изможденным и численно неизмеримо меньшим войском, планируя затем начать полномасштабное наступление на другие королевства аданов и эльфов. Но неожиданно на помощь осажденным пришло солидное подкрепление от дружественных соседей, и, по данным разведки, ожидалась поддержка еще одной армии. Время работало против нападавших, но взять город никак не удавалось. Не иначе, как кто-то из Валар незримо вступился за обороняющихся. Операция грозила провалом, а допустить этого было нельзя. Сам Мелькор на поле боя, однако, не появлялся. Войсками командовал Гортхаур, который носился по линии фронта на своем великолепном скакуне, подобно черной молнии, всегда в самом пекле, уверенно выкрикивая приказы, поднимая боевой дух и вселяя в воинов новые силы уже одним своим видом.

Изредка он появлялся в Ангбанде, обычно по вызову Мелькора, который, почему-то, не желал обходиться одним осанве и хотел лично отдавать распоряжения и слышать новости с фронта из уст самого Ученика. Его визиты были краткими, он тут же мчался назад – туда, где лилась кровь, пели луки, звенели клинки, и смерть собирала свой обильный урожай. Демоном Смерти прозвали его воины осажденного города-государства, коим довелось видеть среди сечи величественного и жуткого черного всадника с мрачным, решительным лицом, похожим на маску Зла. Они не были уверены, но подозревали, кто это был. Никто не решался высказывать своих предположений вслух; распространение слухов жестоко каралось, во избежание паники.

Гаэрон не догадывался о том, какую именно роль играет его возлюбленный в разыгрывавшемся кровавом спектакле военных действий. Да и было ли ему до этого дело? Ведь он сам не свой метался из угла в угол, не находя себе места, поминутно поднимаясь по той самой винтовой лестнице, что вела в коридор с алыми коврами и старинными гобеленами, чтобы только подкрасться к дверям Его кабинета, чтобы долго прислушиваться, не доносится ли оттуда звук знакомых шагов или звучного бархатистого голоса. Несколько раз ему удалось застать военачальника в те редкие минуты, что тот оказывался у себя. Тогда юноша облегченно возвращался в свою комнату, впадая в нездоровое оцепенение – ЖИВ. Больше ему ничего было не нужно. Он уже не ждал, как поначалу, что его призовут, понимал, что любимому просто не до него и даже перестал испытывать мучения по этому поводу. Мысль о том, что его смуглый демон постоянно рискует погибнуть, преследовавшая юношу днем и ночью, довела его до нервного истощения. Он стал похож на блеклую тень самого себя – темные круги залегли под глазами, осунувшееся лицо с запавшими щеками приобрело сероватую бледность, бескровные губы искусаны, взгляд совершенно пустой. Он засыпал лишь, когда тело отказывалось дальше бодрствовать, изможденное до предела, он ел лишь изредка и чисто механически, вдруг обнаружив перед собой на столе тарелку с принесенным кушаньем.

Но временами сознание щадило его, позволив забыться в воспоминаниях о единственной ночи любви. Теперь он знал, какими ласковыми могут быть эти сильные руки и как страсть и нежность меняют этот властный голос, и как этот горящий взор накрывает туманная вуаль, когда феа рвется наружу от немыслимого наслаждения. И тогда Гаэрон улыбался тихой и ясной улыбкой, и лицо его ненадолго светлело.

Глава 15. Терзай его и раздави

К своим сухим губам я прижимал, как кубок,
Помаду влажную смородиновых губок.
Но чистой крови ждал – и не дождался зал.
На сцене о любви доподлинной - ни слова!
Припудрись-ка и стань высокомерной снова.
Взаправду я в тебе лишь вымысел лобзал.

Т.Корбьер

Терзай его в пылу любви,
А если он кусаться будет,
Свали его ударом груди
И тяжкой лапой раздави.

О.Уайльд «Сфинкс»

Гортхаур сидел у себя в кабинете смертельно усталый и мрачно злой. Когда он был в таком состоянии, Таргир не потревожил бы его и за все золото Арды, да что там, посули ему кто сильмарилл в награду, охоты это бы не прибавило. Но с вестниками из Центральной башни не поспоришь. То есть с ними-то можно, конечно, но с приказами, что они приносят – немыслимо. Он с великой неохотой подошел к двери кабинета, набрал в легкие побольше воздуха, три раза ударил костяшками пальцев о гладкую поверхность и, толкнув дверь, вошел. Майя сидел в своем любимом кресле, похожем на трон и всматривался в огонь в камине.

- Мой повелитель, - адъютант почтительно поклонился, - прошу прощения, что отрываю Вас от мыслей, но…

- Подойди сюда, Таргир, - спокойным голосом проговорил Гортхаур.

Таргир сделал несколько шагов в его сторону, и остановился на некотором расстоянии.

- Ближе, - настойчиво произнес майя, - Ну-ну. Ближе, иди сюда, - он похлопал себя по бедру.

Адъютант вспыхнул, но выполнил приказание – подошел вплотную к сидевшему в кресле и замер в нерешительности, будто не понимал до конца значения просьбы, хотя в животе словно сжалась тугая пружина и резко выстрелила в пах.

- Я сказал сюда иди, - в утомленном голосе майя послышалось раздражение, он еще раз хлопнул себя по бедру и адъютант не осмелился перечить – покорно опустился, устроившись на коленях у своего повелителя. Тот сразу обхватил его за талию и притянул ближе, с силой вдавливая в себя. Губы адъютанта невольно разомкнулись, и послышался тихий вздох. Гортхаур молча грубовато ласкал его, не торопясь, без особой страстности, будто проверял сам себя, возбуждает ли это? Интуиция, вековая опытность, да и знание Таргира, которого успел изучить уже до мельчайших подробностей, со всеми его пристрастиями, склонностями и предпочтениями, подсказывали ему, что и как именно нужно делать, чтобы вызвать трепет, жар, томление чувств, полуизнеможение, лихорадку желания. Темноволосый юноша смежил веки, чувствуя, как сердце начинает биться все быстрее.

Как он любил эти сильные руки, эти властные поглаживания и сжимания, эти моменты предвкушения сладостной муки, что последует потом. Горячие губы коснулись его шеи – влажное тепло обхватывало и отпускало, зубы прикусили не сильно – шутя, уж Таргир-то знал, какими острыми они могут быть, - раз, другой, будто откусывая небольшие кусочки. Адъютант застонал, отпуская в увольнительную последние остатки самоконтроля, откидывая голову назад и в сторону, чтобы повелителю было удобней. Тот развернул его лицо к себе вполоборота и приник губами к губам. Таргир млел, таял, до конца отдаваясь ему уже в этом поцелуе. Он весь раскрывался навстречу, словно говоря «Да, мой повелитель. Берите меня, я Ваш». Но повелитель не спешил брать. Еще некоторое время он с холодной отстраненностью, словно со стороны, наблюдал за своими действиями, отмечал точность выверенных движений, но, окончательно убедившись что собственное тело молчит, в полном равнодушии решил бросить эту затею.

