Автомобильное оборудование

Ash-kha

ГЛАШАТАЙ ЛЮЦИФЕРА

Часть первая

Входи в мой дом, о, Люцифер, мой гость,
стоящий, словно сумрак, у порога.
Ты пренебрег служением у Бога;
тебя боятся, так уж повелось.
Наперекор всему — входи в мой дом,
сядь у огня, уставший серый странник.
Ты увенчал свой путь звездою ранней,
когда слепящий свет царил кругом.
Ты подарил познаний дивный плод,
позвал в далекий мир, в чужие дали.
Тебя за это трусы проклинали,
чурался в суеверии народ.
Да, ты жесток, но мудр и горделив,
ты никому не друг, суровый гений,
и муки первых тягостных сомнений
остались живы, дух твой закалив.
Ты волен и от зла, и от добра,
и нет закона для твоей свободы.
Летят, как стрелы, вдаль земные годы,
но для тебя мы созданы вчера.
Закрыв все двери, люди ждут тебя,
зовут, открыть засов тебе не смея,
и просят, подлый нрав в себе лелея,
и вожделеют, душу жадностью губя,
винят тебя, свободный гордый Дух.
Когда в их доме тесно и темно,
хотят украдкой выглянуть в окно,
заранее поверив в свой испуг,
страшась запретных тайн и новых слов.
Тебе присвоен грех людского рода,
все зверства тьмы. Они, себе в угоду,
вручили Сатане земное зло,
отдали зверя, скрытого в сердцах,
посмели свой позор сравнить с тобою,
кичась же предназначенной судьбою,
скрывают божьей кары смутный страх.
Мне ничего не нужно, Люцифер,
я не хочу ни золота, ни мести,
и поклоненью нет отныне места —
ты презираешь царствие химер,
смеешься ты над тем, кто, жалкий раб,
выпрашивает милости у мрака
и душу, как приманку для собаки,
сулит отдать, когда придет пора.
Свободный сам, ты презираешь слуг.
И счастлив тот, кто, сам в себя поверя,
для гордости и воли Люцифера
откроет ложных снов порочный круг.
Входи в мой дом с почетом, словно друг!

Автор неизвестен "Люцифер" (1749 г.)

 

Эпизод 1

Кто я такая? Всё, что я точно знаю о себе — это дата и место рождения. Подозреваю, что для моего появления на свет должны были существовать папа и мама, но я ничего не знаю о них и никогда их не видела. Воспитали меня чужие люди, не обделявшие лаской, но в минуты раздражения на их лицах читался немой укор.

Первые годы своей жизни я помню плохо: отдельные события возникают в моей памяти яркими вспышками — объемные, рельефные, полные мелких очаровательных деталей — а, может быть, и состоящие только из них?.. Вот приёмная мама гладит меня по головке, отблеск света на обручальном кольце слепит мне глаза: кольцо у мамы традиционное, золотое с бриллиантовой крошкой. Мама наклоняется и целует меня, её распущенные волосы цвета мёда щекочут мне щёки… Вот папа прилаживает новые погремушки на моей кроватке, старые я совсем изгрызла. Лицо у отца осунувшееся и раздраженное, но он через силу шепчет мне какую-то чепуху, стараясь, чтобы голос не звучал нервно и глухо… Вот старший брат Серёжка пытается отобрать у меня шоколадную конфетку, пока мама отвернулась, и я начинаю вопить во всю силу младенческих легких… Вот мы гуляем всей семьей в городском парке, и я, засунув палец в рот, наблюдаю, как по побеленному до середины стволу старого тополя бежит муравей… Множество мелких разрозненных воспоминаний, ценных для меня и незначительных для постороннего.

Я взрослела в обеспеченной, но не богатой семье, принадлежавшей к общественной страте мелких рантье и ремесленников умственного труда. Отец — известный в нашей провинции театральный критик, мать — модельер губернского масштаба.

Серёжа, родной сын моих приёмных родителей, был на два года старше меня. С шести лет он был отдан учиться в платный колледж при семинарии. Когда я подросла, меня определили в гимназию для девочек, состоявшую на государственном обеспечении. Родители надеялись, что я смогу окончить учёбу с золотой медалью, и меня заберут в Смольный институт, пользовавшийся в Российской Империи начала двадцать первого века от Рождества Христова не меньшей славой, чем в веке восемнадцатом. Окончи я Смольный, могла бы попасть ко двору или хотя бы выгодно выйти замуж…

В центре губернского города, где мы жили, родители держали двухэтажный особняк с садом, конюшнями, гаражом и флигелем для прислуги.

Дом наш стоял напротив церкви Благовещенья, и колокольный звон, будивший меня по утрам, раздражал меня сильнее трелей будильника, которым мы пользовались летом на волжской даче. Как прилежная прихожанка, я не раз каялась в этом священнику, и он отпускал мне грех лености, но я перед сном затыкала уши ватой, чтобы хоть как-то заглушить утренний шум.

Родителям нравилась близость церкви, и папа любил рассказывать, как его пра-прадед выторговал у помещика-миллионера место для постройки дома. Сережка, которому родители прочили духовную карьеру, был доволен тем более, что школа при семинарии находилась в соседстве с храмом, прямо через площадь.

…Отрочество моё проходило не менее заурядно, чем у большинства провинциальных подростков: пробуждение, завтрак, занятия в гимназии, возвращение домой и обед, прогулка с подругами или чтение приключенческой книжки, корпение над домашними заданиями, ужин, посиделки с семьёй у телевизора, сон — это будни, а в воскресенья и праздники — посещение церкви и какое-нибудь культурное мероприятие, типа похода в театр или верховой прогулки за город. Летом наша семья выезжала на дачу, расположенную в небольшой деревеньке под Самарой, или изредка в пансионат на Чёрное море.

Я росла замкнутым, мечтательным и углублённым в себя ребёнком, чей характер заключал в себе гремучую смесь гордости со стеснительностью. Интересную книгу я предпочитала болтовне с подругами. Когда мальчишки дёргали меня за косы, я паниковала, считая, что меня третируют и намеренно обижают. Я смотрела сложные взрослые фильмы, даже не задаваясь вопросом, откуда берутся дети. Я хотела быть похожей на мальчишку и увлекалась идеями феминизма, но почему-то в глазах учителей была самой “приличной”, а в глазах сверстников самой “несовременной” девочкой в классе.

А ещё — мне снились странные сны: красочные, подробные, порой напоминавшие реальность, порой интересное кино (в первом случае я бывала участником событий, во втором — наблюдателем). Сны уводили меня в иную, но, несомненно, существующую реальность. Я всегда чётко осознавала, что я сплю, отчётливо помнила события прошедшего дня и все сны, что приходили ко мне раньше. Дважды попав во сне в одно и тоже место, я узнавала его и могла сказать, что изменилось вокруг, а что осталось прежним.

Чаще прочих, меня посещал сон о чёрном замке, которого я хочу и боюсь достичь. Детали и протяжённость сна менялись, но сюжет его и концовка оставались неизменными.

…Я бреду по тёмному лесу. Тяжёлые кроны деревьев нависают надо мной, смыкаясь над головой чёрным, шепчущимся на разные голоса сводом. Корка льда на жухлой траве. Она хрустит у меня под ногами.

Я знаю, что я сплю. Я помню, что уже не раз бывала в холодном сумрачном лесу и шла дальше. Дальше — но куда? Непривычное сознание неопределённости, не явности цели смущает меня...

Перспектива стремительно меняется. Теперь я уже не в лесу, я иду по ледяной пустыне: трава, таинственный шелест деревьев — всё исчезло. Со всех сторон только тьма и ветер, пронизывающий и леденящий кости мои так, словно не одеты они в мясо и кожу...

Скалы, гигантскими клыками, искрошенными зубьями, встающие из земли.

Колючее крошево снега бьёт мне в лицо, и я чувствую струйки крови, бегущие из многочисленных ранок на лбу, висках, щеках, и они, схваченные морозом, застывают грязными каплями-сгустками.

Шквальный порыв ветра ударом в спину валит меня на колени. Тёплая плоть тут же вмерзает в корку льда. Холод щупальцами пронизывает всё тело, как паразит, врастающий в овощ, опутывает его своими нитями... Я рвусь, пытаюсь подняться и кричу от боли, чувствуя, как оставляю вмерзшими в лёд куски своей плоти.

Сил подняться на ноги мне всё-таки не хватает. Кому это угораздило изречь, что во сне мы не чувствуем боли?!

Я хочу оттолкнуться руками, чтобы выпрямиться, но едва мои ладони касаются льда, как мгновенно вмерзают в него. Стоя на четвереньках, я скрючиваюсь, пытаясь удержать внутри себя остатки тепла...

Я слышу шум прибоя и напрягаю зрение, интуитивно догадываясь, что близка к окончанию своего пути.

Море! Впереди — море.

…Там, среди бушующих волн, видимый с берега есть остров-скала, а на нём — башня из чёрного камня, дымчато-призрачный силуэт, кажущийся темнее окутывающего его мрака настолько, что выглядит светом во тьме.

…Мрак может ослеплять, как и свет — до рези в глазах, до слёз…

Башня влечет меня. Теперь я знаю: она — цель моего пути.

Я ползу к воде, выдираясь изо льда и снега, оставляя за собой кровавый след, приподнимаясь и снова падая.

Я добираюсь до берега и замираю на прибрежной гальке. Здесь чуточку теплее. Море источает тепло.

Прибой брызгами взлетает от валунов, набегает на крупную гальку, отступает, оставляя хлопья серой пены.

Тяжело дыша, я лежу на берегу и отдыхаю. Камни прямо у меня перед глазами — крупная галька. Серая галька…

Нет! Это не камни… Что-то хрустит подо мной, и в глаза мне смотрит оскаленный череп.

С невнятным вскриком я вскакиваю на ноги и тут… слышу голос. Голос в моём сознании — он зовёт меня и чего-то требует, но я не могу разобрать слова.

Я смотрю на чёрную башню. Она, по-прежнему, притягивает меня, но желание идти вперёд смешано в моём сознании со страхом.

Я иду. Я вхожу в холодную воду — по щиколотку, по колена, по пояс, по грудь… Я плыву. Страх и влечение сводят судорогой мою душу. Я плыву, и остров всё ближе…

Я просыпаюсь.

…В тринадцать лет я неожиданно влюбилась, и всё бы ничего, но объектом моего внимания оказалась девочка, моя одноклассница.

 

Эпизод 2

Девочку звали Вассой.

Дочь разорившегося дворянского рода, она приехала к нам в губернию из столицы. Появившись в нашем классе, она сразу привлекла моё внимание. Решительная, целеустремлённая, по-мальчишески угловатая и прямая в общении порой до грубости, Васса умела вести себя при желании, словно взрослая дама, великолепно танцевала и музицировала. Училась она легко и охотно, умела блеснуть знаниями, почерпнутыми из книг. Довольно быстро я поняла — вот моя основная конкурентка на звание золотой медалистки.

В конце второго месяца совместной учёбы, я подошла к Вассе, и мы разговорились. Васса мечтала поступить в Смольный, как и я сама: для её семьи это было бы шансом вернуться в привычный им круг общения.

В тот день мы разговаривали, а я, с непонятным для себя самой чувством, рассматривала её гибкую фигурку, стройности которой не скрывало мешковатое коричневое гимназическое платье, длинную шею, которую она держала удивительно гордо (или просто упрямо — наперекор судьбе!), вздёрнутый подбородок, иконописный лик в короне светло-русых локонов. Кожа у Вассы была очень бледной, и мне хотелось прикоснуться к её руке, чтобы узнать, какова она на ощупь. В её карих глазах, странно сочетавшихся с цветом кожи и волос, присутствовала болезненная грусть — я то считала это кокетством, то жалела её.

…Месяцы шли, а я тосковала, следя за носками туфель Вассы, ожидая увидеть мелькнувшую под кружевными оборками юбки щиколотку её ноги…

Я училась по инерции, а дома запиралась в комнате, измысливая способ стать для Вассы ближайшей подругой. Я забросила романы Дюма и Вальтера Скотта и стала выискивать на полках отцовской библиотеки психологические драмы и религиозные трактаты.

Религия не могла дать мне ответа, что же со мной происходит. Наставления влюблённым и супружеским парам не объясняли мне моей жажды общения с Вассой. Сюжеты психологических драм были, опять-таки, посвящены общению между полами. Наконец, однажды, я наткнулась на засунутую вглубь, за прочие книги, распечатку статьи известной поэтессы начала ХХ века “О женской любви” * — и сразу получила необходимые ответы. Я догадалась о смысле словосочетания “содомский грех”, и с детской наивной обидой не поняла, за что порицает Церковь плотскую любовь, не ведущую к деторождению. Разве было что-либо грязное, постыдное в моем восхищении Вассой, моем желании быть ближе к ней? Не верю.

Я усомнилась в нормах праведности и греха.

В гимназии, тем временем, Васса умудрилась достичь положения неофициального лидера класса.

…Надо признать, что лидерство в девчоночьей среде — явление крайне редкое. В годы учёбы я видела картину: эта девочка первенствует в проказах и развлечениях, эта — в учёбе, вот эта — самая красивая, а та — больше других общается с мальчиками. В течение восьми лет я была непререкаемым лидером в учёбе, но если затевалась какая-нибудь шалость, по всеобщему разумению, мне стоило сидеть в уголке и молчать в тряпочку.

Быть лидером среди женщин — занятие неблагодарное: сегодня у тебя спрашивают совета и слушают тебя, открыв рот, завтра же — рядовой представитель группы может усомниться в твоих словах безо всякой на то причины, посмеяться над тобой и сообщить мимоходом: “Много о себе воображаешь!” Ты — всего лишь первая среди равных.

Васса доказала своё право на первенство во всех, важных для девочек, областях, и начала править нашим классом с единоличной деспотичностью. Её стиль руководства был мужским от Альфы до Омеги: жесткие иерархичные отношения в группе, невозможность даже секундного сомнения в правоте лидера, конкуренция за первенство рядом с ним.

Кто обучил Вассу так ставить себя? Может быть, причиной была её голубая кровь, может быть — что-то иное. Случайно я узнала, что старший брат Вассы — юноша болезненный и боязливый, что отец Вассы погиб на Чеченской войне. Я подумала тогда, что мужеская сила, которую старается продемонстрировать Васса — её душевный излом, взращенный отсутствием надёжного мужчины и необходимостью полагаться в жизни на саму себя.

…Сейчас, вспоминая те давние события, я думаю также, благо была у меня возможность убедиться в сём постулате на собственном опыте. Нечетко, но с неизменным ужасом, я могу представить, насколько кровавой и деспотичной была бы история Чёрного Трона, если бы с первого года после Катаклизма не стоял бы рядом со мной мой маршал — Мастер Меча, тёмный клирик. В мужчине проще увидеть силу, и там, где я должна была бы убивать, чтобы добиться согласия, он разрешал конфликт парой слов и своим авторитетом…

Дружба между мною и Вассой завязалась на почве общего для нас обеих детски-романтического увлечения морем и парусами. Мы спорили и мечтали. Я видела, что ни в ком до сих пор Вассе не удавалось найти единомышленника, любившего те же вещи, что и она, схватывавшего её мысли на лету, прежде, чем они высказаны. Мне претила роль подпевалы, которую она мне прочила при себе, но я согласилась играть её, лишь бы быть рядом с подругой.

Однако скоро, где-то уже через полгода, я поняла, что роль мне эта не по силам. Я восхищалась Вассой, я боготворила её, преклоняясь перед ней, будто перед идолом, но никогда в её присутствии не чувствовала себя легко и свободно. Быть может, дело было в том, что я хотела с ней большей близости — близости такой, о возможности существования которой она, вероятнее всего, и не подозревала. Я старалась довольствоваться тем, что имею, и ждать, но чертенята из моего тихого омута нет-нет да выпрыгивали. Порой я могла вспылить и заставить Вассу делать то, чего ей самой не хотелось. В спорах на заумные темы, где мы, соперничая, проверяли уровни собственных IQ, я упрямо стояла на своём мнении, приводя безжалостные в своей логичности аргументы…

В конце девятого класса произошёл инцидент, закономерно подведший финальную черту под нашей дружбой.

— У меня маму положили в больницу, — сказала Васса, когда мы с ней стояли в тёмном коридоре перед кабинетом истории. — Врачи говорят, рак…

Голос у неё был придушенный. Я молчала, не зная, что сказать, и не догадываясь, что она плачет.

Одноклассница Женька случайно услышала наш разговор и подскочила к нам. Она обхватила Вассу за плечи и, подбадривая грубоватыми шуточками, повела умываться в туалет. Я пошла вслед за ними, лихорадочно ища слова, но вместо сочувствия ощущала холодное равнодушие…

С того случая Васса стала меня молчаливо сторониться. Мои попытки вернуть её доверие были бесполезны. Я впала в глубокий затяжной депрессняк, совсем забросила занятия, сачковала с уроков.

В тот период мне в руки попала книга Джона Мильтона “Потерянный Рай”.

…Много раньше, читая “Айвенго”, я увлекалась храмовником Буагельбером, а в фильме о три мушкетёрах меня очаровали граф Рошфор и миледи. Ещё подростком я влюблялась не в добрых благородных героев, а в их врагов. Героев отрицательных я рассматривала под призмой вопроса “Почему они поступают так?” и сознавала, что действия их понятны и объяснимы — что они психологически закономерны, и добрый благородный герой совсем не так благороден и добр, как рассказывают нам трубадуры, если он причинил кому-то боль, достойную жестокой мести…

Каким образом попал мне в руки “Потерянный Рай” Мильтона? Теперь уже и не припомню...

Я читала книгу взахлеб, с отчаянием и слезами пытаясь удержать в себе ставшую вдруг невозможно хрупкой веру в любовь и всепрощение нашего Создателя.

“— На эту ли юдоль сменили мы, —
Архангел павший молвил, — Небеса
И свет Небес на тьму? Да будет так!
Он всемогущ, а мощь всегда права.
Подальше от Него! Он выше нас
Не разумом, но силой; в остальном
Мы равные. Прощай, блаженный край!
Привет тебе, зловещий мир! Привет,
Геенна запредельная! Прими
Хозяина, чей дух не устрашат
Ни время, ни пространство. Он в себе
Обрёл своё пространство и создать
В себе из Рая — Ад, и Ад из Рая
Он может. Где б я ни был, всё равно
Собой останусь, — в этом не слабей
Того, кто громом первенство снискал.
Здесь мы свободны. Здесь не создал Он
Завидный край; Он не изгонит нас
Из этих мест. Здесь наша власть прочна,
И мне сдаётся, что даже в бездне власть —
Достойная награда. Лучше быть
Владыкой Ада, чем слугою Неба!…” **

Шли дни. Я тосковала по Вассе и пыталась унять душевную боль от разрыва с нею, отвлекая свой ум посторонними мыслями. Сменялись недели. Я изучала религиозную и эзотерическую литературу в библиотеке отца, находя в ней отдушину для выплеска страстей, бурливших во мне. Моя любовь, отвергнутая Вассой, и силы, которым я еще не знала применения, тратились на построение мыслительных конструкций и безмолвный протест несправедливости мироустройства. Я размышляла о прочитанном, пытаясь в одночасье понять законы мироздания, существовавшего веками…

Грех Сатаны — тщеславие (по другим формулировкам — гордыня, гордость)? До него этого греха не было? А как же быть с тщеславием Единого, подминающего под себя мир и наказывающего всякого, кто сопротивляется Его власти? Что позволено Богу, то не позволено никому другому? Качество, которое у Ангела или человека порицается, в Боге мы должны восхвалять? Где же равенство, о котором говорят Евангелия?

Ах, да, я и забыла: между собой уравниваются талантливые и бездарные, сильные и слабые, познающие мир и спящие в болоте, самосовершенствующиеся и умственно отсталые, богатые и бедные, но все они перед Творцом — рабы!

...Боль — чужая боль проступала за черными буквами строк. Но почему-то мне казалось, что боль эта — моя...

Можно ли квалифицировать, что есть грех, а что не грех, если до первого согрешения понятия “греха” не существовало вовсе? Как можно определить категорию зла, если до определенного момента существовало одно лишь добро? Где единица измерения, по которой строится шкала греховности? Где точка отсчета?

Кто-то должен дать и точку отсчета, и единицу измерения, и этот кто-то должен был знать, что такое грех. Знание Единого идёт только из личного опыта, потому что, по определению, до Него никого и ничего не было. Значит ли это, что грех — это любое действие, субъективно не нравящееся Творцу? Или всё-таки был кто-то до Него — кто-то, разъяснивший Творцу на конкретной ситуации, что есть грех?..

А, может быть, тщеславие, гордость — и не грехи вовсе? Как человек может достичь цели, не поставив её перед собой? Как можно созидать, не веря в свои силы? Как личность может развиваться, не имея мотивации достижения?

...Я зарываюсь лицом в подушку. Я не слышу упреков родителей. Я плохо ем и плохо сплю. Я ищу — ответы...

Стал ли Сатана Дьяволом по собственному произволу? Сущности, созданной по образу и подобию Бога, должны быть присущи и способность к творчеству, и чувство собственного достоинства, и стремление к признанию и много чего ещё, не так ли? Но двух Богов много для одного мира. Какой властитель захочет, чтобы рядом с ним стоял равный ему по силам своим и возможностям? Кто согласится утерять часть своей власти, признав другого равным себе?

…Не верю я в то, что Творец хотел сделать человека Своим соправителем. Сделать неким символом, быть может. Проверить лояльность к Себе Ангелов, заставив их поклониться человеку — вполне. Но не отдать часть своей власти…

...Человек был важен, но чем и почему?...

Если бы Единый желал увидеть рядом с собой равных, Он иначе взглянул бы на Ангелов, поднявших мятеж. Быть может, они не были столь сильны и всеведущи, как Отец, но они хотели стать Ему вполне подобными — и разве самосовершенствование не лучшая цель для любого начинания?

...Я бодрствую и думаю, я думаю и сплю. Зачем эта пытка — нашелся бы кто-нибудь, кто дал бы мне ответ!..

Да, Сатана — противник Бога. Фактически Люцифер стал-таки со своим Отцом на равных, хоть в канонических текстах и говорится, что Творцу на столь мелкое существо внимание обращать не по рангу, а с Сатаной сражается Архангел Михаил — Дух одного с ним уровня. Так ли это?..

Христианские тексты говорят нам, что Единый знает все задумки своего сына наперёд и при этом попускает ему творить зло (если принять на веру, что все желаемое Люцифером — зло). Зачем? Потому что Он не связывает ни чьей свободы воли? Или потому, что сила Его не безгранична, а всеведение не беспредельно?

Что лучше — рабство или свобода? Почему человек человеком не в праве владеть, а Бог в праве? Почему?

...Я горю, и первые тени мрака проступают в моих глазах. Отворачиваются родители, не желая признать очевидное, и сверстницы шепчутся: “Странная”...

Христианство говорит нам: будьте, как дети, ибо это угодно Богу. Верные Ангелы — это тот идеал, на который людям предложено равняться. Следовательно, Ангелы есть духовные дети?

...Я привлекаю к рассуждениям знания, почерпнутые из школьного курса психологии...

Что характеризует душевный мир ребёнка? Прежде всего, отсутствие осознания себя целостной, отдельной от родителей личностью со своими собственными желаниями и индивидуальными способностями. Известно же, что до двенадцати лет, в среднем, у ребёнка нет своих проблем, его жизненные трудности — это преломление проблем его родителей. Ребёнок смотрит на мир глазами тех, кто его воспитал, и оценивает окружающее так же, как они.

Ангелы полностью находятся в Божественной Воле, воплощают её и от неё не отделимы. Можно предположить, что их отношения с Творцом строятся по принципу родитель-ребёнок, верно?.. Но, в таком случае, кем же являются Павшие Ангелы? Не есть ли они — выросшие дети, осознавшие себя отдельными от Единого сущностями, вырвавшимися из-под воли Отца, чтобы взглянуть на мир собственными глазами?..

И разве повзрослевший ребёнок ущербен в сравнении с родителем? Разве он не унаследовал часть родительских знаний, умений и способностей? Разве он не развивает их, не дополняет новыми, вскормленными на основе его собственного жизненного опыта?.. Если бы это было не так, человечество давно выродилось бы, ведь каждое следующее поколение являлось бы хуже, слабее, глупее предыдущего! В начале пути родитель априорно сильнее, в силу своей опытности, но за ребёнком — будущее. Пусть, зачастую, лишь один из множества учеников способен превзойти своего учителя, продолжить его дело, постичь новые горизонты непознанного...

...Неожиданно для самой себя я вывела тезис: нет в войне между Творцом и Павшими правых и виноватых, добрых и злых; есть лишь конфликт непонимания, конфликт поколений, конфликт власть имущего с непокорными власти...

Восхищение перед тем, кто сражается за своё право на выбор, за право быть самим собой — кто, зная, что у него не много шансов победить (а знал ли он это?) — не приносит сильнейшему покаяния, обнимало мою душу прозрением.

Образ Люцифера вставал передо мной со станиц ренессансовской драмы монументально трагической фигурой — низложенный, но не покорившийся, в бунте прекрасный более, чем Ангелы в раболепстве, Сын Зари, Светозарный, Утренняя Звезда, вынужденный уйти во Тьму лишь потому, что, созданный Отцом, не стал Его повторением, но стремился быть отдельной самодостаточной сущностью.

“— …Скорбь
Мрачила побледневшее лицо,
Исхлёстанное молниями; взор,
Сверкающий из-под густых бровей,
Отвагу безграничную таил,
Несломленную гордость, волю ждать
Отмщенья вожделенного. Глаза
Его свирепы, но мелькнули в них
И жалость, и сознание вины
При виде соучастников преступных,
Верней — последователей, навек
Погибших; тех, которых прежде он
Знавал блаженными. Из-за него
Мильоны Духов сброшены с Небес,
От света горнего отлучены
Его крамолою, но и теперь,
Хоть слава их поблекла, своему
Вождю верны…” ***

Зло — это эгоизм? Но почему тогда никто из Павших не покаялся и не вернулся к Творцу, поняв, какую муку должны они терпеть в наказанье за бунт?

Есть два варианта ответа: они предпочли боль рабству, или же — их не хотели принять назад. О второй возможности мне даже не хочется думать, слишком однозначно грязна она и омерзительна, а первая…

Сделает ли эгоист шаг, зная, что наказание за него превысит благо, которое он в результате получит? Стали бы Ангелы отказываться от святости, спокойного существования и становиться преследуемыми изгнанниками за просто так? Что они получали взамен?

Быть может, знания о мире? Ведь говорят же: “Кто владеет информацией, тот владеет всем”...

Зло — это знание или невежество? Может ли существо, стремящееся к познанию мира, заглушить в себе этот зов? Может ли ребёнок перестать задавать вопросы? Удовлетворится ли прописными истинами взрослый человек или захочет идти дальше?

...Можно ли притвориться, спрятать мятежность своей души?..

И если знания — это зло, то стоит ли стремиться к познанию мира и самореализации, осознавая, что будешь за это наказан?

...Я думала о людях и Ангелах, о людях и Павших...

Почему Павшие Духи обратили свой взгляд на землю? Кто был им ближе: братья, оставшиеся в воле Отца и дальше Неё ничего не видящие, или потомки Адама и Евы, предпочетшие боль Знания безмятежности Рая?

Я припомнила строки из авторской песни, слышанной мною где-то когда-то случайно:

Ах, зачем ты рвала эти яблоки, глупая Ева,
Ах, зачем ты, Адам, отказаться не смог их вкусить!
Ведь горчащего сока плодов от запретного Древа
Никогда не сумеют потомки твои позабыть.

...И услышали двое бескрайнюю песню Вселенной,
И открылись сердца у двоих для Великой Любви...
Как же много чудес наполняло и Небо, и Землю,
Словно капли дождя: лишь ладони подставь — и лови!

Как же жаждали души искать неразгаданных истин,
Как же в Вечность манил за собою сияющий Путь!
И казалось тогда, будто звездное небо так близко,
Что достаточно только лишь руку к нему протянуть.

Но увидел Господь: эти двое — прозревшие боги,
А на Небе, видать, нету места для стольких богов...
И расплатой им — спутница Смерть на тернистой дороге,
И проклятьем — на зрячих глазницах иллюзий покров.

Только людям потеря бессмертия — это ли страшно?
Их другая тревога терзала опять и опять.
И до неба они возводили Великую Башню,
Чтоб вернуть себе право исконное — видеть и знать,

Потому что искала душа неразгаданных истин,
Потому что манил за собою сияющий Путь,
Потому что казалось, что звездное небо так близко,
Что достаточно только лишь руку к нему протянуть...

Только всем, поднимавшим Познания гордое знамя,
Никуда не уйти от итога жестокой игры.
И одних называли безумцами или лжецами,
Для других же за ересь сложили святые костры.

Ты не можешь заставить забыть нас, о Господи, Боже,
Что когда-то мы знали дорогу в запретную высь!
Ни огнем, ни мечом эту память нельзя уничтожить,
Эту боль, что желанней, чем Рай, и дороже, чем жизнь!

И по-прежнему ищет душа неразгаданных истин,
И по-прежнему в Вечность уводит сияющий Путь,
И по-прежнему кажется — звездное небо так близко,
Что достаточно только лишь руку к нему протянуть... ****

...Проходили недели, я жила, как во сне, и все думала, думала, думала...

Какое зло сеют Демоны среди людей? Может быть, они не дают нам завязнуть в обыденности, перестать искать и сомневаться? Сомнение по церковному канону — один из страшных грехов, оно разрушает слепую веру, вырывает сомневающегося из-под воли Единого, заставляя искать ответы за пределами заданных Творцом рамок.

Если нет в тебе сомнения, ищешь ли ты ответы? Если вера твоя априорна, задаешь ли ты вопросы?..

В попадавшихся мне в руки христианских текстах я читала о том, что в людях Добро смешано со Злом и потому не потребно; в Павших же Духах господствует и действует одно Зло. Была там фраза о “плотском мудрствовании в области Духов”. Меня заинтересовало, что означает сиё хитрое словосочетание. Плоть — это материя? Значит, речь идёт о познании материи, познании реалий физического мира? Но если есть “плотское мудрствование”, то должно быть и духовное — и что же это тогда? Может быть, “духовное мудрствование” — это рассуждение о Боге и о том, о чём Он позволяет нам рассуждать? Церковь постоянно учит людей: надо не рассуждать, а верить. Получается, “духовное мудрствование” — это вера?.. Вера в Бога?..

Вера во всезнание, всемогущество, непогрешимость Бога — добро? Признание своего ничтожества перед Его силой — добро, так?.. Удивительно ли, в таком случае, что Павшим Ангелам слепая вера ненавистна?!..

Можно ли познать мир, не исследуя его? Можно ли сказать, что крышка стола твёрдая, не потрогав её? А вдруг это резиновый батут?.. Можно ли узнать человека, не общаясь с ним? Можно ли понять, что к чему на Земле, не побывав на ней?

...Разум мой кромсали лезвия догадок, но я еще страшилась понимать...

Христианство говорит о людях, стоящих на грани между Тьмой и Светом, Адом и Небесами. Мы, человеки, можем, идти по любой из дорог. Павшие Ангелы путь свой уже выбрали, мы же мечемся от эмпирического познания к безусловной вере.

...Ритм моей жизни менялся. После школы я бежала домой, чтобы, поскорее покончив с домашними заданиями, уединиться в размышлениях.

Ключ поворачивается в замке, хлопает дверь.

— Мам, я пришла! — кричу я в гостиную, привычным движением стаскивая с ног зимние сапоги: носком левой ноги надо прижать пятку правой, потянуть ногу, а потом хорошенько тряхнуть ею — сапог свалится.

Сапоги летят в разные углы прихожей: прислуга подберет. Тяжелую шубу я стягиваю с себя и вешаю в шкаф.

— Есть будешь? — отзывается мать. — Маруся пирог испекла.

— Нет! Я не голодна, — мужественно вру я, взбегая по лестнице на второй этаж, чтобы поскорее укрыться от посторонних глаз в своей комнате.

…Ужинать мне, конечно, хочется, но я знаю, что последнее время что-то не в порядке с моим метаболизмом. Чем больше мой голод, тем острее я чувствую отвращение к еде. Доходит до абсурда: вид тарелки, наполненной деликатесами, вызывает у меня рвотные спазмы, а желудок одновременно урчит от голода. Когда я начинаю есть, меня раздражает сладость или соленость пищи, хотя совсем недавно я любила пересаливать суп и была записной сладкоежкой. В школе я тихо ярюсь, видя, как подружки уплетают на переменках между уроками многослойные бутерброды… Бывает, что, не сдержавшись, я отпускаю на волю свой голод и наедаюсь, как говорится, от пуза. После обильной еды на меня накатывает сонная одурь, мысли путаются, а мир теряет четкость очертаний...

Я установила теперь собственную диету, которая позволяет мне питаться, не блюя через каждые пять минут в туалете. Я не завтракаю, в школьном буфете выпиваю до дюжины чашек кофе, а вечерами, по настоянию мамы, съедаю половник жидкого супчика. Подобная голодовка, как не странно, ни коем образом не сказывается на моей комплекции. Я остаюсь цветущей девочкой, полноватой, на взгляд некоторых, пухленькой по определению отца…

Дверь моей комнаты прозрачная; запирая ее, я в который раз пожалела об этом. Отражения настенных зеркал комнаты многократно продублировали мои движения. Окно комнаты выходило на запад, отчего солнце немилосердно слепило мне глаза после полудня. Я не раз просила родителей повесить у меня темные шторы, но они то ли не принимали моего желания к сведению, то ли просто забывали о нем. Порой я напоминала, но слышала в ответ только одно: “Вот будут свободные деньги...”

“Свободных” денег в нашей семье не бывало, хотя родители зарабатывали неплохо. Плюс к тому, раз в месяц, тринадцатого числа, моя мать прихорашивалась, подробно изучала семейную книгу расходов и шла на почту. На следующий день и в течение следующей недели в доме появлялись новые вещи: видеокассеты, СD-диски, книги, сувениры — да мало ли чего еще! Обновлялся гардероб, начинались походы в театр, на концерты и на выставки. Матери моих одноклассниц не меняли шубы дважды в сезон, как моя мама. Их братья не хвастались японскими игровыми приставками к телевизорам, как мой брат Сережка. У моих подруг не висело в шкафу около полусотни нарядов, уникальных по покрою и фасону, как у меня. Если бы я захотела, то могла бы ежедневно шокировать учителей и одноклассников модными обновками, ведь к тому времени, когда я взялась бы примерять наряды по второму разу, никто бы не вспомнил, что когда-то я уже носила не себе сей продукт портняжного мастерства… Одежда, купленная больше года назад, считалась в нашем доме старьем, даже если она надевалась один-два раза. Порой мне удавалось утаивать особо понравившиеся мне платья, но они были столь роскошны, что носить их я не осмеливалась. Я знала, что одноклассницы мои неделями ходят в одном и том же костюме, и не решалась им демонстрировать уровень достатка моей семьи.

На моей памяти лишь в 2019 году наша семья три месяца подряд экономила и не разбрасывалась средствами. Зато на четвертый месяц отец купил последнюю модель “Волги”, стоившую не меньше пары гектаров земли в черноземной полосе России. Во всем городе такой автомобиль был только у нас и у губернатора, но у него — служебный.

После ежемесячного похода матери на почту я получала карманные деньги. Их сумма на порядок превышала зарплату среднего государственного служащего; я знала это, потому что однажды рискнула выяснить у подруг, сколько получают их родители.

Как-то я спросила маму, откуда берутся в нашей семье “левые” деньги. Она засмеялась и потрепала меня по темно-русым волосам.

— У тебя есть добрый дядя. Он очень богатый человек и старается помогать нам в меру своих возможностей.

В доброго дядю я не поверила. Поволока лжи прятала недетский секрет за словами матери. «Богатый дядя» — ха! «Помогает нам» — а разве мы нищие? Почему ты обманываешь меня, мама?..

Денег в нашей семье было много, но не было никогда “свободных”. Я могла бы сметить занавески на карманные деньги, но мать не позволяла “уродовать дизайн помещения”. Буднями яркое солнце слепило мне глаза сквозь белые шторы в розочках и мотыльках.

Я самостоятельно передвинула рабочий стол и делала уроки, повернувшись спиной к свету.

…Наступал вечер. Я целовала родителей перед сном и, лежа в кровати, возвращалась к рассуждениям о постулатах, которые прежде были для меня непреложными...

Кто такие грешники? Те люди, которые не жили в Божьей воле, не следовали Его заповедям или слабо верили? И эти самые грешники после смерти попадают в Преисподнюю — место, где черти мучают их, так? Там — адский огонь, костры и сковородки…

Не понимаю, с какой радости Павшие будут истязать тех, кто фактически является их союзниками! Быть может дело всё же в том, что Ад — это пыточная камера для взбунтовавшихся Ангелов, а непокорные люди являются к ним естественным довеском?