Майя оторвался от смертного, резко отстранившись и подталкивая адъютанта ногой под зад, молчаливым указанием «встать». Таргир поднялся на ноги, чуть покачиваясь от головокружения. Он понял, что не получит сегодня своей порции предвкушаемого наслаждения. Сегодня, как и всегда последнее время. Повелитель охладел к нему, и Таргир уже несколько недель с ужасом ожидал разжалования.

- Что там случилось, адъютант? – поинтересовался Гортхаур совершенно ровным голосом.

Несколько мгновений Таргир собирался с мыслями, разлетевшимися в разные стороны от поцелуев военачальника.

- Посланник от Темного Владыки, мой повелитель. Вас вызывают в Центральную Башню.

Гортхаур с досадой сжал руку в кулак, и с силой ударил о подлокотник, поморщился, отвернувшись в сторону, а потом решительно встал и направился к двери.

Он быстрым шагом вошел в покои Темного Валы.

- В чем дело, Мелько? – с плохо скрываемым раздражением произнес он.

- Этот вопрос хотел бы задать я, - послышалось из противоположного конца зала, - С каких это пор ты стал так самостоятелен, Гор, что позволяешь себе даже не являться с докладом об исходе боя?

- Я только что вернулся, - начал, было, Гор, с негодованием понимая, что это звучит, как оправдание.

- Врешь! – оборвал его Мелькор. - Вернулся ты еще час назад.

- Я думал, Темному Вале и без моих докладов известен исход любой битвы, ведь его очи видят все, что происходит в его землях, так, что даже нет нужды покидать пределы цитадели. Я полагаю, доклады ни к чему, - Гор пытался говорить как можно язвительней.

- Ну конечно, какой там до ничтожных докладов! Куда как важней запереться у себя и думать о том, вызвать ли к себе жалкого полукровку и оттрахать его, наконец, до потери сознания, или же продолжать дожидаться, пока он, как в прошлый раз, сам пожалует. Не правда ли?

Гор молчал, только слегка вскинул голову, сверкнув глазами, при словах «жалкого полукровку».

- Ну, чего же ты молчишь?

- Если тебя интересует исход боя, то…

- Не интересует. Я все знаю.

- Тогда за каким хреном ты вызвал меня, Мелько?! – не сдержав раздражения прокричал Гор, брызжа слюной - Я все таки не мальчик на побегушках, чтобы сигать по Ангбанду из конца в конец! Какого Мандоса тебе нужно?!

Сидевший в кресле Мелькор, на гнев Ученика лишь улыбнулся и, чуть раздвинув в стороны бедра, гладя прямо в глаза Гору произнес:

- Пососи мне, Гор.

Наместник Темного Владыки Мира не впервые слышал подобное из его уст. Но на этот раз это звучало унизительно. Выражение оскорбленного достоинства сковало лицо Гортхаура, он сжал губы, глаза его метнули зеленые искры. Он продолжал стоять, где стоял.

- Гор, ты что оглох? – поинтересовался Мелькор елейным голоском, - Я сказал, иди и пососи мне. Если в бою ты способен только просерать отряды один за другим, изволь приступить к тем обязанностям, к каким имеешь талант. Ну, же. Я жду, - Владыка холодно и зло улыбался.

Еще пару секунд Гор не шевелился, потом преувеличенно низко поклонился:

- Слушаюсь, мессир, - на его губах играла кривая усмешка, когда он подходил к Мелькору, расстегивая узкий ворот рубахи, и отбрасывая в сторону плащ, - Это *такая*… честь для меня, - добавил он, опускаясь перед Темным на колени.

- Не паясничай. Делай, что велено, - оборвал его Мелькор, глаза которого разгорелись нетерпением, хоть он и не желал этого показывать.

Гор, отвечая мрачным взглядом на взгляд Мелькора, медленно расшнуровывал его штаны. Он без колебаний обхватил ртом уже полу возбужденный член Повелителя и тут же погрузил его в себя целиком, так, что головка ткнулась ему в горло.

Мелькор улыбался, сверху вниз глядя на Ученика, стараясь выглядеть спокойным и равнодушным, но было видно, что это удается ему с трудом. Чуть растянутые уголки губ Темного Валы подрагивали, взгляд поминутно обволакивала дымка, и он моргал, чтобы разогнать ее. Наконец, нижняя губа и подбородок задрожали, приоткрывая рот, и послышался шипящий звук втягиваемого воздуха, - неровный, словно рыдание.

Гор сосал старательно, сладострастно постанывая, словно его трахали, слишком громко, чтобы это звучало, как звук откровенного наслаждения. Он будто изображал шлюху, которой приплатили за усердие. Мелькор чувствовал в этом издевку над собой, но его слишком заводили горовы стоны, так что он поборол желание дать тому по морде. «Ни за что не покорится, сучонок!» - с досадой подумал Мелькор, откидывая голову на спинку кресла, и тут же вовсе переставая думать, потому что Гор, выпустив его член изо рта, и обхватив рукой, склонился ниже и принялся поочередно брать в рот и посасывать мелькоровы яйца, массируя их языком и губами.

Мелькор жалобно застонал, дернулся, вслепую нашарил макушку Ученика и, бесцеремонно схватив его за волосы, потянул вверх, заставляя снова взять в рот. Продолжая удерживать черноволосую голову, он начал засаживать Гору между губ, резкими толчками приподнимая бедра. Гор застонал громче прежнего, разыгрывая неудержимую страсть. Мелькор заставил себя открыть глаза и взглянуть на Ученика. Тот неотрывно смотрел на него ледяным взором, его лицо было бесстрастным, и только двигавшийся во рту член шевелил застывшую маску.

Мелькор задвигал бедрами быстрее, в ответ Гор сильней сжал губы. Его едва не выворачивало наизнанку от непрекращающихся рвотных позывов при каждом ударе члена о гортань, но со стороны он выглядел невозмутимым. Вот, наконец, Мелькор задергался, как в припадке, и, вскрикивая, выстрелил прерывистыми струями семени. Его руки с силой вцепились в горовы волосы, а потом враз ослабли, и Гор не замедлил выбраться из-под их власти и отстраниться.

Мелькор, блаженно улыбаясь, открыл глаза. Гор, недобро глядя на него, все еще сидя на полу, демонстративно вытер рукавом размазавшуюся по губам сперму. Только теперь Мелькор заметил, что Ученик не выпил его.

Майя поднялся с колен, поправил одежду и с поклоном и льстивой улыбкой произнес.

- Я могу быть свободен, мессир? – не дожидаясь ответа, он развернулся и направился к двери.

- Стой, - окликнул его сиплый голос, - я тебя никуда не отпускал.

Гор замедлил шаг, остановился спиной к Мелькору.

- Что, так не терпится добраться до этого ублюдочного засранца полуфеаноринга? – донесся до него из-за спины насмешливый голос.

Гор промолчал.

- Можешь не торопиться. Он больше не томится от неудовлетворенности, я о нем позаботился.

- Что?! – Гор резко развернулся и, яростно сдвинув брови к переносице, уставился на Мелькора, который как ни в чем не бывало, разглядывал свои холеные ногти.