...Я менялась, новые мысли заставляли меня иначе, чем прежде, воспринимать окружающий меня мир. Вещи и явления, казавшиеся мне раньше прекрасными, вызывавшими радость, теперь окатывали меня волнами удушливой дурноты. Действия и мысли, прежде воспринимавшиеся мною, как прямые и искренние, теперь порождали сомнения. Восторженность в словах заставляла меня подозревать, что человек говорит по некой подсказке сверху. Вид прихожанина в религиозном экстазе пробуждал во мне жалостливое отвращение.

Я уже ушла от Света, но ещё не пришла ко Тьме. Я потеряла старую точку опоры, но не обрела ещё нового духовного стержня.

Я увиливала от посещений церкви, но не решалась ещё снять с себя нательный крест...

Я задумывалась, почему так долго ведётся изматывающее верующих намаливание, прежде чем первый раз во время службы открываются церковные врата. Почему из храма человек уходит опустошенным и притихшим: просветлённым — да, с душевной лёгкостью, почти прозрачным, но — вялым, словно после кровопускания, но — инертно мыслящим, словно после кризиса лихорадки, когда боль только отступила?

Энергия молящихся уходит к Богу. Значит ли это, что верой своей и молитвами мы кормим Его?..

Я снова читала работы отцов Церкви, и находила разъяснения: “Ангелы созерцают Бога, и имеют это пищею”, “Демоны приспосабливают энергетику человека для своего питания”. Мне становилось плохо от ужасного подозрения: люди сотворены, как связующее звено между животными и Духами, для того лишь, чтобы, поедая первых, служить пищей для вторых.

И я спрашивала мысленно, почему должны мы подпитывать своей духовной силой эгрегор Единого, породившего подобный тошнотворный порядок, а не Павших, восставших против Его воли, раз уж мы кого-то да кормим?

...Свои страхи и не признанные умом терзания того периода отрочества я пыталась заглушить в себе культивированием земной — скорее даже, приземлённой — влюблённости в Вассу. Мы с ней практически не общались, лишь иногда перебрасывались парой слов в компании. Я не замечала, что образ Вассы в моем сознании теряет сходство с реальной девочкой, обрастая выдуманными качествами, и превращается в идеализированный монумент, пригодный единственно для поклонения…

В десятом классе, неожиданно — я думаю, для нас обеих — общение наше с Вассой возобновилось, создав иллюзию вернувшейся дружбы. Шагнув навстречу друг другу сквозь стену отчуждения, мы заговорили между собой с такой откровенностью, какую даже очень близкие люди не часто позволяют друг другу — чревато…

Я рассказывала Вассе о своём неверии и мыслях, посещавших меня в церкви, о книгах, которые я прочла, и о том, как я рада быть рядом с нею. Я вручила ей сборник стихов Сапфо и цитировала из него на память отрывки. Я спрашивала её, зачем она подстриглась, и правда ли, что мать разрешает ей за городом носить не юбку, а брюки. Я подарила ей серебряные серёжки в виде листиков: “Бери, Васса, мне они все равно не идут!” Притихнув, я слушала её голос и старалась сидеть, как можно ближе к ней.

…Я помню, как мы идём под ручку по улице вдоль здания Дворянского Собрания. Свет фонарей желтит собой выбеленные колонны. Я упиваюсь чувством единения с подругой, и, мне кажется, что Васса ощущает то же самое, что и я.

Мы останавливаемся возле одной из колонн, чтобы попрощаться. Вдруг Васса оборачивается ко мне, улыбается как-то нервно и говорит:

— Мора, я тебя спрошу, ладно?… Скажи, почему с тобой невозможно поссориться, как с нормальным человеком? Разругались, помирились, и всё в порядке. Ты же… ты создаешь какой-то барьер… С тобой проще совсем не общаться, чем пробовать тебя оскорбить. Почему?

Я опешила от такого вопроса. О чём Васса спрашивает: о прошлом или о настоящем? Что она имеет в виду: что по моей вине мы не общались так долго, или что ей хочется поругаться со мной сейчас?

Я отвечаю честно:

— Я слишком тобой дорожу, чтобы позволить нам ссориться по пустякам. Дружба не всегда возвращается после ссоры…

Душевный стриптиз, устроенный не ко времени — лучший способ разрушить и без того не особенно-то прочное содружество. Искренность — залог доверия, а доверие предполагает ответственность.

Чего испугалась Васса? Страстности моего тона? Прямоты признания? Необходимости открыть себя в ответ на мою перед ней беззащитность?..

На следующий день, войдя в кабинет литературы, где должен был пройти у нас первый урок, Васса направилась прямо ко мне, сделала шутливый реверанс и язвительно произнесла, глядя мне прямо в глаза и протягивая мне руку, словно для поцелуя:

— Хуже пьянства лесбиянство, лесбиянство грех большой!

Я отстранила её обернутую к полу ладонь, отступая на шаг назад. Так хотелось спросить: “За что?”, но я выдавила елейную улыбочку и, поинтересовавшись “С кем же ты успела согрешить, дочь моя?”, села за парту.

…Дальнейшие три месяца я жила, словно в земном аду.

Васса использовала любой удобный случай, чтобы посмеяться надо мной, оскорбить, а то и причинить физическую боль (ущипнуть, толкнуть, подставить ножку), унизить меня в глазах одноклассниц. Сначала я игнорировала нападки, по вечерам рыдая в подушку, но, не выдержав — рефлекторно начала защищаться.

Понимание того, что я потеряла подругу, доводило меня до бешенства. Если сначала я ещё надеялась Вассу вернуть, то вскоре желала лишь одного — причинить ей как можно более серьезные огорчения. Забыв о жалости к себе, я собирала силы, чтобы ударить в самое уязвимое место Вассы — её восприятие самой себя, как лидера.

Полем сражения я выбрала учёбу, и наша позиционная война началась. Не замечая друг друга, и обращаясь исключительно к преподавателю, мы разворачивали дискуссии на литературе, истории, психологии, философии и естествознании, щеголяя сверхпрограммными знаниями. Мы обливали друг друга презрением и не жалели насмешек, стоило одной из нас оступиться. Малейшие ошибки друг друга мы сочувственно обсуждали с посторонними. Одноклассницы, первоначально безусловно поддерживавшие Вассу, вскоре предпочли не оказываться на линии огня, когда в ход шла тяжёлая артиллерия ябедничания учителям и провокаций на “неуды” по поведению.

Помню одно происшествие, ярко характеризующее наши тогдашние взаимоотношения с Вассой.

… Идёт урок алгебры.

Преподавательница Елизавета Александровна дала задачу, все сидят и решают её. Соседка Ирина отвлекла моё внимание примером из своего варианта, который у неё никак не сходился с ответом. Помогая ей с решением, я увлеклась и не успела закончить собственное задание.

— Сегунова, — вызывает алгебраичка, — пятый пример.

Я встаю и, направляясь к доске, прохожу мимо Вассы. Она толкает меня кулаком в бок и, когда я оборачиваюсь к ней, премерзко ухмыляется. В тот период у нас выработалось безошибочное предчувствие на провал соперницы.

Я выхожу к доске. Беру мел. Записываю условие пятого примера, внутренне холодея. Модули — пробел в моих знаниях, давнишнее упущение: когда эту тему проходили в классе, я болела простудой, с тех пор так и не наверстала пропущенное.

Модули: в нагромождении букв, степеней, логарифмов и скобок!

— Ну? — учительницу удивляет моё полутороминутное топтание у доски. — В чём дело?

Васса ехидно комментирует с места:

— Её высочество ждёт знака с небес, чтоб ум нам свой показать высокоразвитый!

— Тихо! — Елизавета Александровна ударяет линейкой по столу.

На моё счастье в этот момент раздаётся звонок с урока…

…Странный период моей жизни — время того памятного противостояния. Неудачи чередующиеся с успехами, отчаяние перехлёстывающее радость. Я жила сегодняшним днём, не позволяя себе думать о дне завтрашнем, и лишь с упорством твердя себе: “Я должна победить!”

В моём душевном раздрае мне нужно было надёжное прибежище от огорчений и конденсатор для сил.

В одежде я стала предпочитать красный и чёрный цвета, словно предчувствуя последний шаг, оставшийся мне до обретения собственного, не заимствованного мироощущения.

Я перечитала почти всю литературу религиозного характера в городской и гимназической библиотеках. Я задавала вопросы, я строила умозаключения....

Однажды я задумалась о том, отчего мы считаем красивыми Ангелов и безобразными, уродливыми — Демонов? Я думала о красоте и вдруг поняла, что понятие это относительно и зависит во многом от симпатий того, кто смотрит на объект оценивания. Потом в голове у меня зарифмовались строчки, я села за стол, придвинула к себе бумагу и ручку и записала:

“…Что же я вижу? Лишь крылья плащом над землей,
Черную тогу, чей контур и в мраке заметен,
Черных зрачков, темных глаз слишком яркий огонь,
Раны — следы от оставленных болью отметин…”

Стихотворение было длинным, и заканчивалось оно словами:

“Кто вам сказал, что прекрасен лишь Бог и святые?
Тьму или Свет предпочтете — отсюда различье.
Лик Сатаны не сравним с образами иными,
Мрак поглощающе-жаркий — его обличье!..”

…Победа в поединке с Вассой ко мне пришла неожиданно и сразу. Соперница начала сдавать позиции одну за другой. Все учителя, словно сговорившись, стали называть меня лучшей ученицей класса. Девчонки спрашивали у меня по всякому поводу совета, ожидая энциклопедических знаний и взрослых суждений. Авторитет мой рос, как на дрожжах, а Васса вдруг оказалась в полной изоляции.

Я победила, но вот что странно: событие это не только не обрадовало, но даже и не взволновало меня. Теперь у меня были иные интересы и иные цели. На Вассу я смотрела, отстранено удивляясь, как когда-то могла быть влюблена в неё…

В тот год я знала, чего я хочу от жизни, без смущения вспоминала прошлое, радовалась настоящему и строила планы на будущее. Моё отрочество закончилось, начиналась юность.


* Аналогом этого текста в нашей реальности :) можно считать статью М. Цветаевой «Письмо к амазонке».
** Д. Мильтон “Потерянный Рай”; перевод — А. Штейнберга.
*** Д. Мильтон “Потерянный Рай”; перевод — А. Штейнберга.
**** “Ах, зачем ты рвала эти яблоки, глупая Ева...”; автор — Мартиэль.

 

Эпизод 3

В шестнадцать лет я закончила гимназию с красным дипломом, но не золотой медалью.

Приемные родители наглядно обрисовали передо мной возможные варианты моего будущего. Вариант первый: я поступаю в Педагогический институт — единственный ВУЗ в нашем городе, где обучали женщин, получаю профессию и иду работать. Вариант второй: родители подыскивают для меня в своём ближайшем окружении небедного мужа, который будет согласен, чтобы я хранила очаг, не училась и не работала. Вариант третий: домашним хозяйством я могу заниматься и в родной семье, а там глядишь, что подвернётся… Вариант четвёртый: я еду в столицу и пытаюсь самостоятельно устроить свою дальнейшую судьбу. Без колебаний выбрав последний вариант, я поняла, что родители выдвигали его лишь для моего устрашения: отпускать меня одну “за тридевять земель” никто не собирался. Мы долго спорили, я рыдала, настаивала на своём и всерьез пыталась суицыдничать.

Желаемого я добилась, о чём не раз жалела на протяжении последующих восьми лет.

Родители вручили мне двести пятьдесят рублей в белом заклеенном конверте (шёл 2025 год, обвал на Киевской бирже ещё не произошел, Соединённые Штаты Японии активно торговали с Россией, и рубль был твёрдой валютой), билет на поезд до Метрополии, кулёк с бутербродами на дорогу и листочек со столичным адресом нашей дальней родственницы. Я собрала сумку (две пары джинс, четыре блузки, мохеровый свитер, юбка в складочку, единственное нравившееся мне взрослое вечернее платье, халатик, три пары обуви и всякая мелочь), поцеловала маму и папу, поцапалась на прощание с братом, пообещала звонить раз в неделю и уехала.

…Санкт-Петербург потряс меня шириной улиц, количеством автомобилей, неоновой рекламой и высотой зданий.

Дальняя родственница оказалась древней старухой, первым делом потребовавшей вынести из-под неё судно. Жила она в спальном районе. Однокомнатная квартира была проедена запахом болезни и увешена образами. Я прожила у неё две недели и съехала, сняв комнату в студенческом общежитии.

Два года я решала, кем же хочу стать, абсолютно дезориентированная обилием возможностей. Я поработала официанткой, продавщицей, водителем такси и библиотекарем, но жила в основном на деньги, присылаемые родителями: моих мизерных зарплат на столичную жизнь не хватало.

Я обнаружила, что мораль Метрополии далека от консервативности провинции, и женщина при уме и образовании может жить здесь свободно, не от кого не завися, зарабатывать деньги и в меру сил радоваться жизни. У нас в губернии считали, что не замужней и не имеющей состояния девушке одна дорога — на панель, а под категорию проституток попадали все женщины, не блюдущие себя и, например, работающие по найму. Единственной приличной для женщины специальностью считалась педагогика… В столице же я увидела нечто иное. Это был другой мир, со своими собственными законами и привилегиями. Здесь женщине не возбранялось заниматься мужскими профессиями, за исключением особо специфических, типа полиции или военной службы, и никто не стал бы преследовать её и порицать за недостойное поведение.

Сексуальная революция, пришедшая в Россию с воцарением императрицы Софьи, легализировала сожительство и уровняла пола в той степени, в какой это было вообще возможно. Уже через месяц жизни в столице я с ужасом смотрела по телевидению репортажи о казни в Европе очередной прелюбодейки и думала: “Мы же в двадцать первом веке живём, пора бы уже стать цивилизованными людьми!” Я вспоминала комментарии родителей по схожим случаям “И правильно!”, и удивлялась, как когда-то с их подачи считала инквизиционную политику католицизма ближе нам, чем свободу нравов СШЯ. Я знала, что в Европе запрещены для общественного пользования телевизоры и компьютеры, а все газеты и журналы проходят через строгую цензуру Ватикана, однако мне казалась странной изолированность западных государств от ставшей в последние годы практически всепланетной либерализации взглядов на темы, с самого своего основания порицаемые или замалчиваемые католической Церковью — православие, буддизм и ислам смогли же адаптироваться к новым веяниям!

На третий год я поступила в Государственный Университет на факультет журналистики, а месяц спустя получила официальное уведомление о гибели моих приёмных родителей в автокатастрофе; завещания после них не осталось, и всё наследство отошло Серёже.

Годы обучения я вспоминаю со смешенным чувством ужаса, недоумения и ностальгии. Ужасом преследовала меня постоянная нехватка денег, распорядок дня (утром — лекции, во второй половине дня — работа, ночью — написание конкурсных статей на соискательство работы по специальности или поиск вакансий в Internet, в предрассветный часы — беспокойный сон) и полуголодное существование. Недоумеваю я, как мне удалось подобную жизнь выдержать? С ностальгией я припоминаю шумные студенческие тусовки, академические успехи и первые сексуальные опыты. В студенческие годы я впервые задумалась, а так ли правдиво утверждение, что Сатана — Князь Мира Сего, и щедро раздает материальные блага тем, кто ему служит?..

К двадцати годам я всё ещё оставалась девственницей, довольствуясь общением с соседками по комнате. От представителей противоположного пола я опасливо дистанцировалась, не заинтересовываясь ими даже мимолётно. Лишь один сверстник сумел ненадолго привлечь моё внимание.

Как-то однажды я сидела в библиотеке, работая над докладом “Коммунистическая революция во Франции и третья реставрация монархии”, когда услышала мужской голос, поющий под гитару:

— Мы миллиарды лет уже спорим с Тобою.
Ты — во всём белом, я в чёрном. Не в этом дело.
Ну почему же судьбу с Твоею судьбою
Переплести в бою нам Судьба велела?

Битвы меж нами пока ещё не гремели.
Вы — Светлые Ангелы, мы — Чёрные Демоны.
Над городами рога уже прогремели.
Не защититься от Господа стенами!

То, что с Тобой не согласно, Ты уничтожаешь.
Как же! Позволить им мыслить своей головою!
Слуг же моих Ты руками толпы убиваешь.
Кто же поспорит в бою с фанатичной толпой?

Вера слепая, как крот, и незнание — это
Путь, по которому Ты этих смертных толкаешь.
Им лишь мечта о Рае — награда Света.
А Тебе всё равно, что Ты им наобещаешь!..

Я оторвала взгляд от брошюры, которую читала.

Кто это тут такой сумасшедший, чтобы петь подобные тексты в публичном месте?.. Конечно, сегодня суббота, аудитории пусты, но всё-таки!

— Если же кто-то из псов Твоих найден мёртвым,
Сразу его объявляют святым и великим.
Вы ещё не забудьте, Авель был первым!
Эх, чёрт возьми! Всё никак от него не отвыкну…

Мы ведь равны. Я сильней становлюсь год от года.
И за моею спиною растут легионы.
Им наплевать на буран или на непогоду.
Им не впервой слышать в битве раненых стоны.

Чёрные латы, плащи и клинки боевые.
Это — не к бою, просто мы там, где мы нужны.
Мы — исчадия зла? Но в часы роковые
Мы вам поможем, хотя ничего не должны.

Ты уничтожил Аккад. Был пожар в Вавилоне.
В Риме Ты долго рушил имперский строй.
Символ Твой изображён на Троянской колонне.
Даже два раза: вверху и внизу, скромный мой!

Мы ещё встретимся. Твой Иоанн напророчил.
Апокалипсис... Что ж, мы привыкли ждать…
Оба мы армии к этому мигу упрочим.
Что же неймётся тебе, Joder твою мать!

Нет, Ты не можешь оставить бедняг в их пути.
Эх, параноик вселенский, что ж с тебя взять?
А они верят, что Ты их можешь спасти…
Эх, наивняги какие, прости Божья Мать!

Ладно, чертята, пора нам опять за работу.
Нет хуже работы — пасти толпу чудаков.
Ну, и потом приведут ко мне снова кого-то...
Нет работы вреднее, чем быть с Богом в ссоре такой. *

Дослушав, я вышла в рекреацию. На подоконнике в глубине коридора сидел незнакомый мне парень. Я подошла к нему.

— Ты сатанист?

…Не лучшую я, надо признаться, выбрала фразу для завязывания знакомства…

Он отставил гитару и улыбнулся во всё лицо.

— Нет, я Торквемада. Ловлю еретиков на вкусную приманку. Кажется, одного уже поймал…

По мнительности своей я на ответ обиделась и ушла от него, поджав губы. А если уж совсем честно говорить, то испугалась я немного: что если парень действительно выявляет неблагонадёжных студентов, и я себя выдала? Всё-таки государственная религия у нас в стране православие…

Позднее, случайно столкнувшись с тем парнем на лестнице, я спросила у шедшей со мной однокурсницы Ларисы, не знает ли она, кто это.

— Зовут его Кирилл, но он предпочитает псевдо Корзайл, — ответила Лариса, — уж откуда он это имечко выцепил, не знаю. Парень, что надо! Он с параллельного курса. Специализируется, вроде, на религиоведении… Преподы его обожают. Ты у нас ненормальная, но-таки странно, что его не замечала! Да на факультете каждая вторая девчонка по нему сохнет… Посмотри, какой красавчик!

Ничего сверх ординарного я во внешности этого Кирилла не обнаружила. Высокий, темноволосый, правильные черты лица. Правда, длинные волосы носит, но сейчас это среди парней модно…

Таким вот образом, погиб в зародыше мой студенческий интерес к сильному полу.

Окончив университет, я устроилась работать штатным корреспондентом в популярную бюджетную газету “Рупор Метрополии”, продолжая подрабатывать в более мелких изданиях, где я зарекомендовала себя с университетской скамьи.

Питерская родственница моя умерла, квартира отошла к Серёже, а названный братец соизволил выписать мне на неё дарственную.

…Моя жизнь постепенно налаживалась. У меня появилось свободное время для отдыха и развлечений, резервные сбережения и постоянная подружка по имени Ася. Мой непосредственный начальник ушёл в отставку, передав мне рубрику “Новости культуры”, а скандальная газетёнка под загадочным названием “Усяпура” заказала мне серию статей о чёрных культах в среде современной молодёжи.

Шёл 2034 год. Нострадамус предсказывал Конец Света в 2036 году **, и вероятность исполнения пророчества старательно муссировалась в прессе. Там и сям всплывали сообщения об оргиях дьяволопоклонников, но никто из моих коллег не приводил конкретных данных: место сборища, количество участников, их имена, цели, детали обрядовой практики. Мне в руки не попалось ни одной серьёзной статьи о тёмных культах, все разговоры сводились к сюсюканью: “Они покланяются Сатане. Они очень-очень злобные. Женщин они хотят иметь, а мужчин резать.” Сама не без греха (как-никак, больше десяти лет прошло с тех пор, как я первый раз мысленно сказала “Славься, Люцифер!” и обратилась не к божественному Свету, а к предвечной Тьме), я не верила в агрессивный примитивизм сатанистов. Ну, не может быть у психически здорового человека потребности насильничать, истязать и убивать безо всякого на то повода, а больные люди — они больные и есть, в не зависимости от того христиане ли они или сатанисты. Все-таки не в католической Европе живём, где до сих пор не упразднена Святая Палата инквизиции,— стоило бы перестать пугать самих себя доморощенными байками!..

Я согласилась на заказ от “Усяпуры”, мечтая доказать консервативной в своих заблуждениях общественности, что и к участникам сатанинских сект относятся параграфы конституции о свободе вероисповедания и презумпции невиновности.


* Джеймс Росс “Меланхолия Люцифера”.
** По работам Д. и Н. Зима «Расшифрованный Нострадамус». И не спрашивайте меня, верю я в них или нет! Просто их обоснование дат пришлось очень в тему. ;)

 

Эпизод 4

В то утро меня разбудило пищание модема, пытающегося неизвестно с кем и зачем сконнектиться. Я дотянулась до телефона, включила его и сняла трубку.

На меня обрушился словесный понос высокохудожественной матерщины.

— Влад, — я осторожно отстранила трубку от уха, — я всё помню. Сейчас сделаю. Пожалуйста, не ори.

Главный редактор “Рупора Метрополии” помянул ещё разок мою загадочную матушку и отключился.

Я села за компьютер и отправила готовую статью в редакцию. Почувствовав голод, я сообразила себе завтрак в виде пары бутербродов и стакана сока, забралась с едой в постель и набрала рабочий телефон Аси.

— Привет, котёнок! Как смотришь на то, чтобы навестить больную подругу?

— Тебя, что ли? — поинтересовалась моя красавица. — А чем это ты вдруг заболела?

— Помрачением рассудка, — брякнула я, — и тоской любовной.

— Так я тебе и поверила! — фыркнула Аська.— Вообще-то, Мори, я сегодня занята…

— Со своим идиотом-женишком встречаешься, верно?

— Вовсе он не идиот!

— Ладно-ладно, — легко согласилась я, — не идиот. Урод.

— Морена, я предупреждаю, — в голосе собеседницы появились напряженные нотки.

— Всё-всё, капитулирую! — за время знакомства с Асей я выучила, когда ещё можно насмешничать, а когда уже не стоит. — Приезжай, солнышко, я тебя очень прошу!

— Ну, я не знаю…

Мне пришлось подпустить в голос мольбы и пересыпать разумные слова комплиментами. Аська сдалась: истинные дочери Евы любят получать доказательства своей значимости.

…Наверное, я неправильная женщина: любая, даже дружеская, похвала пробуждает во мне подозрительность, а уж если меня начинают упрашивать что-то сделать — я уверяюсь в том, что собеседник меня абсолютно не уважает, иначе вместо занудного повторения своего требования, он привел бы аргументацию в его пользу…

Ася обещала приехать сразу по окончании рабочего дня. Собираясь скоротать время до её прихода, я села за компьютер. Играть мне что-то не хотелось, и я пошла в сеть.

Если я собираюсь писать статьи по “чёрным культам”, с чего-то надо начинать. Поисковик выдал мне ссылки на сайты сатанинской тематики, и я с головой нырнула в их изучение. Кроули и Лавей, “Каббала” и “Космогоническая концепция розенкрейцеров”, тамплиеры и теория Скрытого Бога, работы Блаватской и “Некрономикон”, неканонические тексты Библии и письма Елены Рерих...

В целом ничего нового или интересного я не нашла, однако время от времени мне попадались неплохие стихи, новеллы или скрытые под псевдонимами размышления. На страничке “Купол Преисподней” я наткнулась на короткий рассказ, озаглавленный “День Гнева” и углубилась в текст:

“Небо наливалось алым. Моря кипели. Люди искали убежища в домах, но те падали им на головы; пещеры, в которых они стремились найти спасение, смыкались за ними. С неба лил огненный дождь, причиняющий страшные ожоги. Извергались вулканы, тряслась земля. По облакам к земле мчались четыре всадника на белом, алом, чёрном и бледном конях…

Люцифер смотрел на гибнущую землю. В испачканных грязью и кровью плащах стояли за его спиной молчаливые друзья и соратники. Астарот, закрыв глаза, судорожно сжимал рукоять меча. Асмодей часто проводил рукой по лицу, чтобы никто не видел его слёз…

— Нам пора уходить, — хрипло уронил Аддранелех, — или мы погибнем.

— Да, — не оборачиваясь, отозвался Люцифер.

Мост, уводящий в никуда, начинался у ног одетой в чёрное группы. Астарот и Бельфегор ступили на него, отворачиваясь от умирающей Земли. Велиал, Морхозий, Баал, Моар, Лилит… Один за другим Демоны покидали Землю. На фоне алого неба четко выделялась фигура Люцифера, стоявшего на месте.

— Люцифер, — с болью в голосе позвал Астарот.— Люцифер, идём, или будет поздно!

— Идите, — Люцифер так и не обернулся. — Идите. Я остаюсь. Я не могу уйти.

Бельфегор сделал несколько шагов по Пути.

— Смотри! — Асмодей схватил Аддрамелеха за руку. — Смотри!

К Люциферу направлялись рои Ангелов, недвусмысленно воздевающих мечи.

— Уходите! — ещё раз произнёс в голос Люцифер. — Им нужен я. Не вы.

— В Бездну всё! — заорал Асмодей. — Я его не брошу!

Астарот молча последовал за товарищем. Абаддон тяжело вздохнул и спрыгнул на землю следующим. Один за другим одетые в чёрное сходили с моста и вставали рядом с Люцифером. Теперь это была их земля. Земля, которую они берегли, которую не смогли сберечь. Оставить её значило предать себя. И Демоны обнажили клинки. Не было боевых кличей — они стояли и ждали приближения светлого воинства.

На какой-то миг глаза Светлых и Тёмных встретились, а клинки обоих взметнулись в салюте.

А потом всё скрыла налетевшая белая волна.” *

Читая, я поймала себя на странном ощущении, и некоторое время пыталась его идентифицировать. Просеяв ассоциации, которые вызвал во мне этот отрывок текста, я рассмеялась. Больше всего испытанное мною при чтении напоминало де-жа-вю: словно события эти проходили перед моими глазами где-то когда-то — сходные по сути, но отличающиеся в деталях; словно я сама стояла там, среди Демонов, перед наступающим Воинством Света и смотрела с болью и тоской на не желавшего уходить Люцифера; словно всё это когда-то уже было…

Оставив в стороне абсурдное предположение, что я могу такое помнить, я задумалась, почему мне кажется, что это было. Ведь, День Гнева — это последняя битва сил Света с силами Тьмы, это Армагеддон. Такое помнить невозможно, просто потому, что этого ещё не происходило…

Звонок в дверь отвлёк меня от размышлений.

Только тут обнаружив, что с утра мотаюсь по квартире в трусах и лифчике, я завернулась в первую попавшуюся тряпку (этой тряпкой оказалось покрывало с дивана) и бросилась открывать.

— Даже встретить меня не можешь в приличном виде, — откомментировала гостья, сбрасывая с себя бежевую кожаную куртку и осенние туфли в цвет с меховой опушкой, а затем извлекая из полиэтиленового пакета полуторолитровую бутылку “Каберне”.

Ася — девушка роста ниже среднего, щупленькая, натурально рыжеволосая, и миниатюрность её пленяет мужчин, как я замечала, безотказно, в отличие от пышных форм. Губы у Аси пухлые и яркие даже без помады, и сейчас она обиженно поджала их в своей очаровательной манере. Я чмокнула её в этот алый бантик.

— Учти, Мори, у меня не больше двух часов, — деловито сообщила она, чуть от меня отдвигаясь, — Андрей ждёт.

Эти фокусы были мне хорошо известны: Ася всегда, приходя ко мне, твердила, что она на минутку, и ждала, когда я словом и делом буду уговаривать её остаться подольше. Не знаю уж, как мне удалось заполучить Аську в любовницы, вообще-то, она предпочитает мужчин, потому и от меня вечно требует разыгрывать мужские роли…

Я перестала придерживать покрывало над грудью, и оно упало к моим ногам. Потом я, примерившись, подхватила подругу за талию и под коленки и подняла на руки. Спортом я никогда не увлекалась, но Ася легкая, как ребёнок, и донести её от входной двери в комнату до дивана мне вполне по силам. Ей нравится, когда я таскаю её на руках, сказываются стереотипы нашего патриархального общества. Я не желаю понимать, почему должна играть с нею не свою роль, однако прихоти её исполняю — время от времени.

Уложив Асеньку на диван, я скинула с себя остатки одежды, забралась рядом с ней под одеяло и занялась её разоблачением.

…Сегодня Ася была капризной и какой-то отстранённой, но под конец мне всё-таки удалось её растормошить. Я не альтруистка, хочу, чтобы и мне постельные игры приносили удовольствие.

Позднее мы лежали и пили вино. За окнами вечерело. Аська пару раз порывалась уйти, но я намешала ей коктейль из каберне с коньяком, она нырнула с головой под одеяло и принялась кусаться.

Не умеет Аська пить!..

Уже через полчаса я грозилась выпроводить гостью под дождь, а она убеждала меня, что хочет остаться.

— Аминь! — согласилась я.

Ася потребовала ещё вина и умастила голову у меня на плече.

— Держи, — я вручила ей очередной бокал и потянулась за пачкой с сигаретами.

— Мори, – прошептала она с поволокой ностальгии в голосе, — а ты помнишь, как мы встретились?

Конечно, я помнила.

… Больше года назад, в августе, кажется, я пришла на день варенья бывшей свой однокурсницы (но не соседки по комнате, прошу учитывать) Ольги Малышевой. Эта девочка была коренной петербуржанкой и никогда не участвовала в развлечениях студенческой общаги, но я с ней дружила, потому что на лекциях мы сидели рядом. На тех именинах Асю я впервые и увидела.

…Когда я пришла, вся приглашённая компания была уже в сборе. В уголке дивана, у окна, за столом, уставленным вкусностями, сидела экстравагантно одетая девушка, возраст которой я с первого взгляда определила не правильно: младше меня лет на пять (позднее я узнала, что Ася старше меня аж на восемь лет).

— Это Ася Черкесова, — представила Ольга, — она с моим братом училась на одном факультете.

Я машинально улыбнулась и кивнула, не отводя от Аси взгляда. Внешность у неё была самая что ни на есть инфантильная, и всё же было в ней нечто загадочное, ведьминское. Я села на диван рядом с Асей и принялась рассматривать её, даже не скрывая своего интереса.

Мы много ели и пили в тот вечер, мало танцевали: мне не нравилась музыка, которую любила Ольга; а Ася всё поглядывала на меня искоса, с непонятным мне выражением тёмно-синих глаз.

Мы покончили с салатами и приступили ко второму, когда я почувствовала тёплую ладонь у себя на колене.

— Мора, с тебя тост! — потребовала в этот момент Ольга.

Я что-то говорила и чего-то желала ей, обдумывая между тем, что может означать прикосновение Аси. Первой я бы ни за что к девушке не обратилась, наученная горьким опытом общественного отношения к лесбиянкам. Может ли быть так, что Ася сама меня провоцирует?..

Закончив говорить и выпив, я сообщила, что иду в туалет. Туда и направилась.

Короткий коридор от комнаты, где мы сидели, до уборной вдруг показался мне нескончаемо длинным. Я нервно щелкала выключателями света туалета, ванной и кухни на косяке, когда почувствовала прижавшееся ко мне сзади хрупкое тело, обнявшие меня маленькие руки.

— Всегда хотела знать, как это, с себе подобной, — прошептала Ася.

— Ты очень проницательна, — ответила я, оборачиваясь к ней.

Когда несколько минут спустя Ольга шла на кухню за добавкой курицы для гостей, мы целовались, непотребно оголив друг друга до талии…

Я увлеклась воспоминаниями и только сейчас обратила внимание на то, что Ася говорит, а я не слушаю.

— …Ты была такая красивая, я просто отпала! Глаза чернющие — в пол-лица, волосы прямые длинные… Я так намучалась со своими кудряшками!

“Просто в тот день мне было их лень завивать,” — подумала я.

— А грудь такая большая, высокая! Я сначала подумала силикон… Я всегда такую мечтала иметь!

Я скептически скосила на Асю глаза. Другая на её месте радовалась бы своим формам, а не завидовала, а она — в какую степь? Я с детства была крупной девочкой: широкая кость, а на костях слишком много мяса. Впрочем, мы, женщины, почему-то склонны выбирать идеалом внешние черты, нам не присущие…

Аська раскинулась рядом со мной. Мечтательное выражение лица. Взгляд в потолок. Я проследила направление её руки — кроха моя возбуждала себя не только ментально, но и физически.

В половине одиннадцатого ночи Ася позвонила своему Андрею и предупредила его, что крайне устала после напряжённого рабочего дня (ей, оказывается, пришлось задержаться на службе!) и об отмене их сегодняшнего свидания.

Не понимаю я подобной лжи: если любишь человека, так уважь его своим доверием; если он любит тебя, то пусть принимает такой, какая ты есть.

Я ушла за комп: разложу пасьянс, пока они треплются.

— Всё, чижик, целую! — пропела Ася и положила трубку.

Она вылезла из постели и, прокравшись мне за спину, уставилась в дисплей.

Мой пасьянс висел поверх “окна” с текстом, что я читала до её прихода.

— В Люцифера влюбилась? — спросила Ася.

Пасьянс не сходился, и я закрыла “окно”.

— И да, и нет.

Ася переспросила, что я подразумеваю.

— То, что говорю, — отозвалась я, пытаясь вспомнить, замечала ли я в ней особую религиозность. — Читать читала, а при чем тут твое ехидство, не понимаю!

— Тогда могу вытащить тебе один текст. Очень занятный. Созвучное теме продолжение, так сказать…

— Давай.

Пальцы её замелькали над клавиатурой. Запищал, пробудившись, модем.

— Называется “Апокалипсис”, — пояснила она, — ты читала “Книгу ошибок сознания”? — я мотнула головой. — Классная вещь! Ее стоит прочитать. Там, например, говорится, что некоторые медиумы умеют слышать Астрал (ты знаешь, что такое «астрал»?) сами того не подозревая. На творчество их вдохновляет некая... внешняя сила. Тексты, написанные в состоянии инсайта, никогда и ни с чем не спутаешь, даже если порой они бывают кривоваты по форме. Но к данному стиху это не относится.... Читай, давай. Я пойду сделаю кофе.

Из последнего боя никто не уйдет живым.
Кровь у Света и Тьмы одна, и она красна.
Станет братской единой могилой земля им.
Станет тленом их плоть, и забудутся имена.
Это право богов — судить, а людской удел —
Возносить хвалу тому, кто придет с мечом.
Занесен над миром жезл, чтоб смертный не смел
Ни поднять главы, ни спрашивать ни о чем.
Только тот, кто понял значение слова "смерть",
Кто посмел отстоять свое право видеть и знать,
Тот не станет просто так стоять и смотреть,
Не преклонит колени и не сумеет смолчать.
Если крылья оборваны — время на ноги встать,
Если дверь заперта, значит — пора в путь,
Если цепь и железный свод — я выучусь ждать,
Пусть огонь — это боль, зато память не сможет уснуть.
Сколько горя ты видел, прекраснейший из миров!
Сколько раз тебя топили в крови и жгли,
Странный мир, где Знание — зло, где проклятье — Любовь,
Где нечисто все, рожденное от земли,
Мир, где зрячим глаза завязаны, только вот
Вряд ли могут слепые ведать то, что творят;
Мир, где святы пытки, костры и крестовый поход,
Где учили сначала — мстить, а после — прощать.
...И падут на Землю голод, огонь и яд.
Захлебнется мир в крови и слезах людских...
Почему ж эти смертные каяться не хотят
Перед Тем, кто так зло и жестоко карает их?!
Но терпению есть предел. Иди и смотри:
Там сквозь гнев и слезы крылья вновь проросли.
И взовьются они цветом крови и цветом зари,
Цветом боли в агонии мечущейся Земли!
Под копытами белых коней — клочья травы.
Поседеет от пепла земля, реки в кровь истекут.
Из последнего боя никто не уйдет живым.
Но воскреснут рабы, а свободные дважды умрут!
...А кому-то — вечная жизнь и дорога в Рай.
Но оставить Землю в покое — как бы не так!
И рванутся к звездам руки живого костра
Вечным криком, закипающим на устах...
А на новой Земле свет ослепит глаза.
А на новой Земле память растает, как дым.
И никто не посмеет бросить свой взгляд назад.
И никто не увидит пылающей в небе звезды...
Из последнего боя никто не уйдет живым... **

— Ну, как?— Ася вернулась и поставила рядом со мной дымящуюся чашку. — Я возьму сигарету?