- Да, да… Отимел ублюдка по всем правилам, - Темный говорил в тоне меланхолично утомленном, несколько задумчиво. - Ну… Он, разумеется, не оценил оказанной ему чести. Лежал, как дохлая селедка и хныкал. В толк не возьму, что ты в нем нашел, ученичек? Оно, конечно, на Феанора выродок похож, но ведь только внешне. Темперамента никакого. Хотя… Откуда тебе знать темперамент Феанора? За пару трахов не распознаешь, - он усмехнулся. - Я вот объездил его сполна, и мог бы рассказать пару-тройку историй, но…

Он не договорил. Острые, как сабли, ослепительно белые волчьи клыки клацнули у самой шеи. Мелькор увернулся, и тут же, замахнувшись, с силой ударил кулаком в челюсть нападавшего. Тот отлетел в сторону и, упав на пол, жалобно, совсем по животному, заскулил.

- И не вздумай тут у меня в волка превращаться! - яростно проревел Мелькор, - Я не зоофил вроде некоторых, давно пора бы знать, - добавил он с кривой ухмылкой.

Лицо Гора запылало от стыда. В который раз запылало. В памяти опять отчетливо воскрес тот день, то восхитительное до отвращения чувство, испытанное, когда он в упоении гнал по лесу течную волчицу, одурев от ее запаха, не замечая, что оставляет на ветках кустов, на коре деревьев клочки собственной шерсти; когда, нагнав, с разбегу заскочил на нее, с силой обхватив лапами ее раздувающиеся бока, она рыкнула, мотнув головой, но он прихватил ее зубами за холку и неистово овладел ею.

Все это, Мелькор потом прочел в его мыслях, преодолевая яростные попытки сопротивления со стороны Гора, и уж конечно, не отказал себе в удовольствии поиздеваться от души. Он получал несказанное наслаждение при виде того, как обычно хладнокровный и невозмутимый Гор, которого совершенно ничем не проймешь, немедленно делался пунцовым и в смущении прятал глаза, стоило лишь упомянуть об этом случае в лесу.

И сейчас он лежал на полу лицом вниз, чувствуя себя уязвленным и растоптанным, жалким, и не принадлежащим себе. Этот волк не был ручным, но у него был хозяин. Ему не позволено делать что-либо по своему усмотрению. Он ведь знал. Знал он и то, что все его попытки доказать себе и Мелькору обратное разбивались вдребезги, стоило Повелителю распознать признаки неповиновения. Его гордый дух, в который раз, обливался слезами и кровью. «Ну почему я это терплю? Почему?!»

- Зачем? – спросил он вслух сдавленным тихим голосом, не отрывая глаз от каменного пола. - Зачем ты сделал это, Мелько? Я же только развлекался. Это ничего не значило! – прозвучало неубедительно, он и сам не поверил бы себе; голос предательски дрожал, едва не срываясь на рыдание.

- Он РАЗВЛЕКАЛСЯ! ОН развлекался! На случай, если ты забыл, хочу тебе напомнить, что у меня тут война! Не место здесь развлечениям! И вообще… Мне надоел весь этот маскарад! – Мелькор вдруг, как будто успокоился, и продолжал уже ровным вкрадчивым голосом, - Ты знаешь, Гор, я не терплю лжи и притворства. Это слишком далеко зашло. Парень должен был узнать, а ты, как я понял, настолько заигрался, что не торопился раскрыть карты. Ты сам виноват, - Мелькор помолчал, - И потом, я не люблю, когда у моей зверюги появляются такого рода игрушки. Я терпелив, Гор. Ты знаешь, я закрывал глаза на многое, смотрел сквозь пальцы даже на твоего адъютантика. Но, когда ты подо мной позволяешь себе думать о каком-то рыжем выродке, это уж слишком! – на последней фразе Мелькор не выдержал и опять сорвался на крик, тембр его голоса при этом изменился, став ниже и глубже, пробирая до самого нутра, отдаваясь жутковатой дрожью в груди.

- Он не рыжий… - зачем-то обронил Гор, тихо и отчаянно, в последней попытке отрицать хоть что-то из сказанного, будто отрицания требовал в первую очередь именно этот факт.

Он невольно вздрогнул, услышав, как Мелькор поднялся с кресла, как застучали по камню кованые сапоги, направляясь в его сторону.

- Тебе, я вижу, надо преподать урок, Ученик, - Мелькор был уже рядом, - На колени! Ноги раздвинуть! - рявкнул он, как на бесправного новобранца, - Руки на пол! Голову опустить!

Гор безмолвно повиновался, принимая унизительную собачью позу. Сколько раз прежде он отдавался Учителю именно так, и это было наслаждением, но не сейчас. Сколько раз прежде он сам предлагал себя, выставив зад и разведя бедра, умоляя словом и телом нарочно дразнившего его Мелькора, сделать это побыстрее, но не сейчас. Сколько раз он блаженно улыбался, уткнувшись в сложенные на полу руки, растворяясь в радости того, что им обладают так полно, так безоговорочно, но не сейчас.

Сейчас он закрыл глаза и замер. Каждое движение рук Мелькора на его теле было, словно удар хлыста, словно плевок в лицо, словно окунание мордой в грязь. Они оба это знали.

Мелькор оголил его спину, задрав рубаху до плеч, и несколько раз собственнически обшарил горячую смуглую кожу, будто помечал территорию. Он резко сдернул с бедер штаны Гора, заставляя того зажмуриться от унижения. Темный медлил, наслаждаясь этим зрелищем, наслаждаясь ущемленной гордыней, стоящего перед ним на коленях с оголенной задницей – бедра разведены широко, ягодицы раздвинуты, почти виден вожделенный вход в его упругое жаркое тело. Сколько раз он брал это тело, сколько раз оно с готовностью отвечало на его ласки, на его грубость, на его восторг. Никто не умел лучше встречать любые его порывы, любые прихоти, мгновенно приспосабливаясь, подстраиваясь, подчиняясь. Все это, словно бы играючи, словно бы не всерьез. Он всегда твердо отстаивал свою независимость, всегда сохранял ореол свободы вокруг себя, - этот его Первый Ученик, под каким углом его не выгни, какими словами не покрывай. И он всегда разделял мелькорову страсть к телесным радостям, какую бы форму и обличие они не принимали. Это гибкое, сильное, выносливое тело было создано для наслаждения.

Мелькор с удовольствием погладил тугие округлости ягодиц, грубо сжал их – так, что ногти впились в нежную кожу, и раздвинул до предела. Его мужское орудие уже восстало. Он пристроил все еще влажный, от не слизанной нерадивым учеником спермы, член к темному отверстию, инстинктивно сжавшемуся перед угрозой вторжения. Медленно поводил вокруг, размазывая скользкое семя, а потом вдруг резко толкнул себя вперед, насаживая Гора, будто на вертел.

Гор еле слышно охнул и прикусил губу. «А ведь ему, наверно, больно», - с отстраненным сочувствием подумал Мелькор. «А ты как думал?!» - услышал он у себя в голове яростный голос. Мелькор усмехнулся.

- Все, как ты любишь, Гор. Почти всухую, - произнес он вслух, проталкиваясь дальше и начиная ритмичные толчки.

Все быстрее и сильнее, резче и глубже. Уже спина Мелькора взмокла от пота, струйками сбегавшего вниз, уже лицо его раскраснелось от немилосердных рывков, уже дыхание его вырывалось из искривленных губ громкими хрипами, мешаясь с восторженными стонами наслаждения. Гор молчал, не шевельнул ни мускулом. Его тело покачивалось под натиском Мелькора, голова свесилась и моталась вперед и вниз, назад и вверх, черный шелк гладких волос подметал каменный пол.

Боль теперь отступила. Тело само знало, как к ней приспособиться. Он не чувствовал ничего, кроме отвратительного ощущения оплеванности, кроме всепроникающего позора, кроме слабой успокоительной радости, что никто этого не видит, и не узнает никогда. Он старательно отключал сознание, поэтому не понял, когда именно это произошло. Когда его тело, заполучив свободу от доводов рассудка, взяло верх над его сущностью, над его свободным и горделивым духом. Когда в паху у него что-то шевельнулось, вспыхнуло и начало быстро разгораться, как костер, в который подбросили сухого хвороста. Когда он дернулся навстречу Мелькору, сильнее раскрываясь для его вторжения. Когда он издал первый тихий стон, потом другой и третий, - все громче и жалобней, будто просил еще и еще. «Да что же это я?!» - подал слабый голос угасающий разум, - «Да как же так можно?!» Но его невнятные протесты потонули в нахлынувшей лихорадке животного возбуждения, заглушенные вскриками рвущейся наружу похоти. И вот уже с губ сам собой слетает какой-то развратный бред, где ласковые прозвища мешаются с грубейшими ругательствами, где путаются слова из всех существующих и существовавших языков и наречий, имена всех светлых Валар, снабженные хлесткими эпитетами, что, в общем и целом, выражает охвативший Гора восторг. Он яростно раскачивается на локтях и коленях, хоть и ощущает уже подступающую слабость в суставах.

- Господин… Мой Господин! Только не останавливайся…

- Ни за что на свете, - громко шепчет Мелькор, врываясь в него снова и снова.

- Еще… Пожалуйста, еще… Дааааа…

Гор рычит, с силой насаживаясь на пылающий жезл Темного Владыки, и тот вторит ему, безжалостно вонзаясь в разгоряченное жаждущее тело с силой, с громкими влажными шлепками, с криками и хрипящими стонами.

Раз, другой, третий Гор выгнул спину, громко, протяжно, чуть подвывая, вскрикнул, а потом, жалобно всхлипывая и беспомощно дрожа всем телом в неумолимых тисках рук Мелькора, кончил, орошая черные каменные плиты белыми струями, увлекая за собой своего жестокого господина в жаркую, головокружительную пучину оргазма. Последний раз натянув на себя ослабевшее тело ученика, Мелькор замер с закрытыми глазами, громко выталкивая и втягивая воздух через раздувающиеся ноздри, сжав челюсти и чуть выдвинув вперед горделивый подбородок. Потом он резко поднялся на ноги и неспешной вальяжной походкой направился к кровати, даже не взглянув на Гора, который, лишившись поддержки его рук, рухнул на пол, сжимаясь в трясущийся не-то от пережитого наслаждения, не-то от озноба, комочек. Мелькор лег на постель, с удовольствием ощущая касание прохладного душистого белья, мягкость подушек и перин. Он удовлетворенно улыбнулся:

- Понравилось, а, Гор? – насмешливо спросил он.

Гортхаур не отвечал. Теперь, когда охватившее его безумие и безволие выплеснулись вместе с тягучей жидкостью, когда лихорадка чувственного возбуждения прошла, оставив его задыхаться на холодном камне, постыдность всего произошедшего обрушилась на него в полной мере. И самая суть позора состояла не в том, что Мелькор его так жестоко поимел, нисколько не интересуясь согласием Майя, а в том, что он, Гор, с таким похотливым желанием подставлял задницу, с такими восторженными стонами отдавался, именно что отдавался до конца и без остатка. Гор зажмурился от стыда, пряча лицо в ладонях. Он почувствовал, как что-то горячее полилось из его глаз, и с ужасом понял, что плачет, тихонько, беззвучно плачет, от жалости и отвращения к себе, от беспомощной ненависти к этому высокомерному скоту, цинично использовавшему его падкое до удовольствий тело, чтобы как всегда умело поставить зарвавшегося слугу на место.

- Ну, будет тебе, - почти ласково произнес Мелькор, и от этого тона Гора передернуло, - Иди сюда, не бойся. Я больше не сержусь.

Гор не шелохнулся. Мелькор заинтересованно приподнялся на локте, и вздернув бровь, посмотрел в сторону ученика. Тот лежал, подобравшись, подтянув колени к груди, уткнувшись лицом в ладони, по его телу то и дело пробегала дрожь. Рядом валялись клочки изодранной рубахи, штаны спущены до колен. Полуобнаженный и безответный, даже не помышляющий о том, чтобы дерзить в своей обычной манере, он выглядел таким хрупким, почти жалким на голом холодном полу. Что-то похожее на сострадание шевельнулось в душе Темного Валы.

- Не дури, Гор. Иди ко мне. Там же холодно… - но видя, что ученик не торопится, он, лукаво улыбнувшись, обольстительно понижая голос, произнес, - Волчонок мой, идем, я тебя согрею… Можешь погреться *об меня*. Возьми меня, Гор.

Осознав услышанное, Гор на мгновение замер, потом очень медленно приподнял голову и тут же поневоле задохнулся – так соблазнителен был вид ослепительно красивого вечно-юного тела Мелькора, улегшегося поперек кровати таким образом, что его широко расставленные, согнутые в коленях ноги были направлены как раз в сторону Майя, в недвусмысленном приглашении. Он опирался на локти и чувственно улыбался, томно полу прикрыв прекрасные мерцающие очи.

Гор не спеша поднялся, избавляясь от остатков одежды, и, едва заметно поморщившись от боли, причиняемой движениями, ощущая, как щекоча, заструилась по внутренней стороне бедер вытекающая из него сперма Мелькора, направился к призывно раскинувшемуся в непривычной покорности Учителю. Не то, чтобы он поддался мелькорову соблазну (хотя устоять было бы трудно, а возможность овладеть Темным Валой представлялась крайне редко, да, чтоб не соврать, почти никогда не представлялась), просто его вдруг охватило желание отомстить за себя, за свое унижение, за свое бесправие, взять это надменное холодное существо, подмять его под себя, заставить вопить и извиваться, и умолять прекратить.

Подойдя к кровати, он недоверчиво остановился, ожидая какого-нибудь подвоха, но Мелькор приподнялся и потянул его за руку, увлекая в жаркие объятья.

- Седлай меня, малыш! Я хочу тебя! – требовательно прошептал Вала, как бы стыдливо опуская длинные ресницы. Гор вздрогнул – Темный будто нарочно копировал повадки Гаэрона.