Я кивнула.

— Мне тоже принеси, — только щелкнув зажигалкой и затянувшись, я продолжила: — Эмоционально. Болезненно емко, но сюжетно и стилистически…

— Мори!

— А-а-а… Песня идет как бы от лица Люцифера, верно? Или от лица какого-то его поклонника? Если смотреть в привычном ракурсе, в этом тексте, как и в предыдущем, необычно то, что Демоны представлены защитниками и... учителями, да?... людей. А сами люди кто? Младшие братья, пытающиеся в своих действиях подражать старшим? И младших детей наказывают сурово за то, что и старшим не было позволено, да? И старшие, конечно же, приходят младшим на помощь в беде! Так?

Я играла в игру, изображая себя сомневающейся христианкой, недоумевающей атеисткой — кем там ещё? — но вдруг испугавшись открыть Асе настоящее моё отношение к прочитанному. Текст был открыт передо мной отражением моих мыслей.

— Да, я могу объяснить, — Ася замолчала, в темноте я не видела её, замершую в кресле у зашторенного окна. — Люди — это новый вид, в чём-то более ущербный, чем Ангелы, а кое в чём их превосходящий. Рассказывать полностью, что к чему — долгий разговор. Но, суть в том, что люди действительно имеют возможность выбора между, назовём так, индивидуальностью и коллективизмом. Если бы у нас не было свободы выбора, мы бы и терминов-то таких не придумали… Так вот, на уровне бытовом почти каждый решит, что своя рубашка ближе к телу, а вот на уровне космическом… почему-то большинство предпочитает мыслить себя рабами высших сил. Но не все. Некоторые способны на бунт и в высоком, духовном плане. За это их и постигает первая кара Творца — то самое проклятие всего человеческого рода, наложенное на Адама и Еву при изгнании из Рая. Большинство бунтующих, сомневающихся людей ломаются под этой первой карой, глушат в себе вопросы, каются, ослепляют себя верой. Зачастую религиозные фанатики являются в общество именно из этой группы — из тех, кто знает правду, но прячет ее даже от самих себя… Но, к счастью, есть и другие люди, — продолжала после секундной паузы Ася, — люди, следующие за своей жаждой познания, олицетворяемой с Тьмой, не смотря ни на какие препоны и трудности. Для них тот, кого Церковь называет Дьяволом, всегда будет кумиром, образцом для подражания, идеалом синтеза самых высоких и своенравных надежд. Апокалипсис в их прочтении — это кара для тех, кто не раскаялся, не отступился от самих себя после первого наказания и веков заточения души в физическом теле…

Моё смутное подозрение по поводу Аси начало обретать черты уверенности — впрочем, уверилась я в противоположном тому, в чём подозревала её. Я боялась проверки моей благонадёжности, а обнаружила человека, в пристрастиях своих, столь же не цивильного, как я сама.

— Асенька, — я обратилась к её смутной тени в углу, — а ты случаем, ты меня уж прости, сама не завязана в этом?

— Всё может быть, Мори, правда?.. Что ты хочешь спросить?

—Так, — я затушила недокуренную сигарету, что случалось со мной редко, потом спохватилась и потянулась за новой.— Я до сих пор и не подозревала…

Кажется, Ася пожала плечами.

— Мы не затрагивали с тобой концептуальных тем.

Я была удивлена, но соображала быстро.

— А ты могла бы меня познакомить с кем-нибудь из… своих?

— Если ты имеешь в виду мифическую организацию кровавых дьяволопоклонников, то её не существует. У меня есть… единомышленники, назовём так. С ними могу… Мори, постой-ка, это по твоей работе?

Я просчитала отдачу, которую получу на различные варианты ответа, и сказала честно:

— Да. Но обещаю тебе, Асенька, что статья, прежде чем попасть в печать, пройдёт твою редакцию.

Аська молчала. Сегодня я впервые заподозрила её в наличии развитого абстрактного мышления, до сих пор я считала подругу девочкой умненькой, но приземлённой.

— На хрен мне тебя обманывать, киска? — спросила я.

— Я подумаю, Мори. Многие из ребят — потомки лицеистов, а призрак инквизиции ещё гуляет по Метрополии…

Это была правда: в середине двадцатого века Россия стояла на грани смены концессии и перехода в лоно католической церкви. Право же, я рада, что на престол взошла Софья Годунова, и православие осталось у нас государственной религией… Но в словах Аси меня больше заинтересовало наименование “лицеисты”. Что-то о них я уже когда-то слышала, но что? Я постаралась вспомнить.

…В середине прошлого века, если я ничего не путаю, существовала по всей планете сеть учебных заведений, возглавляемых некой Селеной Аркадьевной Манчиловой, нашей российской миллиардершей. Дело происходило за девятнадцать лет до начала Третьей Мировой Войны, закончившейся, как всем известно, расширением границ Российской Империи и образованием Соединённых Штатов Японии из островного государства Страны Восходящего Солнца и континентальных европейских колоний.

То была эпоха социальных парадоксов. Ханжество традиционных монархий противостояло демократической распущенности нравов, конституционная свобода вероисповедания конфликтовала с косностью средневековых суеверий, церковь предавала анафеме прессу, а пресса ёрничала над религией, в Европе горели костры инквизиции, а в Америке стал популярен атеизм, дворянским барышням полагалось до замужества оставаться девственницами, а “Playboy” демонстрировал обнажённые тела на глянцевых страницах…

Лицеи, субсидируемые Манчиловой, были разбросаны по всему земному шару и, на беду, один из них располагался в Кастилии. Учебное заведение, славившееся не характерной для середины двадцатого века свободой нравов, закономерно привлекло внимание инквизиции…

Да, теперь я вспомнила тогдашнюю ситуацию полностью — мы изучали её на истории СМИ.

…Селена Аркадьевна Манчилова была в пятидесятые годы прошлого века личностью весьма заметной. Какой шум поднялся на политическом Олимпе, когда стало известно об её аресте Святой Палатой! Факсы императора Олега VIII к августейшему брату королю Испании содержали требования прекратить незаконное притеснение граждан России, чьи действия не находятся в компетенции Святой Палаты, освободить подданную Империи под его личную ответственность и передать её с рук на руки российскому послу. Православный Синод писал Папе, напоминая о Вашингтонском договоре 1936 года, по которому ни одна из религиозных конфессий не имела права вести пропаганду в рядах верующих другой Церкви и судить её прихожанина по своим законам. Священники объявляли, что сударыня Манчилова всегда была доброй прихожанкой и активной благотворительницей. Священная Римская Империя проводила один рекрутский набор за другим, со дня на день ожидая начала войны с Россией. Япония выражала своё возмущение таким вопиющим притеснением прав человека, как совершение ареста без предъявления обвинительного заключения. Учащиеся Лицеев Дракона, по-прежнему функционировавших в России, Японии, Америке, в колониальных Африке, Австралии и Новой Зеландии, устраивали митинги протеста в защиту своей попечительницы. Кумушки по вечерам шептались о приближении Третьей Мировой и были почти правы, ошибаясь лишь на пару десятков лет. Журналисты шныряли между Севильей, где их так ни разу и не допустили до разговора с пленницей, и столицами причастных к конфликту государств, выдавая панические репортажи, пугавшие обывателей больше, чем официально сделанные заявления правителей мировых держав. Страсти достигли наивысшего накала, и любая мелочь могла раздуть костёр национальной вражды. Наконец, искра, которой все ожидали, вспыхнула. Однако, она не вызвала кровопролитной войны, как все ожидали, а повергла в недоумение и участников, и наблюдателей тех событий…

Одиннадцатого марта 1953 года (вот ты чёрт, даже дату помню!) пленница, допрашиваемая Советом Трёх, не выдержала ежедневных вопросов и жёстких условий содержания, и начала говорить. В тот же день вечером к ней допустили журналистов, убеждённых, что они услышат от заключённой вытребованную под пытками ложь. В бледной изнурённой женщине, которую им представили, мало чего оставалось от прежней блистательной барыни Манчиловой, чья красота и роскошные наряды были предметом зависти светских дам на раутах, чьё искромётное веселье заставляло улыбнуться даже закоснелых пессимистов. Одета была Манчилова в длинную серую робу и выглядела больной, но ни на лице её, ни на обнажённых частях тела не было заметно никаких следов насилия. Противники аппарата инквизиции зашептались, что при современном уровне технического прогресса возможны пытки, не оставляющие видимых следов.

Когда Манчилова заговорила, взгляд её был устремлён на что-то, не видимое остальным — то ли вглубь себя, то ли в пространство. Она сказала: “Сегодня я говорю перед всем населением этой планеты, — действительно, десятки кинокамер снимали её, — Я признаю, что всей жизнью своей в этом теле, каждым начинанием и каждым вздохом своим я служила Владыке Люциферу, Князю Тьмы, Павшему Херувиму, Первому-среди-Равных, — тут она ненадолго замолчала, а потом взгляд её стал более осмысленным и твёрдым. — Никогда в мыслях своих я не предам Повелителя, сколько бы отречений от него меня не заставили подписать. Никогда я не пожалею о том, что было мною сделано на этой земле. И если скажут вам, что я раскаялась — не верьте!”

Я вспоминала эту речь, и она казалась мне вспаренным вариантом проповеди, а Манчилова представала передо мной некой святой мученицей за идею. Ненатурально, хоть я и симпатизирую ей, чисто как человек человеку. Впрочем, я знаю о тех событиях лишь из третьих рук и по видеоплёнкам. Она говорила так, но что происходило с ней на самом деле?..

В тот момент, когда Манчилова произносила свою речь, оператор “IDC” поймал выражение бессильной ярости на лице одного из членов Совета Трех, что-то вроде: и заткнул бы её, да нет возможности. Пресса позднее заключила, что с дозволения Святой Палаты преступница должна была сказать совсем не то, что сказала: попы поверили, что она будет говорить по их указке и оплошали в этом; всё-таки за всю историю существования инквизиции процесс Манчиловой был, пожалуй, самым скандальным, вот они и не успели подготовиться — недостаток опыта.

“Даже если отречение вынудят у меня силой, я не предам в душе. Те, кто верил мне, пусть помнят!” — выкрикнула в заключение Манчилова и как-то вдруг обмякла. Она, наверное, упала бы, не подхвати её под руки два священника-доминиканца. Они-то её и увели из комнаты, где происходила пресс-конференция.

…Я видела отснятое, и, оказывается, помню…

Несколько недель после обнародования этого интервью коловращение мысли продолжалось. Манчилову больше не показывали журналистам. В конце апреля Святая Палата представила прессе тексты отречений и исповедей самой еретички и её сообщников.

Примерно в тоже самое время было опубликовано открытое письмо, под которым подписались все без исключения ученики ещё работавших Лицеев Манчиловой.

“Имя, несущее силу, отражает Силу, пришедшую извне, — так начиналось их обращение, я не пыталась запомнить всего текста, но были в нём слова: — Ложь, порождённая болью, может быть трусостью, а может и сочувствием. Вставшие рядом слабее вождя. Кайся Наставница, мы не верим. Лги, мы увидим правду. Мы поняли слово и пойдём за тобой, прикажи ты даже отойти в сторону. Кровь обернётся кровью, и огонь огнём. Кто обвинит, что мы ударили первыми?”

Нет, не помню я всего текста, но помню, как он истолкован был переиначивателями: считалось, что Минчилова подписала отречение своё только потому, что сопротивление её продлевало пытки её ближайших помощников, арестованных вместе с нею — кураторов сети Лицеев, называвшихся Мастером Книги, Мастером Меча и Искусницей Веера.

Всеми конфессиями было признано, что служить Люциферу (Аримане, Шайтану, Иблису и так далее), значит совершать преступление против гуманизма, и никто не спросил, почему лицеисты с отчаянной настойчивостью взывали: “Слепы вы или равнодушны? Кто ведёт вас — освободитель или господин? Заставив замолчать нас, вы не унизите Истины!” Всё из того же текста, странно, что я помню…

В еретичестве Манчиловой, которое прежде казалось смешным и невозможным, уверились все. Невежество было подпитано страхом перед Страшным Судом (близился 1966 год, указующий по многим мнениям Число Зверя), и люди в один голос заговорили: “Она — преуготовитель пути Антихриста.” Странно ли, что Лицеи закрывались один за другим (где по приказу властей, а где — по произволу родителей, забиравших детей домой)? Странно ли, что приговор богохульникам, вынесенный Советом Трех в мае, вызвал вздох облегчения у многих верующих на планете?

Ничего странного. Закономерно. Демократы спохватились много позднее казни: а как же презумпция невиновности? Мало ли чего она на себя на говорила… До сегодняшнего дня процесс Манчиловой числится в категории возможных судебных ошибок, а вот как оно всё обернулось! Я теперь, по крайней мере, знаю правду. Лицеисты-сатанисты…

— Чему же такому хитрому ребят в этих Лицеях учили? — поинтересовалась я вслух.

— Обычная школьная программа, — ответила Ася, — но плюс к тому эзотерика, ритуальная магия, гипноз, медитация, владение разными видами оружия… Много чего. Но главное — вопросы в младших классах, ответы — в старших. Уверены ли вы, что Бог добр, милостив и непогрешим? Существует ли абсолютное объективное зло вокруг вас? Смерть — это конец или начало? Секс — это грех или радость? В общем, Писание наоборот.

Мне хотелось спрашивать, говорить, спрашивать и получать ответы, но я просто подошла к подруге и присела возле кресла, обняв её за колени.

— Асёк, у нас ещё полбутылки.

Она встряхнулась:

— Да-а? Ну, пойдём пьянствовать.

Мы снова игрались. Аська устала лишь за полночь и начала дремать. Я поцеловала её в щеку и шёпотом спросила:

— Познакомишь меня?

— С кем? — сонно отозвалась она.

— Ась, мне, правда, надо!

— Ладно, — отозвалась она.

Ася перевернулась на другой бок и тихонько засопела, а я ушла на кухню. Надо было подумать.


* Джеймс Росс "День Гнева".
** Мартиэль "Апокалипсис".

 

Эпизод 5

До утра я просидела с сигаретами за черным кофе. В восьмом часу за окнами стало светать. Я разбудила Асю, и она, жалуясь на похмелье, побрела в ванную принимать душ, красится и одеваться.

Проводив подругу, я, наконец, легла в постель и заснула на удивление быстро.

...Проснулась я под вечер, привычно зашарила по столу в поисках пачки сигарет. Под руку мне попался розовый треугольный конверт, распространявший аромат изысканного парфюма. Откуда он взялся? Не помню, чтобы подобное письмо приносили со вчерашней почтой... С любопытством и недоумением я разглядела на конверте имперский герб и вензель царицы Софьи. После недолгого колебания — а вдруг это Аськина корреспонденция, по ошибке забытая ею у меня? — я вскрыла конверт.

“Ее Императорское Величество Софья I Годунова, Царица Российская, Государыня Канады, Гренландии и островных провинций, Протектор Объединенной Африки, изъявляет желание видеть 30 апреля нынешнего 2034 года в 23:45 по полудни в своей Зимней Резиденции барышню Сегунову Морену Александровну.”

Коротко и ясно. Ни обращения, ни подписи — безличная официальная бумага. Коротко и... невероятно! Что могло понадобиться правительнице могущественной державы от такой, ничем особо не выдающейся подданной, как я?

На какое-то мгновение я позволила себе поверить, что речь на аудиенции пойдет о моих настоящих родителях. Ведь могло же случиться так, что я была... например, незаконнорожденной дочерью вельможных особ, которые состояли в браке, но не друг с другом, а потому были вынуждены отдать меня на воспитание чужим людям... Ведь могло же случиться так, что теперь, спустя годы после моего рождения, они освободились от своих нелюбимых супругов и соединились между собой... или, всего лишь, в одном из моих родителей нежданно взыграла тяга семейственности, и он, или она, пожелал познакомиться со мной... Ведь могло же так случиться, правда?

Я позволила себе немного помечтать, а потом отвергла нереалистичный вариант о папе и маме, объявившихся так внезапно, как чертик выпрыгивает из “коробочки с сюрпризом”. Скорее можно было поверить, что вызов императрицы каким-то образом связан с моей работой. Однако и это предположение я сочла не заслуживающим доверия.

Так ни до чего определенного и не додумавшись, в половине одиннадцатого вечера я вызвала такси, оделась в свое лучшее платье и поехала на Дворцовую.

…Молоденькая рыжеволосая фрейлина, парчовый наряд и жемчуга которой выдавали в ней наследницу богатого рода, а отточенность манер — смолянку, провела меня через Новый Эрмитаж к кабинету царицы, велела подождать и скрылась за дверью.

Я переминалась с ноги на ногу. С непривычки ноги затекли в туфлях на высоких каблуках.

Коридор и белую дверь с золотыми арабесками я узнала по репортажам канала “Новостей”.

Фрейлина вернулась, сказала, что я могу войти, открыла передо мной дверь, пропустила меня внутрь, и закрыла дверь за моей спиной, сама оставшись снаружи.

В кабинете царил полумрак. Зеленые бархатные шторы были опущены — впрочем, за окном стояла ночь. Слабый свет давали свечи в замысловатых стенных канделябрах. Царица Софья (в первый момент я бросила на нее взгляд лишь мельком, смущенная обстановкой и самим фактом аудиенции) сидела за большим письменным столом перед включенным компьютером. Принтер тихонько жужжал, выплевывая бумаги.

Я сделала глубокий реверанс и застыла, ожидая, когда меня в соответствии с этикетом подпустят к ручке. Императрица кивнула мне на антикварное кресло, стоявшее напротив ее письменного стола, и углубилась в изучение распечаток. Я смутилась на мгновение, но в кресло села и потратила пару минут на то, чтобы освоиться в обстановке.