Жадные губы Повелителя сладострастно впились в пересохший от недавних криков рот Гора, но мгновенно стали податливыми и уступчивыми, ощутив ответный напор. Сильные ноги обхватили талию смуглокожего майя, еще больше раскрывая вход во взмокшее тело. Гор разорвал поцелуй, пристально, у самого лица заглядывая в затуманенные глаза, желая видеть, как они распахнуться от боли при первом безжалостном рывке. Но ресницы лишь еле заметно вздрогнули, и с разомкнувшихся алых, влажно поблескивающих лепестков слетел легчайший вздох, Темный улыбнулся чуть-чуть загадочно и сильнее сжал Гора ногами. Тот рванул еще яростней; опять тихий вздох и настойчивый, будто дразнящий взгляд синих глаз. Еще рывок и руки Мелькора порывисто обвились вокруг его шеи, притягивая для глубокого жаркого поцелуя. Голова пошла кругом, сознание тонуло в нахлынувшей одуряющей черноте. Гор высвободился из объятий, приподнялся и, стиснув запястья Мелькора, с силой прижал их к кровати, удерживая на месте. Тот запрокинул голову, слышно было, как воздух вырывается сквозь плотно сжатые зубы. «Кричи же! Кричи! Ведь ты же не привык к этому! Ведь тебе *должно быть* больно!» - мысленно приказывал озверевший Гор, но Мелькор лишь выгнулся и громко застонал, всем своим видом показывая, как наслаждается. Он качнул бедрами навстречу движениям разъяренного ученика, словно ему было мало этих необузданных размашистых ударов, разрывающих тугую плоть толчков. Гор рыкнул, беспорядочно задергался и, задыхаясь, провалился в густой, плотный и вязкий туман.

Открыл глаза, повернул голову. Выбравшийся из-под него Мелькор лежал рядом уже совершенно успокоившись, смежив веки и победоносно улыбаясь. Невольно залюбовался его изящным телом, в безмолвной неге растянувшемся на кровати, - такое обманчиво изнеженное, таящее в себе такую скрытую силу, что на самом деле ему ничего не стоило одним движением столкнуть с себя незадачливого насильника. «Ну что за дурак!» - мысленно обругал себя Гор, - «Ведь он же специально устроил это очередное издевательство. Знал, что я поведусь на обещание власти над ним! Наперед знал ход моих мыслей!» Хотелось расплакаться от осознания собственного бессилия, но нет – такой радости он Мелькору не доставит. Решил лежать, не шелохнувшись, ожидая, когда Темный заснет, или отпустит его – уж чего-чего, а *просить* разрешения уйти сейчас совсем не хотелось, довольно унижений на сегодня! Он зажмурился от стыда, мысленно прокрутив перед глазами все произошедшее в этот вечер, и вдруг вспомнил, за что был наказан, за что пережил все это, почему, внезапно потеряв рассудок, набросился на Темного Владыку. Гаэрон! Милый, славный, хрупкий и виновный лишь в том, что цепному волку вздумалось одарить его своей благосклонностью, не задумываясь о возможном гневе хозяина. Гор поморщился, не желая признаваться самому себе в том, что чувствовал в действительности, в том, что готов был радостно вилять хвостом при каждой встрече с Перэделем, в том, что сердце мгновенно замирало, стоило лишь взглянуть на него, в том, что казалось, развоплотишься при виде его улыбки. И дело теперь было уже совсем не в том, что полуэльф так поразительно походил на утраченного возлюбленного.

«Можешь не торопиться. Он больше не томится от неудовлетворенности, я о нем позаботился. Отимел ублюдка по всем правилам», - всплыло в памяти. В груди скрутился болезненный узел, затягиваясь сильней и сильней. Слишком ясно Гор представлял себе, ЧТО значат эти слова. Он заскрипел зубами, усилием воли заставляя себя вновь не наброситься на Мелькора. А воображение так и подсовывало яркие и мучительные картины случившегося – тоненькое, по-эльфийски гибкое тело извивается под тяжестью навалившегося на него Темного, вздрагивает от немилосердных толчков, отчаянные вскрики срываются с распухших от насильственных поцелуев, искусанных губ. Напуганный, беззащитный, избитый, бедняжка сотрясается от безудержных рыданий, а эта грубая скотина все продолжает и продолжает свою пытку.

Майя сжал кулаки так, что ногти впились в ладони – он ничего не мог сделать, чтобы исправить произошедшее, не мог даже отомстить за то, что Гаэрона, ЕГО Гаэра так цинично использовали для удовлетворения низменной похоти, для утверждения власти над не в меру распустившимся Учеником, дабы напомнить, что Ученик он может быть и Первый, но во всем остальном должен держаться на вторых ролях. То, что Мелькор мог элементарно ревновать, даже не пришло Гору в голову. Гор был любовником – не возлюбленным и ревность здесь была неуместна. Просто Мелькор желал полной власти над ним, а если кто-то завладел сердцем любимой зверушки, власть *уже* не абсолютна.

Майя открыл глаза. Темный кажется, спал – даже тело айнура нуждается в отдыхе. Гор осторожно поднялся – заныли обессилевшие мышцы - настороженно обернулся на Мелькора. Тот не шелохнулся, - дыханием тихо вздымалась грудь, на губах - невинная детская улыбка, на лице – умиротворение. Стараясь не шуметь, Гор поспешно оделся и тихо вышел из покоев Господина.

- Сколько волка ни корми – все равно в лес смотрит, - прошептал Мелькор, не открывая глаз и все также спокойно улыбаясь.

Глава 16. Ты пришел...

Ты пришел меня утешить, милый,
Самый нежный, самый кроткий…
От подушки приподняться нету силы,
И на окнах частые решетки.
Что теперь мне смертное томленье!
Если ты еще со мной побудешь,
Я у Бога вымолю прощенье
И тебе, и всем, кого ты любишь.

А. Ахматова

Он точно знал, куда идет, но не торопился. Гор чувствовал свою вину за то, что случилось с Гаэроном, но он не привык просить прощения, и делать этого не умел, а поэтому совершенно не знал, как будет говорить с перэделем, какими словами станет с ним объясняться. И как оправдать свою беспомощность, свою полную неспособность защитить? Ведь мальчик доверился ему, рассчитывал на него… И только тут Гор вспомнил, что Гаэрон теперь все знает, что маски сорваны и притворяться дальше бессмысленно. Юноша ведь больше и не ждет от него ничего хорошего – ни утешения, ни ласки, ни честности. Да уж… Честности… Теперь он для него не Эктегор – военачальник на службе Темного Валы, теперь он – Гортхаур Жестокий – самый могущественный помощник Моргота Бауглира. Даже и думать нечего, сможет ли Гаэрон простить предательство и ложь, беспросветную ложь, опутавшую все их отношения от начала до конца. И все это еще несущественно, все это теряется на фоне его настоящего имени, на фоне его истинной сущности. Гортхаур – падший майя, правая рука Врага.

Когда-то он был слугою и помощником другого – великого мастера Ауле, владеющего всеми веществами, из которых сотворена Арда, знатока всех ремесел, весьма искусного как в малом, так и в великом. Тогда, на заре своих дней он знал иную радость, кроме мрачного удовлетворения, доставляемого разрушением и искажением. Наделенный немалыми способностями и знаниями, он многократно умножил их, впитывая ту мудрость и мастерство, коими охотно делился с ним учитель. И, светлый сердцем и помыслами, он творил необычайное и прекрасное, приносившее в Эа красоту и обещание чуда. Да, по замыслу Эру, он был создан для любви и созидания, но, поддавшись соблазнам власти и направив свои помыслы и силы ко злу, он больше не имел на них права. Его творения были лишь извращением первоначальных идей Священных, а любовь обратилась в черную злобу и ненависть ко всему сущему.

Но не бывает на свете абсолютно черных сердец. Теперь его светлая половина мстила за столь долгое забвение, настоятельно требовала внимания, напоминая о себе непрекращающейся болью в груди. Гортхаур любил, но он тем самым посягал на запретную территорию, - эти сады были для него закрыты. Нельзя одновременно молиться и богохульствовать, посылая проклятья Единому, нельзя служить свету и преклоняться перед тьмой, нельзя заключать в объятия, отталкивая, нельзя, ненавидя все и вся, ожидать любви и нежности от того единственного, к кому тянется твой мятежный дух. Глупо надеяться, что Гаэрон поверит ему, если Жестокий начнет лепетать о своих чувствах, бесполезно даже пытаться. Но он не станет прятаться, он должен взглянуть ему в лицо, он сам должен услышать проклятье, которое бросит ему пэрэдель, он должен быть уверен, что надеяться не на что, он должен почувствовать эту холодную ненависть и отвращение, гордое презрение и, может быть, страх. Да, да! Все те чувства, которые он привык улавливать от кого бы то ни было, те чувства, коих он достоин и кои он умеет переносить, смаковать даже. А вот любви ему не снести. А потому… Да к Мандосу ее!

Гор прибавил шагу. Нетерпение подгоняло его, заставляя буквально бежать по ангбандским коридорам. Ведь они так давно не виделись… Все-таки он жутко соскучился. Уже близко. Вот этот поворот направо, пятнадцать шагов вперед по прямой, теперь свернуть за угол. Что-то было не так, он сразу почувствовал это, стремительно приближаясь к распахнутой двери, не обращая внимания на вытянувшихся по струнке стражей. Ворвался в комнату, как вихрь, замер на пороге. Душный запах лекарственных настоев, каких-то травяных отваров ударил в нос, мир перед глазами покачнулся и затуманился, хотел было пойти кругом, но каким-то чудом удержался на месте, вновь обретая четкость.

Два молодых паренька суетились над ступками и котелками, приготавливая снадобья - ученики лекаря, догадался Гор. Юная дева с лицом скорбным, должно быть от рождения, в скромном темном платье с тщательно заколотыми волосами сидела у кровати, заслоняя лежавшего. Сам лекарь, сгорбился в углу на скамье. Завидев Гортхаура, обитатели комнаты переполошились. Первым его заметил один из юнцов. Он толкнул второго и оба они, побросав работу, что-то разбив и разлив, согнулись в почтительном поклоне, девушка подскочила со своего места у ложа больного и замерла со склоненной головой и прижатой к груди правой рукой. Медленно и тяжело поднялся старик. И тут в воцарившейся тишине раздался тихий слабый голос, заставивший взгляд майя метнуться в сторону кровати.

- Ты пришел... Ты пришел, Гор… Ты успел…

Гортхаур приготовился встретить жестокую отповедь и заранее высокомерно приподнял подбородок и придал своему лицу совершенно непроницаемое выражение.

- Теперь я вижу тебя… - Гаэрон говорил с трудом, прерываясь, чтобы глотнуть воздуха, - Я никого уже не вижу, Гор, и ничего, а тебя вот вижу. Я так рад. Теперь я знаю, какой ты на самом деле… Ты весь черный и ты сияешь, как ночь… Раньше мне и в голову не пришло бы, что бывает черное сияние. Вот ведь какая странность… Ты так прекрасен… Мне жаль их всех, они не могут этого видеть… Твоя красота ослепила бы их, а я вижу ее. И у тебя, как будто крылья за спиной… Мне всегда казалось, что ты должен уметь летать, значит, я был прав с самого начала. Мысли путаются… Я что-то должен сказать тебе… Что-то очень важное… Пока не слишком поздно. У него тоже есть крылья… Да. И он ужасен… Он сказал, что тебя зовут Гортхаур… Да… Так он сказал. Стихии! Какая разница, как тебя зовут!

После этого восклицания перэдель мучительно закашлялся, а потом, выгибаясь на кровати, и широко раскрывая рот, стал хватать воздух. Он задыхался, он хрипел, из его груди рвался свист и какие-то ужасные звуки, которые просто не должно, не может издавать живое существо. Гор бросился к нему, отшвырнув в сторону попытавшуюся было помочь девушку, он обнял Гаэрона, помогая ему сесть; кажется, так юноше было легче дышать. Но хрипы не прекращались, на белом, как полотно лице Гаэрона проступили багровые пятна, лоб покрылся бисеринками пота, он весь взмок и, таращась прямо перед собой невидящими глазами, наполнившимися влагой, словно два озерца, раскрывал и закрывал рот, подаваясь вперед.

- Воздуха… Мне не хватает воздуха, - почти беззвучно шептал он между приступами кашля, - Воздуха…

- Да сделайте же что-нибудь! – заорал Гор в сторону лекаря и учеников, как-то вдруг растерявшись, позабыв о своей силе и власти, чувствуя себя совершенно беспомощным.

Но старик не пошевелился, так и продолжал стоять, опустив голову.

- Вы что, оглохли, мать вашу! Почему вы не помогли ему, вы видите, в каком он состоянии?!

- Я сделал все возможное, мой повелитель, - глухим, упавшим голосом проговорил старик, - Но я бессилен против высших законов. Он умирает.

- Что за чушь ты несешь, старик! Ты выжил из ума, как я погляжу! – рявкнул майя, но в голосе уже слышались неуверенные испуганные нотки.

Гор обернулся к притихшему пэрэделю; мучительный приступ прошел, и сейчас Гаэрон сидел, обессилено свесив голову на высоко вздымавшуюся при каждом вздохе грудь. Только теперь Гор заметил, какое холодное это тело, что он придерживал за плечи. На прекрасном исхудавшем лице – мертвенная бледность, нос заострился, а взгляд чудесных глаз угас. Даже золото его волос потускнело. И лишь теперь следы надругательства и насилия со всей отчетливостью бросились в глаза. Левая сторона лица – почти сплошной синяк, губы не-то разбиты в кровь, не-то искусаны, правая бровь рассечена, на шее следы укусов и так называемых поцелуев, в распахнувшемся вороте легкой рубахи сияет изувеченный мрамор тела, изодранный ногтями, изуродованный кровоподтеками и синяками.

Гор обхватил его лицо ладонями, приподнимая и безуспешно борясь с подступившим к горлу комком.