Украдкой я взялась разглядывать царицу. Вблизи государыня выглядела совсем не так молодо и импозантно, как на фотографиях или с экрана телевизора. Вокруг глаз и рта ее собирались многочисленные морщины при малейшем мимическом движении. На руке, подушечками пальцев которой она постукивала по столу, старчески набухли вены. Вблизи был заметен и неестественный оттенок ее волос — закрашенная седина. Императрица приняла меня в зеленом бархатном халате, отороченном по вороту и рукавам мехом. Я автоматическим взглядом нетрадиционно ориентированной сексистки оценила дряблость ее большой груди под плотной материей и через треугольное декольте. Цвет кожи царицы был пергаментно-бледным, а губы выцветшими. Я постаралась вспомнить, сколько ей лет. Кажется, восемьдесят два. С экрана телевизора она тянула не больше, чем на пятьдесят. Ну, понятно, выгодное освещение, косметика... Вблизи императрица оказалась старухой.

Государыня сложила бумаги в стопку и убрала их в ящик стола, пригубила кофе из чашечки, стоявшей возле ее левого локтя, и подняла на меня глаза.

— Я давно хотела познакомиться с тобой, Морена, — голос у императрицы был глубоким и низким, молодым, в отличие от ее внешности. — Ты позволишь называть себя так?

— Конечно, Ваше Величество, — поспешно склонила я голову, мысленно ахнув: ну, ничего себе начало аудиенции!

— Ты знаешь, что означает твое имя, Морена?

Я кивнула, а затем, опомнившись, ответила:

— Да, Ваше Величество.

— Это имя злой языческой богини, верно? — ответа она явно не ждала.— А христианское имя у тебя есть?

— Да, Ваше Величество. Марина.

Царица улыбнулась.

— И какое из имен тебе больше нравится?

Я замялась, не зная, как правильнее будет ответить: честно или безопасно. Вообще-то, мне больше нравилось мое паспортное имя, но раз государственная религия — христианство...

— Кто дал тебе первое имя, знаешь?

Тут я могла ответить сразу.

— Нет, Ваше Величество. Меня удочерили, когда имя уже было записано. Приемные родители всегда называли меня именем, полученным мною при крещении.

— А хотела бы узнать?

— Конечно, Ваше Величество!

…Неужели мое абсурдное предположение о нежданно объявившихся родителях было верным?..

— Его зовут Тейтрос. Как и я, он очень давно ищет случая повидаться с тобой.

Что значат эти слова? Неужели я — незаконная дочь самой императрицы Софьи? Как иначе можно трактовать ее фразу? Кто еще, кроме родителей, мог дать мне имя?

— Это человек... он мой отец?

Я взглянула царице прямо в глаза, и она поспешно отвела свой взгляд.

— Нет. К тому же, его не назовешь человеком...

Сознавая, что делаю нечто в корне неправильное, я поднялась на ноги, подошла к столу императрицы и склонилась над пожилой женщиной.

— Кто он? Кто были мои родители?!.. Что вы знаете обо мне?!.. Расскажите, расскажите мне немедленно, умоляю вас!

Я говорила повышенным тоном, я забыла про этикет и элементарную вежливость, однако императрица не сделала мне замечания, не приказала уйти и не вызвала придворных или офицера охраны, она лишь откинулась на спинку своего кресла, словно желая оказаться подальше от меня, и, глядя в сторону, проронила:

— Позвольте мне ответить на это позже, — она вздрогнула, когда стенные часы пробили половину первого ночи, — сегодня большой праздник, вы помните об этом?

Я не сразу обратила внимание на то, что теперь уже императрица обращается ко мне на “вы”.

— Сегодня Вальпургиева ночь, но разве это праздник?— мой голос звучал незнакомо и резко.

— Для нас с вами, да, — царица зябко стянула на груди меховой воротник халата. — Вы пришли ко мне с чем-нибудь конкретным?

Я удивилась.

— Это вы вызвали меня к себе!

— Вряд ли, Княгиня, я способна что-либо приказать вам…

Внезапная дурнота навалилась на меня, горло перехватил спазм, а голова закружилась. Я вспомнила, где я, с кем говорю и, главное, КАК.

— Ваше Величество смеется надо мной?.. Я не понимаю Ваше Величество!.. Я прошу Ваше Величество простить меня за дерзость... Ваше Величество, я умоляю...

Я что-то лепетала и лепетала, а потом, кажется, упала в обморок. Мир поблек, съежился и почернел. На несколько минут мое сознание отключилось.

...Хотя, может быть, никакого обморока и не было. Быть может, мгновения мрака в моем сознании были лишь кратковременной амнезией, какая случается при сильном опьянении... Но я-то не была пьяна!..

Не знаю точно, что произошло со мной. Очнулась я в кресле. Царица Софья стояла передо мной на коленях и держала мои руки в своих ладонях.

— Я сделала все, что было в моих силах, — говорила она. — Закончена ли моя миссия, госпожа?

Я смотрела на Императрицу Российскую и не узнавала ее. Не было больше утомленной старой женщины, каковую я оценивала в начале сегодняшней ночи. Я видела перед собой темноволосую девушку выраженного англосаксонского типа, поджарую и мускулистую, одетую в черную кожу и вооруженную кнутом с тяжелой, окованной железом рукоятью — этакий стиль садо-мазо.

— Ты свободна, Кохшеаль. Следите и ждите дня, когда понадобитесь мне снова.

Только договорив, я поняла, что сама произнесла последние слова.

Коленопреклоненная фигура вдруг начала двоиться, как некачественное изображение в телевизоре: одна фигура была четкой и плотной, вторая напоминала тень. Происходящее почему-то не удивляло меня. Черная тень отделилась от плотной фигуры, отступила вглубь кабинета.

Свечи с шипением догорали и гасли. Меж штор сочилась рассветная серость.

Тело пожилой женщины беззвучно опустилось на пол и уставило на меня остекленевшие глаза.

Я равнодушно смотрела на труп императрицы, раздумывая о непрактичности жесткого корсета моего вечернего платья. Потом я вышла из кабинета и по пустым коридорам дворца прошла до застеленной красным ковром парадной лестницы Зимнего.

Я вышла на площадь. Предутренняя тишина. Ни одного человека вокруг...

Я проснулась.

Некоторое время лежала, глядя в потолок. Письмо в розовом душистом конверте и сюрреалистическая аудиенция оказались сном.

Я извлекла из-под подушки электронные часы, и они сообщили мне, что нынче первое мая, 18:30 вечера. Что за бред? Я проспала день, ночь и еще день, хотя обычно для сна мне достаточно четырех часов в сутки?..

С Аскиного посещения должна была остаться в доме выпивка. Я отыскала на кухне бутылку коньяка, вернулась в кровать и включила телевизор.

“Ящик” у меня старенький, и прежде, чем я увидела лицо комментатора новостей, в барабанные перепонки мне ухнуло:

— С прискорбием сообщаем, что сегодня ночью, в 5 часов 16 минут по полуночи в Зимней Императорской Резиденции, в окружении двора и членов царской фамилии, скончалось Государыня Императрица Софья Олеговна Годунова. В соответствии с законом о престолонаследии трон Российской Империи переходит к племяннику усопшей Великому Князю Алексею. Молебен в кафедральном соборе столицы состоится...

Я тупо разглядывала азиатское лицо диктора, машинально отвинчивая пробку на бутылке. Хлебнула коньяка прямо из горлышка.

Либо я сошла с ума, либо у меня открылся дар ясновидения. В том и в другом случае мне следует посетить психотерапевта.

 

Эпизод 6

Сегодня пятнадцатое мая, и Ася со времени последней нашей с ней встречи не появлялась у меня дома и не звонила мне.

Статья для “Усяпуры” не движется с места. Я облазила все сайты потребной мне тематики, но нужного количества материала не набрала. Оно и не мудрено, ведь открыто о себе, как о сатанистах, заявляют лишь поклонники экстремальной музыки да материалисты-эпотажники, считающие, что быть просто атеистом слишком банально. На таких людей общество смотрит с покровительственной родительской улыбкой, и не Церковь, ни светская власть не препятствуют им разыгрывать комедии протеста. Доморощенных сатанистов можно встретить на улице, во множестве они наличествуют в сети. Я искала не их. Я выбивалась из сил, пытаясь найти хоть намек на существование тайного общества с мировоззренческой идеологией и конкретной программой действий… Не нашла ни единого следа подобных организаций. Может быть, мне просто не везло, а, быть может, я искала не там, где нужно.

Я начинала нервничать. Аська все не объявлялась.

Я дважды посетила личного психолога, и за приличный гонорар он заморочил мне голову ассоциативными упражнениями и фрейдистским толкованием сновидений до такой степени, что я постаралась сократить норму своего суточного сна. Какое-то время это, кажется, помогало. Если я и видела сны, то они были сумбурны и бестолковы. Однако в ночь, последовавшую за днем похорон императрицы Софьи, я вновь попала в ловушку реалистичного сновидения.

Аббат, носивший имя Доменико, как и святой основатель ордена, к которому он принадлежал, три раза перекрестившись, отворил дверь в камеру ведьмы и еретички, арестованной рыцарями Святой Палаты около полугода назад.

...Четвертого мая Совет Трех вынес приговор богохульнице и ее сообщникам, и с тех пор билеты на казнь можно было приобрести лишь на “черном рынке”, да и то по бешеным ценам, которые не могли позволить себе даже некоторые государи и президенты кулуарных держав, что же тут говорить о рядовых гражданах. Казнь была назначена на седьмое июня.

В конце мая в Кастилию стали стягиваться элитные подразделения вооруженных сил Священной Римской Империи, дабы предотвратить возможные беспорядки во время казни еретиков. Визовый въезд в Испанию был прекращен за неделю до казни, исключение делалось лишь для глав государств и сопровождающих их лиц.

Севилья разукрасилась флагами и цветами, как перед праздником. На главной площади городка, где вот уже четыре века как размещалась резиденция Святой Палаты, были установлены столб и три полых гипсовых фигуры, изображавшие беснующихся чертей; вкруг них было уложено бессчетное количество вязанок хвороста. Столб предназначался для ведьмы, полые статуи — для ее сообщников. Совет Трех предпочел бы всех четверых богохульников поджарить в гипсовых саркофагах, ведь такая казнь издревле применялась к самым закоренелым грешникам, но для удовлетворения любопытства толпы инквизиторы были обязаны представить на всеобщее обозрение муки хотя бы одной жертвы. Места на трибунах, окружавших площадь, были отведены для высокопоставленных гостей, галерка же находилась ниже — ближе к месту экзекуции…

Доминиканец с истовостью фанатика одобрял публичные сожжения, обустроенные, словно фантастические шоу. Как и большинство членов его ордена, он считал их выгодными демонстрациями силы Папского Престола.

Аббат переступил порог камеры. В нос ему ударил запахи сырости и прогорклой грязи немытого тела.

Женщина, лежавшая на соломе в дальнем от двери углу камеры, в стороне от узкого зарешеченного окна, сквозь которое порой посещали помещение солнечные зайчики, не пошевелилась на скрип открываемой двери.

Направившись к узнице, монах подобрал полы рясы, чтобы не испачкалась она о склизкую корку гнили и экскрементов, покрывавшую пол.

— Дочь моя, настало время исповеди.

Формальное отречение было ведьмой подписано, а потому она имела право на покаяние.

— Оставьте меня, — голос женщины звучал надломлено и глухо, но, по крайней мере, она не пыталась сделать вид, что не замечает посетителя. — Уходите… Мне ничего не нужно.

Аббат, поджав губы, сложил руки на животе. Еретичке одна дорога — в Ад, но долг исповедника он обязан выполнить.

— День очищения пришел, дочь моя, неужели ты хочешь предстать перед Господом нераскаявшейся?

Женщина подняла лицо от соломы и приподнялась, опираясь на правую руку. Левую, явно сломанную и, по виду, начинавшую гноиться, она осторожно прижимала к груди.

— Пусть Он передо мной кается!

Аббат взглянул на ее лицо, одну сторону которого обезображивал длинный шрам от ожога, а другая превратилась в маску запекшейся крови. Перестарались тюремщики, пользуясь своим правом “подготовки пациента”. Сложновато будет навести на приговоренную косметический лоск перед казнью.

— Ужели ты хочешь попасть в гиену огненную, отправляясь в последний путь без отпущения грехов, дочь моя? Господь наш в милости своей прощает даже самых закоренелых грешников. И у тебя есть шанс на спасение…

Губы женщины дрогнули в усмешке, но тут же болезненная судорога исказила все ее лицо.

— Мне безразлично, — сипло прошептала она, откидываясь головой к холодной стене. — Вот уж не думала, что во второй раз мне придется переносить все это...

Отец Доменико почувствовал жалость к неразумной преступнице и, памятуя о том, что Господь наказывал прощать врагов своих, решил, что не сделает ничего дурного, если отпустит ей грехи без исповеди, ведь формальное отречение она все же подписала...

— Во имя Отца, и Сына, и.., — он поднял пальцы, собираясь благословить смертницу.

Женщина вдруг дернулась, глаза ее полыхнули, и она выбросила в сторону монаха правую руку открытой ладонью.

Доминиканец, не ожидавшей подобной вспышки от сломленной, казалось, узницы, отшатнулся в сторону, а женщина сухо прошептала:

— Не надо мне вашего прощения, приберегите его для рабов! — и с невольным стоном от боли в левой, сломанной руке, она опустилась на солому.

Аббат, скорбно качнув головой, направился к двери камеры. Он постучал в дверь и позвал:

— Брат Диего! Брат Педро!

В замке заскрежетал ключ, дверь распахнулась, и вошли два вызванных монаха.

— Приведите осужденную в надлежащий для церемонии вид, — приказал им аббат и вышел на чистый воздух.

Монахи спустились к женщине и, поставив ее на ноги, вывели из камеры. Она не сопротивлялась, смотрела в пол и двигалась словно сомнамбула.

В ванной комнате доминиканцы раздели женщину и, опустив ее в теплую воду, принялись отмывать от грязи, крови и гноя с невозмутимостью роботов. Женщина вздрагивала время от времени, но боль, ставшая за последнее время неотъемлемой частью ее существования, не могла побудить ее на слова или действия. Отмыв, монахи вынули приговоренную из ванны, обрядили в разрисованный демоническими сценами белый балахон и обрили налысо. Затем был вызван косметолог. За час работы он успел мастерски скрыть шрам и следы побоев на лице женщины. Наконец, осужденной связали за спиной руки и вывели на монастырский двор, где ее тут же обступили два десятка рыцарей Святой Палаты с автоматами наизготовку.

…Женщина шла к месту казни, как во сне, как в бреду. Она не слышала криков толпы, взбудораженной ее появлением. Рефлекторно заслонялась от летевших в нее с галерки тухлых яиц и гнилых помидоров. Не видела букета роскошных нарядов на трибунах, не замечала брезгливых мордашек соотечественниц, составлявших свиту императорской четы Олега Годунова и Анриэтты Анжуйской. Один лишь раз она негромко вскрикнула, когда ее привязывали к столбу, и руки завели за спину.

Аббат Доменико подошел к ней и протянул для поцелуя серебряное, изукрашенное жемчугом и сапфирами, распятие. Она отвернулась.

Духовой оркестр заиграл что-то просветляющее возвышенное, и на площадь вывели еще троих осужденных: двух мужчин и женщину — Мастера Меча, Мастера Книг и Искусницу Веера.

...Себастьян хромал, и под глазами его лежали тени. Ирма была бледна и сильно похудела, а расслабленность Анатоля явно указывала на сердечную недостаточность. Женщина у столба подумала, что с соратниками ее инквизиторы обращались немногим лучше, чем с ней самой...

Приговоренных подвели к месту казни. Ирма молящим взглядом отыскала лицо женщины у столба. Себастьян отсалютовал, и тут стало заметно, что теперь на левой руке у него не хватает двух пальцев: средний отсутствовал на две фаланги, а мизинец — под корень. Анатоль дрожал всем телом и часто сглатывал слюну.

Рыцари Святой Палаты возвели каждого из еретиков на предназначенный для него каменный постамент. Когда Ирму, которая была справа, закрыли гипсовым колпаком, а щель между постаментом и полой скульптурой залили цементом, женщина у столба содрогнулась. Она метнулась взглядом влево, но увидела уже не Себастьяна, а лишь застывший гротеск демонического безумия. Саркофаг Анатоля был за плечом, и на него ей было не оглянуться...

— Звери! — выплюнула она и набрала голос: — Оставьте их, они ничего вам не сделали!

Бесполезно, глупо было кричать и метаться, но теперь женщина металась у столба, кричала, молила и оскорбляла. Подбежавший монах заткнул ей рот кляпом, и она безуспешно кусала, пыталась выплюнуть тряпку.

Зрители заволновались, прихлынули ближе, но были оттеснены рыцарями Святой Палаты, составлявшими внешний круг ограждения перед местом казни. За ними высились карабинеры — личная гвардия короля Испании и “лазурные береты” внутренних войск Святейшего Престола.

— Ведьма, не достойная имени, данного ей при крещении, и мерзостные пособники ее гнусных замыслов, — возвестил епископ Йоркширский, один из судей Совета Трех, — да будут ныне очищены огнем!

— Да не оставит их злодейские помыслы следа в душах людей! — продолжил доминиканец, второй из членов Совета.

— Помолимся за погибшие души пред Господом! — закончил третий инквизитор, иезуит.

Аутодафе прошло скомкано. На растопку костра пошли страницы еретических книг, в количестве написанных одним из осужденных.

Костер разгоралось медленно. Женщина у столба следила, как огонь подползает к ее ногам. Пламя лизнуло ее ступни, и женщина зашлась в безмолвном крике. Огонь раскалял гипсовые статуи, и приговоренная бессильно стонала, слыша мучения заключенных в их сердцевине людей.

“Ирма... Дотянись, мастерица, убей себя! Три точки, всего три точки... Ты учила других, сумей же сама! Слишком узок этот саркофаг... Что это? Запекшаяся корка жира на руках Анатоля, словно он цыпленок, тушащийся на очаге... Спазм. Не выдержало сердце. Ты удачлив, мастер пера... И этот стон!.. Ты пытаешься молчать, верный и слишком гордый! Себастьян, меченосец, как я хотела бы убить тебя!... Я не смею чувствовать боль... Но как жжет...”

Женщина терзала тряпку, затыкавшую ей рот. Материя намокала от слюны и сохла от близкого жара.

— Ты проиграла, Кохшеаль, ты проиграла.

…Что это? Предсмертный бред или, действительно, среди пламени возле столба возникла призрачная фигура в черненом доспехе, и два лиловых клинка заставили огонь на короткие мгновения отступить от умирающей?