- Гаэр, посмотри на меня, Гаэр, - позвал он, и голос получился таким непривычно молящим, что даже он сам удивился его звучанию, что уж говорить об остальных свидетелях этой сцены.

Темные ресницы затрепетали, смеженные веки медленно поднялись, открывая два мутных голубовато-зеленых озера, в которых не было ни упрека, ни обиды, ни злости, только лишь боль, вселенская тоска, да смертельная усталость… Да, да, именно смертельная. Уж кому-кому, а Гортхауру не нужно было иных свидетельств того, что лекарь не лгал и не ошибался в своем диагнозе: его мальчик заразился смертью. Теперь она не отпустит его, будет планомерно и с полной уверенностью в победе отвоевывать его у жизни, заманивать в свои коварные сети, опутывать и тянуть, тянуть во тьму. Бессмысленные глаза вдруг закатились, и дыхание прервалось.

Не соображая, что делает, Гор схватил Гаэрона за плечи и яростно затряс, безостановочно повторяя:

- Не уходи, не уходи, малыш! Вернись ко мне! Не оставляй. Ведь я же не смогу без тебя! Гаэрон! Я люблю тебя! Не уходи!

Тихий вздох остановил его безумие.

- Ты делаешь мне больно, Гортхаур Жестокий, - прошептал юноша пересохшими губами, безуспешно пытаясь улыбнуться.

Гор осторожно опустил его на подушку.

- Лежи спокойно, - произнес он уже совершенно бесстрастным голосом, внезапно обретая ясность рассудка.

Прохладные длинные пальцы коснулись висков Гаэрона, майя закрыл глаза и надолго замер в молчании, потом он с досадой тряхнул головой, прикусил губу, нахмурился. Теперь уже обе его ладони с легким давлением сжимали голову пэрэделя, который неподвижно лежал на кровати. Гортхаур что-то быстро зашептал, шелестя словами, как старыми свитками, а потом вдруг запел чистым и глубоким голосом на языке незнакомом никому из присутствующих. Сперва он пел тихо, но постепенно звук нарастал и голос взмывал вверх, заполняя комнату, вырываясь за ее пределы, устремляясь вдаль и ввысь. В песне звенела сила, и она повергала слушателей в трепет, в песне трепетала мольба, от которой глаза наполнялись слезами, в песне звучало смирение, и оно заставляло вслушиваться в каждый звук. Пение словно бы ширилось, становилось гуще, сочнее, обогащаясь оттенками и полутонами, и вдруг, без всякого предупреждения, прервалось, и наступившая тишина сотряслась рыданиями. Оборвав себя на полуслове, Гор обреченно прошептал, обращаясь непонятно к кому: «Бесполезно. ОН не слышит. Не желает больше слышать меня и мои просьбы». Потом он, словно что-то надломилось в нем, упал на неподвижное тело полуэльфа и дал волю отчаянию. Его могучие плечи беспомощно содрогались в неконтролируемых конвульсиях слабости, выдававших его, обнажавших нежную сердцевину его, казалось бы, несокрушимого и холодного духа.

Ученики лекаря, широко раскрыв глаза, в которых читался ужас, как по команде одновременно попятились к стене, вжимаясь в холодный камень, словно надеясь просочиться сквозь него. Темноволосая дева, покачнувшись и побледнев сильнее прежнего, вцепилась в спинку стула. Лекарь безнадежно смотрел в пол. Они не рассчитывали остаться в живых после того, что имели несчастье увидеть в этой комнате. Первый Ученик Темного Валы не простит свидетелей его слабости.

Мало-помалу рыдания утихли, а потом, будто опомнившись, Гор приподнялся и обернулся в сторону лекаря. Странно, но после долгих минут рыданий его лицо и глаза были абсолютно сухими. Бесслезный плач – худший и самый мучительный из всех, его видов, такой, когда застрявший в горле ком, кажется, вот-вот разорвет тебе глотку, и он все растет и растет с каждой новой судорогой, встряхивающей твое тело, и совладать с ним нет никакой возможности, даже после того, как ты вроде бы успокоишься. Эру не сжалился над ним даже в малом, не дал горечи излиться вместе с соленой влагой.

- Что произошло? – спросил он.

- Мой повелитель и сам может видеть, что произошло, - растерянно пробормотал в ответ лекарь.

- Я спрашиваю, что случилось? От чего он умирает? – нетерпеливо уточнил майя.

- Три дня назад его забрали в Центральную Башню, мой повелитель… Потом, принесли обратно. Стража говорит, что именно принесли, сам он уже не мог дойти. Вам сообщать было строжайше запрещено. Немедленно позвали за мной. И я… Я, разумеется, сделал бы все, что в моих силах. Но, стоило мне осмотреть его, стало ясно, что все, что я могу – это промыть раны, давать отвары, уменьшающие боль и ждать, пока… Его… Вы понимаете… Его подвергли насилию…

- Я и сам вижу! – рявкнул Гор, внезапно выведенный из себя невнятными объяснениями, - Что послужило причиной… Его угасания. Отвечай по существу, старик!

- Да, Ваша Милость. Его подвергли насилию того рода, что эльфы не в силах пережить, не из-за слабости тела, но… Говорят, из-за сломленной гордости духа. Я не очень разбираюсь в этом, меня учили врачевать только телесные раны, мой повелитель, думаю, вашей милости известно об этом, много больше моего.

- Ты сказал «эльфы»? Но он НЕ эльф! Он перэдель, и он избрал путь смертного.

- Про это я ничего не знаю, но только умирает он именно от той немочи, о которой я упомянул. На его теле ни одной столь серьезной раны, чтобы привести к таким непоправимым последствиям. Это все, что я могу сказать.

- Ясно, - проговорил Гортхаур и надолго замолчал. Ясно было, что старик говорит правду. Не ясно было, как это могло быть правдой. - Уйдите все. Оставьте нас, - сказал он, наконец.

Лекарь, ученики и скорбная дева поспешили удалиться, прошаркав подошвами, простучав каблуками, прошуршав юбками. В наступившей звенящей тишине слышно было лишь тяжелое надрывное дыхание Гаэрона. Он еще был жив, сердце его еще билось – маленький неуверенный молоточек, то и дело сбивающийся с ритма. Ладонь Гора лежала на груди перэделя, и он холодел каждый раз, когда глухой стук прерывался на несколько мгновений. Временами, юноша принимался метаться на постели, в ослабевшее тело вдруг будто вливали жизненные силы, он кричал, хрипел в бреду, умолял пощадить, плакал, брыкался и снова отчаянно и душераздирающе кричал, раскрывая единственному свидетелю его лихорадки всю картину предшествующих событий. И Гор кусал губы в немой ярости, он будто сам присутствовал при надругательстве над прекрасным беспомощным созданием. Он принимался ласково гладить холодные щеки, мокрые от слез и шептать успокоительный вздор, не задумываясь о том, что юноша его не слышит.