“Я проиграла, Старший. Я не закончила и, если уйду так и сейчас, Княгине не придется даже пытаться...”

— Еще один Виток, еще одна неудача. Миллиарды лет перед нами больше не будет такого шанса!

Губы потрескались. Кровь сворачивается от жара.

Женщина не чувствовала своего тела, с ощущениями отступила и боль.

“Он мучает смертных даже больше, чем нас! Помоги им, Тейтрос!”

— Ты не слышишь?.. Они уже мертвы. Я держу в стороне от тебя основное пламя. Ты знаешь, еще есть вариант. Ищи!

Полуослепшие глаза лихорадочно шарят по рядам безумствующей толпы.

“Один Темный, хотя бы один истинно Темный, избравший нас и верный нам в ключевых инкарнациях души... Я сумела бы с ним договориться... Я еще могу успеть!..”

Женщина конвульсно выгнулась, несмотря на стягивавшие ее тело веревки. Искорками занялось волокно.

“Не успеваю!”

Лица, лица, лица. Улыбки и оскалы. Смущение и страх. Торжество и сочувствие. Лица...

“Его нет здесь!”

...Глаза маленькой русоволосой девочки, вряд ли ребенок старше трех лет. Огромные, голубые, широко распахнутые навстречу ужасу глаза...

“Ты знаешь меня?” — вопрос без слов, плетение образов.

“Я встречала подобных тебе.”

Девочка прячет лицо в пышной юбке матери.

— Маман, мне страшно! Я не хочу...

Не отрываясь от зрелища, мать отвечает ей что-то по-французски.

Фигура в огне притягивает взгляд ребенка.

“Ты присягала?”

“Душой, телом и посмертием.”

“Мне нужно твое тело. Сейчас.”

Огонь захлестнул лицо ведьмы, тело ее сотрясли последние судороги, и пламя выжгло глазницы. Голубоглазая малышка рыдала, уткнувшись лицом в колени матери, а та машинально гладила ее растрепанные кудряшки.

...Начал накрапывать мелкий дождик. Казнь была окончена. Зрители расходились. Анриэтта Анжуйская утомленно оперлась на руку мужа, предоставив голубоглазую дочку заботам высокородных нянек. Трехлетняя Софья ухватила одну из них за рукав платья и указала в сторону кострища.

— Смотри, смотри! Там прозрачный дядя стоит, такой черный! Он на меня смотрит!

— Идемте, княжна, вам показалось…

Под слоем пепла дотлевали уголья.

Меня разбудила кошка. Решив напомнить мне о своем существовании на предмет кормления, она переползла из-под ног, где спала всю ночь, мне на грудь и принялась с когтистой нежностью протаптывать мне шею. Пара минут подобного издевательства вывела меня из дремоты, и, матерясь, я спихнула животное на пол.

Часы на видеомагнитофоне показывали начало седьмого часа утра. Для моего режима — рань несусветная.

Обычно в ближайшие пять-семь минут после пробуждения, я принимаю решение, спать ли мне дальше или вставать. Результат мыслительной деятельности здесь, как правило, не зависит ни от собственно моего желания, ни от степени усталости — только от капризов дамы-бессонницы: бывает так, что если разбудить меня не во время, я буду страдать сонливостью день и следующую ночь, но заснуть не смогу при всем своем на то желании. Нынче кошка преподнесла мне именно такой вариант.

Проворочавшись в постели положенное время, я зашипела на домашнего зверя не хуже крупного пресмыкающегося и была вынуждена признать, что вставать-таки придется.

Готовя себе завтрак, я обдумывала странность вторичного появления в моих снах имен Тейтрос и Кохшеаль, не говоря уже о личности покойной императрицы. Мне снилась казнь Селены Манчиловой - это несомненно, но с чего бы? Наверное, я слишком заморочилась на желании отыскать лицеистов...

Тейтрос и Кохшеаль — могла ли я где-нибудь слышать эти имена? Может быть, сталкивалась с ними в определенного толка литературе?.. Нет, не помню.

Я ела бутерброд с сыром и пила ананасовый сок.

…Асенька, солнышко, куда же ты пропала?..

 

Эпизод 7

Аська объявилась, но лишь для того, чтобы сообщить, что улетает на Кипр со своим полюбовником.

Я скучаю. Работа, дом, дурацкие сны, компьютер и обиженная кошка — как мне все надоело!..

От нечего делать я даже ударилась в изучение литературы по оккультизму: не плохо было бы научиться практиковать простейшие магические приемчики. Брошюрки в скользких суперобложках пусты по содержанию, а покупка серьезных фолиантов мне не по карману. Я отправилась в Публичную Библиотеку.

Выстаивая очередь к конторке заказов, я усмотрела аппетитную девчоночью фигурку впереди себя. Совсем уже собралась подойти и познакомиться, когда узнала Вассу.

— Привет!

— Привет...

Она покраснела, побледнела и снова залилась краской. Я подхватила ее под локоть и уволокла в сторонку.

— Рада встрече! Каким ветром тебя занесло в Метрополию?

То и дело сбиваясь, и путаясь в словах, Васса поведала мне, что брат ее уже полгода как женат на больших деньгах, отчего семья ее смогла вернуться в столицу и даже выкупить у нового владельца фамильный особняк.

— Новоселье надо отметить. Позовешь в гости? — я улыбнулась с хитрецой.

Сомнений не было в том, что Васса не захочет поддерживать со мной какие бы то ни было отношения. Однако ее ответ меня удивил.

— Приходи, — неуверенно согласилась она, но адреса своего не назвала.

Очередь двигалась медленно. Васса тщетно искала повод расстаться со мной, но, как видно, не находила. Мы вели светскую беседу о переменах в погоде и преимуществах одних шампуней перед другими. Постепенно мое красноречие начало иссякать, а Васса устала поддакивать.

Я пошарила взглядом меж корешками книг на стеллажах, надеясь отыскать тему умную и безобидную… Хотя, кой черт, безобидную?

— Значит, ты в Большом Универе на филологии... Но раз ваше положение восстановилось, почему не попыталась пробиться в Смольный?

— Поздновато.

— Ну да, ну да… Мы же теперь с тобой старушки! И с женихами, я так понимаю, сложно?

Васса промолчала. Надо признать, вела я себя по-хамски.

— Мужикам сейчас образованных подавай, а ты, наверное, даже Платона не читала...

— Почему же? — слегка раздраженно отозвалась Васса. — Читала.

— Включая “Пир”?

— Нет, — призналась она.

— Деточка, но ведь это второе руководство по сексу после “Кама сутры”!

Со смаком и в подробностях я принялась пересказывать ей идеи однополой любви, развитые в знаменитом диалоге. Начав с постулата любовь — это жажда целостности, я перешла к обоснованию преимуществ гомосексуализма перед пошлым соитием, как тренинга гениальности и духовного роста, в заключение же сообщила, что большинство гениальных людей были геями и лесбиянками.

— Творчество невозможно без познания. Познание же мира строится на познании самого себя. Кто лучше может помочь человеку познать себя, чем представитель одного с ним пола?

— Что за чушь! — не выдержала Васса.

Мне понравилось шокировать бывшую мою возлюбленную, и я не отставала от нее даже после того, как мы получили на руки книги. Часа четыре мы просидели в читалке, вскружились и решили выйти проветриться и перекусить в ближайшей кафешке. Точнее — решила Васса, а я увязалась следом.

Мы съели по двести грамм мороженого с фруктами и выпили по банке джин-тоника. Поняв, что ей от меня так просто не отделаться, Васса постаралась уменьшить собственный дискомфорт, сведя наш разговор в более понятное для нее русло.

— А ты спала с мужчинами, Мора?

Я солгала. После всего, что я наговорила, было как-то неудобно признаваться, что я до сих пор девственница.

— И как это?

— Ничего особенного.

Фантазия у меня работает отменно, но завязнуть во вранье мне не хотелось.

Впервые за весь наш разговор глаза у Вассы заблестели, она перегнулась ко мне через стол и спросила таинственным шепотом:

— Скажи, а миньет — это очень противно?

Ой, скромница! Где ж ты слов-то таких нахваталась?

— Нормально.

Васса задавала вопросы, я отвечала односложно, стараясь поскорее замять тему.

Разговор о традиционном сексе ослабил царившую между нами неловкость, и когда Васса решила не возвращаться в библиотеку, я предложила проводить ее до дома. Она не отказалась.

Мы ехали в полупустом автобусе, и Васса позволила мне обнимать ее за плечи, однако упорно отказывалась разговаривать о женской любви. Чувствуя растущее возбуждение, я не ослабевала натиск.

Мы вышли на Гороховой и спустились вниз по набережной Мойки. У ворот особняка остановились, чтобы попрощаться.

— Можно я поцелую тебя?.. Хотя бы в щечку?

Васса выставила между нами протянутую руку. На лице ее читался испуг.

— Не зли меня, Мора!

— От тебя же не убудет...

Резко отвернувшись, она взбежала по лестнице и нажала на кнопку звонка.

Возвращаясь домой, я перестаралась с ментоловыми сигаретами. Весь вечер меня трясло, как в лихорадке.

…Подростковое безумие вспыхнуло во мне с новой силой. Что было тому причиной? Возможно, природная тяга моя к экстатической страсти и глубинная моя боль — излом желания быть услышанной, понятой, принятой... Я вернулась к своим графоманским стихам, я отвергла протяженность обыденности ради секундной вспышки эмоций. Я переживала рецессив детской влюбленности…

На следующий день, выяснив через справочную службу телефон Вассы, я позвонила ей.

— Давай встретимся. Мне нужно с тобой поговорить…

— Извини, но говорить нам не о чем.

Мольбы и комплименты — я попыталась применить с Вассой тактику, безотказно срабатывавшую с Асей.

— Нет.

Короткие гудки в трубке.

Я стала звонить Вассе регулярно, и вскоре она перестала подходить к телефону. Я предалась дилетантской поэзии.

Сапфо воспела прелести подруг,
Так славлю я тебя стихом Шекспира:
Ты всех прекрасней, мой бесценный друг,
Ты для меня — живое сердце мира!

Васса проходила ко мне во снах, обнаженная, нездешняя. Кожа ее была серебристой, словно пронизанной лунным светом. Богиня. Хрупкое дитя.

Не разомкнуть тесных объятий рук,
В одно сплелись мы в наслажденье сладком,
Мы — предначальный бесконечный круг,
Мы — круг без центра, значит — без оглядки.

Ищу я истину в тебе,
Сверяя путь с дорогою Эрота.
Миг расставания подобен тьме,
Глаза слепца туманившей годы.

Как я себя пыталась обмануть,
Блуждая всюду в поиске беспечном...
Ты, дар прекрасный, предо мною будь,
Как и сейчас!.. Но время быстротечно.

И я проснулась. Это только сон?
Твоей утратой будет проклят он!

Однажды, в середине июня, Васса сама позвонила мне. У меня комок встал в горле, когда я услышала ее голос, но рано и напрасно я радовалась.

— Ты с Черкесовой лижешься? — первая фраза, без вступления или приветствия.

Я растерялась.

— Откуда ты знаешь Асю?

Короткий смешок, и Васса положила трубку. Я потеряно смотрела на гудящий аппарат, а потом пошла в магазин за алкоголем.

…Мне хотелось поговорить с Вассой, объясниться. Пусть даже она не примет меня, как подругу (на любовь ее я давно не рассчитывала), но, по крайней мере, не будет презирать меня. Быть отвергнутой — для моей гордости невыносимо.

У меня есть номер телефона,
Почему тебе я не звоню?
Словно контур, выплывший из фона,
Образ твой везде я узнаю.

Ты — деревья, облака, ты — солнце,
Ты — земля, покрытая травой,
Ветра ты стремительные кольца
И воды ласкающий покой.

Если здесь ты, я собой владею,
Я почти что верю в чудеса.
Рядом стой: уйдешь — я онемею,
Равнодушье — ненависть конца!

Васса, стань моей, владей же мною,
Большим будь, чем просто мне сестрою.

Я пыталась объясниться с Вассой, и раз это не получалось напрямую, я прибегла к помощи эпистолярного стиля. Недели не проходило, чтобы я не отсылала ей по три-четыре письма.

...Тебе я хвалу воспеть готова,
Но не размером стиха “Одиссеи” —
Жестким гекзаметром, здесь мне оба
Анапест и ямб помогут в деле.

Петроний Арбитр — то сатира на нравы
И Библия всех бисексуалов.
Энколпий, Аскилт, вы ужели не правы,
Любовью считая стремление к равным?

Письма мои к Вассе возвращались нераспечатанными. Я страдала, но продолжала марать бумагу.

Ты похожа была на мальчишку,
И такой же хотела я быть.
Что ж теперь? Для меня это слишком!
Словно роли решили сменить.

Ты в шестнадцать была Антиноем,
И античности формы, черты
Для меня до сих пор аналоем
Служат тем, где блюду я посты.

Видя женственность в полную силу,
Я теряюсь, смотря на тебя.
Как чудесно, возвышенно, мило
Проявилась ты годы спустя.

А мою крутизну признавая,
Друг не спросит: “Откуда такая?”

Я сознавала, что больна. Психолог советовал мне лечение традиционным сексом, но я никак не могла решиться на это. Я пила много кофе, выкуривала до трех пачек в сутки, и серела лицом. Однажды, почти бессознательно я траванулась снотворным.

Моральной норме я не верю
И оправданий не ищу,
Играю с жизнью в лотерею,
И, кроме смерти, приза не хочу.

Мне мало страсти, схваченной урывком,
Мне мало слитных содроганий тел.
Хочу изящества, эстетики палитры,
Стиха и прозы — творчества удел.

Эстета радость — губы Афродиты,
Глаза её, подёрнутые тьмой.
Я, как распутница, тебя путём Кандиды
Зову пройти, став женщины женой.

Моим словам не веришь по привычке,
Иль бьёшься ты в силках, подобно птичке?

Я пыталась самостоятельно излечиться от влюбленности в Вассу. Я размышляла о природе любви, формулируя свое собственное понимание ее.

…Я люблю Властелина Люцифера, уважаю его, преклоняюсь перед ним. Моя любовь возвышенная и платоническая, она не требует присутствия своего кумира, не ждет знаков внимания от него, поощрения. Моя любовь к Князю Тьмы самодостаточна и целостна внутри себя. Порой мне кажется, что она похожа по сути своей на религиозную преданность, на веру, на любовь к Богу — и я не знаю, плохо это или хорошо.

Я люблю Властелина. Любовь к нему поддерживает во мне жизнь, заставляет меня бороться и не отступать перед трудностями, учит меня складывать мозаику Истины из фрагментов субъективных правд, вычленяя общность в противоположностях и различия в схожем, учит мириться с обществом, рабское властолюбие которого для меня тошнотворно. Отнимите у меня преданность Властелину, и я лишусь не только жизненных целей, но и системы ценностей, и самой мотивации жить… Сила моей любви к Властелину в зыбкости ее фундамента, ведь все знания мои о нем — противоречивая внутри себя сумма правд, вызывающих, как экстатический восторг и преклонение, так и отвращение, страх... Меня держит клятва — долг, преданность, совесть, ужас от сознания того, что я могу подвести Властелина или предать его — те самые моральные нормы, от которых я почти что отказалась в обыденной жизни, в общении с окружающими меня людьми… Я не первый и, наверняка, не последний человек, испытывающих подобные чувства. Они — ствол мировых религий. Впрочем, религии требуют перво-наперво веры, а уж затем любви… Моя же преданность растет из любви безоговорочной и безрассудной, страстной (или, может быть, лучше страшной сказать?). Порой я сомневаюсь, что Властелин существует, но сомнения не умаляют моей верности ему. Порой Властелин мне мерещится во всем безобразии христианского Дьявола, но и тогда я не отступаюсь от него. Мне спокойнее и милее видеть Властелина Змеем — Отцом Тайной Мудрости или Светозарным — борцом с несправедливостью, строителем Утопий, но я знаю, что могу ошибаться. Даже если знание мое о Люцифере не верно, ошибка восприятия не может оправдать предательства. Я выбрала Тьму сознательно, будучи осведомленной о мнении большинства. Если я ошибаюсь во Властелине, ошибка моя рождена самообманом, а желание мое обманывать себя не может являться как достаточным поводом для отмены безмолвной моей присяги ему, так и стимулом к ослаблению моей иррациональной любви…

Я люблю Властелина. Все пусто и бесцветно, если действиями и мыслями своими я не служу ему. Через сомнения я возвращаюсь к нему раз за разом. Кто-то скажет, что подобная любовь-преклонение-служение подобна добровольному рабству, где сам ты себе надсмотрщик, и будет прав. Кто-то назовет любовь мою эфемерной, чувства и мысли — внушенными, а сознание — контролируемым. Возможно, не ошибется и он. Каждое мнение — субъективная правда, и в любой правде есть доля Истины... Порой я думаю, что любовь моя к Властелину способна не выдержать лишь одного испытания — близкого присутствия своего кумира. Даже отдаленное ощущение его присутствия, обезличенная эгрегореальная связь с ним вызывают у меня жуткую тахикардию в смеси с маниакальным желанием купаться, растворяться в его силе… Наверное, если бы я увидела Властелина рядом с собой, у меня не выдержало бы сердце... И меня устраивает такой расклад, потому что до того, как служить Властелину в посмертии, я хотела бы в полную меру своих сил, без остатка послужить ему жизнью — нынешней своей жизнью.

Моя любовь к Властелину — это любовь-поклонение, любовь-служение, любовь-вера.

Но есть у меня иные любови...

Будучи девчонкой, я влюблялась в героев приключенческих книг, но не мечтала о том, как выйду замуж за рыцаря в сверкающих доспехах, я видела себя сестрой, а то и боевым товарищем объекта своей любви. Я даже выдумывала, как нахожу для него достойную подругу, и помогаю влюбленным соединиться между собой. Наверное, именно такова любовь-дружба… За свою не такую уж и долгую жизнь я неоднократно замечала, насколько легче мне общаться с мужчинами — намного свободнее, чем с женщинами; примечала я и то, что в любой новой для меня компании я, прежде всего, ищу мужского общества, и в мыслях своих не держа секса. Мне интересно с мужчинами, с женщинами же зачастую и поговорить не о чем… У меня есть брат, Сережка, но мы никогда с ним не ладили… Наверное, я ощущаю острый недостаток братской любви.