Ночные часы утекали один за другим, укорачивая остаток отпущенной перэделю жизни. Гортхаур знал, что до рассвета ему не дотянуть. Чернота неба уже стала понемногу сменятся синью, когда юноша, глубоко вздохнув, вдруг открыл глаза, очнувшись. Во взгляде его не было больше отстраненности и тумана, он смотрел на Гора осмысленно и тепло. Бледные губы тронула болезненная улыбка, подсохшая ранка треснула и засочилась кровью. Гаэрон попытался приподняться и сесть, но не смог.

- Я умираю, Гор, - сказал он спокойно и уверенно.

- Не говори глупостей, Гаэр, ты поправишься, непременно поправишься… - немедленно начал переубеждать его Гор.

- Нет, Гор, не надо, не старайся. Я знаю, что умру. Я уже видел чертоги Мандоса. Я был там, Гор, только что. Они так прекрасны в своем мрачном величии, что мне не хотелось возвращаться. Я не стану возвращаться, Гор. Я не хочу проходить весь этот путь снова. Но я должен попрощаться с тобой.

- Ты не можешь оставить меня, малыш! Не можешь, – зашептал Гор, хватая перэделя за руку, словно это помогло бы его удержать. Он поднес безвольную кисть к губам и припал к ней в поцелуе.

- Я должен, Гор, - снова заговорил Гаэрон, словно пытаясь убедить капризного неразумного ребенка. - Феа рвется из оскверненного тела, мне не удержать его, тебе не удержать его, так должно Свыше.

- Но ведь ты же не Перворожденный, ты же отрекся от своей эльфийской сущности, ты сам мне сказал - с отчаянным упрямством громко прошептал Гор, цепляясь за эту последнюю надежду.

- Да, я сказал тебе… Я не лгал. Я и сам так думал. Вот только я не знал; чтобы отречься от эльфа в себе, чтобы заявить судьбе, что избираешь путь смертного, недостаточно сбежать от эдиль и поселиться среди аданов. Выходит, Перворожденный во мне до сих пор жив, и это он тянет меня в чертоги забвения. Мне очень больно, Гор, меня будто выпотрошили, ничего не осталось, кроме саднящей пустоты внутри. Мне кажется, я весь оплеван и залит нечистотами – вот, что я чувствую после того, как… - он отвернулся, - слабый румянец стыда показался на щеках. Гаэрон сжал челюсти, на несколько мгновений лицо его приняло горделивое независимое выражение, так часто появлявшееся на нем прежде, если затрагивалась его честь или если он отстаивал свое мнение в споре. Он будто стал прежним, но слишком быстро безразличная отстраненность умирающего вернулась на исхудавшие тонкие черты. – Я хочу, чтоб ты знал, Гор, я не держу на тебя зла. Я знаю, ты - ужас в глазах миллионов, и ты принес много горя всем свободным народам Арды, но передо мной ты виновен лишь в том, что сокрыл свое истинное имя, что не позволил мне узнать от *тебя*, кого я впустил в свое сердце. Но я прощаю тебе эту ложь. Я побывал за гранью, и теперь знаю – это несущественно. И еще я хочу, чтоб ты знал, я любил тебя, я спал с тобой, потому что любил, не потому, что я... Что мне все равно с кем, лишь бы… Что для меня это ничего не значит.

Гор прикусил губу, чувствуя, что глаза наконец начинает жечь соленая влага. Гаэрон неожиданно улыбнулся и сказал:

- Забавно. Я умираю оттого, что стало причиной моего рождения. Я умираю оттого, что смогла побороть моя матушка. Видишь, Гор, выходит, я много больше эльф, чем она… Это действительно забавно, - в зеленовато-голубых глазах появился нездоровый блеск, - Рассказать бы всем этим надменным ублюдкам, воротившим от меня нос, - Гаэрон вдруг будто ушел в себя, он бессмысленно смотрел в потолок, и зашептал быстро, лихорадочно, - Там так красиво… Там ветер раскачивает верхушки деревьев и шелестит в листве, ручьи поют, лес убаюкивает, дышит… Танцы вокруг костров на празднике Падающей Листвы, смех и шепоты влюбленных. Его серые глаза, еще тогда, до всего… Он прекрасен, и он делает меня счастливым просто оттого, что сидит рядом и оттого, что я еще не знаю правды… Правда… Кому она нужна, правда? – он горько ухмыльнулся в пустоту и тихонько запел. - Увей свои прекрасные власа живыми виноградными листами, ступай туда, где наши голоса, где звонкий смех, и песни над кострами… - Но вот жутковатая одержимость оставила его, он, будто очнувшись от сна, посмотрел в глаза Гортхаура ясным, сияющим даже взглядом, лучезарно улыбнулся, приподнял ослабевшие руки, потянулся к нему, в попытке обнять, но сил не хватило. Он нахмурился, очевидно, досадуя на свое бессилие.

- Поцелуй меня, Гор, прошу тебя.

Могучий майя склонился над хрупким телом юноши и нежно коснулся губами разбитых губ. Прохладные уста умирающего разомкнулись в безмолвной просьбе о более глубокой ласке, и Гор не смог отказать, не смог удержаться. Он жарко скользнул языком внутрь, дразнящим движением коснулся язычка пэрэделя, с восторгом ощутив слабый ответный порыв. Хотелось разжечь жизнь, воспламенив в любимом страсть, и он ласкал, пылко и неустанно ласкал эти бледные мягкие губы, пока не осознал, что больше не слышит дыхания юноши, что замер прерывистый стук молоточка в груди, к которой он прижался грудью. Гор отпрянул, и долго сидел у смертного одра, глядя на Гаэрона непонимающими расширенными глазами, недоверчиво прислушиваясь к тишине, - не раздастся ли тихий вздох. Но тишина была мертва. Гаэрон неподвижно лежал перед ним. На лице его, теперь равнодушном и спокойном, отстраненность умершего уже полностью вступила в свои права. Он покинул стены темницы. Он был слишком свободен, чтобы позволить сделать из себя узника. Он ушел, оставив другому горькое осознание того, что вот ему-то как раз нет спасения из этих стен.

Гор склонился над телом юноши, сжал в руках золотую цепь, украшавшую его шею, с силой дернул и разорвал звенья.

- Лети на волю, - прошептал он.

Несколькими мгновениями позже ужасающий волчий вой пронесся над цитаделью и окрестностями, оглушив стражу, стоявшую на карауле у комнаты пэрэделя, заставляя стыть в жилах кровь ночных дозорных на наружных постах. Над черными башнями взметнулась перепуганная стая ворон и с тоскливым карканьем закружилась в светлеющем небе. Заржали в конюшне и заметались в своих стойлах кони. Подскочили крепко спавшие солдаты гарнизона, в животном ужасе вжимая головы в плечи. А в главной опочивальне Центральной Башни, на роскошной постели под высоким бархатным пологом, Моргот Бауглир перевернулся на другой бок, и, не открывая глаз, иронически приподнял красиво изогнутую бровь.

ПРИМЕЧАНИЯ:

* Фиримары – то есть «смертные». Так эльфы называли людей.

** Перэдель – полуэльф (синд.)

*** Ном, номин – «мудрый», «мудрые»; имена, которые люди Беора дали Финроду и его соплеменникам.