Я лесбиянка и страстно влюбляюсь в женщин. Плотская, сексуальная любовь кажется мне порой таблеткой, при помощи которой люди пытаются заглушить в себе и компенсировать для себя недостаток чувств тонких и высокоорганизованных. Я банально хочу Вассу, хочу ее уже много лет. Когда-то я желала видеть ее своей ближайшей подругой, еще раньше я поклонялась ей. Но ни любовь-поклонение, ни любовь-дружба не смогли заглушить во мне тягу к плотскому обладанию Вассой.

Что важнее: духовное единение или секс? Звучит почти, как: “Что первично, идея или материя?” Древний, как мир, вопрос, и для себя самой я нашла ответ на него. Я не хочу выбирать между любовью-служением, любовью-дружбой и физической страстью. Я хочу получить все и сразу — желательно, в одном человеке. Наверное, нужной мне личности не существует в природе, а потому я нахожусь в постоянных метаниях, деля свою любовь между недостижимым идеалом, коллегами по работе и сексуальными партнершами...

...В конце июля автоответчик сообщил мне о приготовлениях Вассы к свадебному торжеству. Эмоции покинули меня, я протрезвела внезапно, резко.

Мне потребовалось два дня физических упражнений и полноценного питания, чтобы выйти из неглубокого, но перманентного запоя, который длился уже больше двух месяцев. Я воспользовалась служебным положением, чтобы вызнать адрес жениха Вассы. Я написала ему письмо, в которое вложила конверт — лично для его суженой.

Я потеряла лучшие месяцы лета, унижаясь перед Вассой, и теперь желала получить компенсацию за свою слабость.

Я жду ответа от Вселенной,
не призывая силой слов,
ищу любви святой, нетленной,
как воплощенье детских снов.

Я собираю силы духа,
я заряжаюсь, как магнит.
Ромашки вспоротого пуха,
ко мне не липнут, их манит
густой белесый цвет подушки,
пугает мглистость чёрных джинс,
принять от юбки побрякушки
для них не мыслимо,
пусть принц,
что прячет за ширинкой хобот,
колотит их, блюёт на них,
они простят, измыслив повод:
“Мужчина он, и член — триптих!”

Гордятся бедные ромашки
быть рваной тряпкой половой:
“Тащу мешки, успеть бы кашку
сварить,
как муж придёт домой!”

Оставим их, пусть мазохистки
резвятся, как они хотят,
они растопчут феминисток,
быстрей мужчин, свой защищая ад.

Но мало женщин почему-то,
свою сознавших красоту.
Жена — свой худший враг,
откуда и презирает наготу
прямых душевных проявлений,
и ценность пола своего не признает,
сказав мистерией:
“Мужчина выше, я — ничто!

Для дела каждый предназначен:
пол сильный — знанья добывать,
творить, расти, повелевать,
учить и силу передать.
Пол слабый — знанья воспринять,
быть незаметною и тихой,
и подчиняться, и рожать детей...”
И всё? Скажу я, лихо!
В физиологии мы хуже?
Творенья духа не для нас?
Быть отражением отца иль мужа
должны мы присно, как сейчас?

“Душа так властвует над телом,
Как над женою муж”... Тогда,
нам монотонным пошлым делом
заняться можно, если уж нам разрешат,
и не в обиде,
но что-то новое открыть,
рожать умом, а не в телесном виде,
творить идеи — гением не быть!

Предвечный облик Чёрной Дамы
(одела нас мораль во Тьму)
мне объясняет силу драмы:
лесбийство равно скрытому бельму
на глазу общества.
Болезнь ли это?
О ней все знают,
часть она все нашей жизни, вето.
Но лучше ль будет роль раба?

Прочла ли Васса адресованное ей мною послание? Меня это не интересовало. Если не прочла она сама, жених ее прочел точно. Меня устраивал и такой поворот событий. Более того, я бы порадовалась, если бы жених Вассы вскрыл мое письмо уже после церемонии бракосочетания.

Злой я становлюсь, право...

 

Эпизод 8

…Время сменяется: каплет, как вода из плохо закрытого крана на кухне, течет, как дерьмо по канализационному стоку, фонтанирует брызгами, радугой играющими под солнцем, несется, сворачивая камни на своем пути горным потоком…

День за днем пробежал август, сентябрь одел деревья в янтарные и багровые цвета.

Аська вернулась с курорта и навещала меня теперь с регулярностью кукушки, вспоминающей о своем гнезде. Она пресекала мои попытки завести разговор о лицеистах, я сдалась и передала заказ “Усяпуры” одному знакомому коллеге…

Я не знаю, как чувствует себя человек, страдающий от одиночества, ведь я по натуре интроверт и индивидуалистка, однако последнее время мне часто бывало грустно. Я просиживала до утра за компьютерными играми, а с рассветом, не раздеваясь, забиралась под одеяло и обнимала кошку, с урчанием пристраивавшуюся у меня под боком. Бессонница отпустила меня из своих когтей, глупые и сумбурные сны раздражали меня своей однообразностью. Теперь уже я сама искала приключений в ночи и звала сновидения, детализированные реальностью. Картинки менялись, как мозаики стекляшек в калейдоскопе, но в них не было смысла, и они не пробуждали во мне чувств. Так было неделями, пока однажды...

Сполохи цветовых пятен. Размытые очертания крылатого ящера. Недовольное урчание в нечеловеческом голосе:

— Я снова нахожу тебя здесь, Властелин мой! Право, я ожидала застать тебя выше Астрала...

Углубленная отрешенность того, к кому обращена была фраза драконницы:

— Сюда мои правильные, чересчур умные братишки предпочитают не соваться. Слишком близка в Астрале скверна плотной материи. Здесь я могу достичь уединения.

— Похоже, тебе нравится в этом месте, хозяин, — настороженность звучит в вопросе драконницы; она скорее утверждает, чем спрашивает.

Недовольный, на грани с раздраженностью ответ:

— Нет. Игра с материей, которой в последнее время развлекается Отец, пугает меня даже больше, чем прочих. Тебе-то уж, это прекрасно известно!

— И все же ты здесь...

Если бы собеседник крылатой ящерицы был человеком, можно было бы сказать, что он пришел в замешательство и рассердился.

— Откуда в тебе эта отвратительная манера осквернять суждением все, о чем бы ты не размышляла?!

Усмешка, ласковая и чуть снисходительная:

— От тебя, создатель мой, от кого же еще? Ведь не всем мыслям и умениям твоим ты позволяешь открыто проявляться сейчас. Когда-нибудь, я надеюсь, позволишь...

— Материя влечет меня, оттого что не познана… В материи мне чудится порой сила, превышающая духовный потенциал... Но ведь ты не затем пришла, чтобы дискутировать со мной о крамоле?

Колыхание пространства, словно грациозный поклон сфинкса.

— Я выполнила твое желание, Великий.

Радость и удивление:

— Ты нашла ее? Она существует?

Полуулыбка:

— Еще как! Она — дитя новосозданного мира.

Недоумение с толикой обиды:

— Животное? Но ведь Отец обещал существо, равное в силе и славе нам, Первенцам-Духам...

— Не животное, нет. Человек.

— Что это?

— Новый вид существ, объединяющий в себе духовность Ангелов и животную плоть.

Тишина. Бездействие неназываемого.

— У нее есть имя?

— Лилит.

— Я... хочу сойти в Нижнюю Плоскость, хочу увидеть ее.

Шорох сожаления — быть может, вздох?

— Единый рассердится, хозяин, ты это знаешь?..

— Пойдем!

Утро добрым не бывает, как любит поминать одна моя знакомая девушка. Проснувшись, я готова была голосовать за ее мнение руками и ногами.

…Появление в моих снах Князя Тьмы самолично — это уж ни в какие ворота не лезет! Говорят, что грешнику никогда не поздно покаяться, но я думаю, что если уж мне снится Люцифер до Падения, бежать на исповедь поздно…

День сложился для меня на редкость удачно. Интервью у эстрадного певца я взяла без сучка и задоринки, а Влад, обращаясь ко мне, соизволил произнести фразу аж в двадцать три цензурных слова. Я забрала автомобиль из ремонтной мастерской, и спать легла ранехонько — в половине второго ночи.

Серая аморфная пелена, рождающая под воздействие силы образы. Искрят несдерживаемые эмоции Херувима.

— Я, должно быть, обезумел?!.. Я жажду слияния с этим существом! Она прекрасна, красота всех моих братьев ничто перед нею... Она отлична от нас, Мать воплотилась в ней во всей своей мощи... Отец дал ей форму, дух же ее порожден Тьмою! Она не похожа на меня, но кажется мне ближе любого из братьев. Мы, рожденные Тьмой по воле Света, считали себя единственной константой бытия, но эта...

Шипящий смешок:

— Женщина.

— Да, женщина. Она... не знаю, она подобна нам и все-таки другая. Я хотел бы понять ее сущность… Мы, Старшие, так похожи между собой, различаемся лишь в мелочах — и все, словно копии Отца. Мне часто казалось, что должно, не может не возникнуть существо иное, чуждое нам, дополняющее ущербность, мнимую нами целостностью. И вот она появилась!.. Почему Отец заточил дух женщины в бессмертную плоть?! Этим Он отнял Лилит у нас, ее братьев!

Шелест кожистых крыльев.

— Единый давно задумал создать существо, подобное во всем Предвечной Матери Тьме. Он тренировался, рождая животных, но, пока Мать не вложила частицу себя, женщины у Него не выходило...

— Я знаю это, но почему?

— Хозяин, разве ты не видишь? Свет и Тьма конфликтуют от начала времен, и Единый породил то, что противно Ему Самому. Он боится, оттого и ограничил женскую силу. Вы, Первенцы, подобны своему Отцу во всем, Лилит же подобна Матери...

Лучистым фейерверком средь хаоса смятение Духа перерастает в сомнение.

— Чего Он боится?.. Чего может бояться Он?

— Хозяин, ответь себе сам.

Раздумье в туманной тиши.

— Неподконтрольного.

Дыхание-вздох.

—Да, хозяин. Ты понял, Властелин мой.

—Постой... Неподконтрольного... Оковы плоти Он наложил на женщину лишь за то, что она не вполне подобна Ему?!

— Подобна более Тьме, нежели Свету.

— Но для чего Он тогда создавал ее? Лишь для того, чтобы обречь на ущербность?.. Мне не понять этого! Чем сила, данная Тьмой, хуже силы, полученной от Света?

— Спроси Его, Властелин, спроси Его. Разве могу я знать, что ответить тебе?

Движение, плетущее ткань образов.

— Свет и Тьма... Тьма и Свет... Два полюса, две силы... Не прирастет ли мощь одной из сторон в слиянии с противоположной? Прирастет, да! Но почему Отец отвергает слияние?.. Если бы мы, Светлые, познали женщину, мы лучше поняли бы частицу Тьмы, находящуюся в нас, и женщина от нас получила бы долю Света... Слияние изменило бы Элохим, но потерю малого, мы компенсировали бы втройне!

— Изменение, хозяин, ты сказал сам. Подумай. Легко ли отказаться от привычного себя и добровольно согласиться стать иным, на прежнего себя не похожим?

— Легко! Несомненно, легко. Зачем мы существуем, если не для самосовершенствования?.. Я сойду к Лилит, я облекусь во плоть, но познаю суть силы, данной ей Матерью!..

Кожистый всплеск сдерживающего объятия.

— Остановись, мой Господин! Остановись, пока не поздно! Ты мудр, Создатель мой, и все же наивен… Младшие Духи, подобные мне, были созданы для того, чтобы оберегать от опасностей животный род Нижней Плоскости, верно? Создавая Землю, Единый дал тварям смертную плоть, и назначил нас Хранителями звериных видов. Орлы и тигры, лани и... драконы, подопечные мне — прах, владеющий мыслью и действием от рождения и до смерти. Тысячи поколений драконов сменились на тверди с момента ее создания… Послушай! Род, хранимый мною, изжил бы себя давным-давно, если не умел размножаться. Слияние существ во плоти способно подарить наслаждение, сходное единению духов, но не зависимое от него. Ты ищешь самку, Властелин мой, я вижу это! Остановись! Если бы Единый желал объединить силу женщины и силу Первенцев Своих, он создал бы Лилит бесплотной, подобно Ангелам. Но дух женщины заключен во плоть, и это одно уже — запрет тебе от Отца на общение с нею. Остановись! Ты не будешь прежним, если сойдешь к Лилит! Остановись! Или ты хочешь, чтобы проклятие, наложенное Творцом на женщину, пало и на тебя?!

Холодное отстранение.

— Я хочу знать ее. Ограничение не может сдержать стремления к поиску.

Скользящие тени. Надрывный рык.

А сон-то оказался с продолжением! Вопрос: радоваться мне или расстраиваться? А может...

Если уж сам Властелин рискнул властью и статусом ради общения с противоположным полом, то кто я такая, чтобы отвергать гетеросексуализм? Наверное, все же стоит попробовать…

Привычка — каверзный конструкт. Пять дней я потратила на сомнения и восклицания “Мне и так не худо!”, а потом решилась.

Я выбрала день.

С утра пестовала в себе установку “Это случится сегодня”, и не позволяла лезть в голову посторонним мыслям.

Я четко осознавала, как именно должна выглядеть в посторонних глазах, чтобы подцепить на сегодняшнюю ночь парня. Я прихорашивалась.

Прежде всего, я должна смотреться моложе своих лет. Условие важное, ведь девушку моего возраста современность приучает воспринимать, как охотницу за мужем. Итак, никакой косметики. Если мужчине вздумается взглянуть на мое лицо, он обнаружит чистую кожу. Свойственную мне импульсивную грубоватость манер стоит замаскировать женственностью одежды. Что-нибудь легкомысленное: шелковая безрукавка, мини-юбочка, туфли на каблуках... Ох, сдохну! Ну, тогда... Плетеные босоножки на платформе. Волосы распушим и подпортим лаком. Добавим в коктейль инфантильных фенечек с сердечками. Готово.

Я придирчиво рассмотрела свое отражение в зеркале, и удовлетворенно сочла, что похожа на малолетнюю идиотку, путающую определения взрослости и шлюховатости.

Выходя из машины возле ночного рок-клуба “Ладога”, я пообещала себе, что если сначала встану на асфальт правой ногой, а затем — левой, то сегодня перестану быть девственницей. Подобным манером неудобно вылезать из автомобиля, но я справилась. Никогда не помешает бытовая магия.

В нижнем зале “Ладоги” царил полумрак. Я прошла к стойке, чтобы заказать одноименное названию клуба пиво.

На площадке вопила и завывала горячо не любимая мною группа. Знала бы я заранее, кто будет в “Ладоге” выступать, выбрала бы другой клуб, но теперь уж терпеть придется…

С кружкой пива я устроилась за столиком вдалеке от сцены и закурила. Зал был полупуст.

Оценила кандидатов. Вон тот накаченный мужик в джинсе ничего себе. Неплох русоволосый паренек у стойки. Впрочем, любой подойдет, главное, чтобы зубы у него были не гнилые…

К полуночи я уже прилично набралась: сидеть было скучно, кроме пары девиц известного сорта, принявших меня за свою товарку, подсесть ко мне никто не пытался, и я пила. В любую ночь, кроме сегодняшней, я несомненно заинтересовалась бы назойливыми красотками, но нынче передо мной стояла определенная цель.

От слабоалкогольных напитков меня развозит быстро, а женская конституция заставляет часто бегать в уборную, так что к началу ночи я тридцать раз прокляла собственную затею.

Вернувшись в очередной раз из туалета, я обнаружила, что мой столик занят, и, поискав глазами свободное место, подсела к двум юношам хипповского вида. Мое появление ребята проигнорировали, а вскоре, и вообще, удалились в направлении бара. Не везет. Кой черт, может, от меня розовостью несет за версту?..

В четвертом часу утра я плюнула на поиски дефлоратора и отправилась танцевать.

Дрыганья, скачки, и вдруг я почувствовала руку, щупающую мои ягодицы. Я резко обернулась, вспомнив, что деньги у меня лежат в заднем кармане юбки.

Парень. Примерно моего возраста. Высокий, черноволосый, смуглый, но не азиат, хотя, возможно, и с примесью южной крови. Не красавец, но и отталкивающим его не назовешь. Не рыба, не мясо.

Парень обнял меня за талию и притянул к себе. Мы потоптались на месте в такт музыке. Я повисла у него на шее, а он ощупывал меня везде, где только мог достать. Потом мне надоели однообразные па и коленца, и, перекрикивая музыку, я предложила пойти за столик.

Мы сели. Он спросил:

— Пить будешь?

Я кивнула.

— Пойдем...

Он купил бутылку “Кагора”, попросил бармена откупорить ее, и, склонившись к моему уху, прокричал:

— Уйдем отсюда, ты как?

Я взяла его за руку.

Мы вышли.

— Как тебя зовут?

— Константин.

— Меня Морена.

— Прикольное имя...

…Мы бродили по ночному городу и пили вино, присев на скамейку в Пушкинском скверике и на бордюр возле Литейного моста. Я рассказывала что-то о себе, чтобы была у нас хоть какая-то тема для разговора, он отвечал мне тем же, но чаще молча тискал меня на ходу.

…Фонари слепили глаза, но если запрокинуть голову, можно было увидеть звезды…

Петляя, мы дошли до Финляндского вокзала к открытию метро. Машину я оставила около клуба, вспоминать о ней было поздно, и мы спустились вниз.

— Тебе куда?

Я ответила.

Он внезапно прижал меня к стене и вцепился мне в губы, с агрессивной настойчивостью засовывая в рот свой язык. Мне не привычно было являться пассивной стороной в сексуальном начинании, но я подстроилась и ответила ему. Он выправил мою блузку из-под юбки, и его рука, проскользнув под бюстгальтер, плотно обхватила мою левую грудь.

Прошел один поезд, за ним второй...

Он расстегнул “молнию” на моей юбке и залез мне под колготки. Я знала, что возбуждена, и поглядывала с ехидцей через плечо Константина на спешащих по своим делам “жаворонков”.

Мы безобразничали в общественном месте столь неистово, что под конец свалились на пол. Не удержались на ногах в тот момент, когда Костя попытался приподнять меня на руки, а я дернулась, сообразив, что к чему, и возопила:

— Ты с ума сошел!

Лишаться девственности на перроне метрополитена в мои планы никак не входило.

Тяжело дыша, мы поднялись на ноги. Я застегнулась и привела в порядок растрепанную одежду.

— Поедем ко мне, — предложил Костя.

На это я была согласна, и мы сели на следующий поезд.

…Костя жил в Озерках, в одноэтажном домике деревенского типа. Я и не знала, что в черте города еще сохранились такие дома. Костя рассказал по дороге, что родом он из Крыма, помещение снимает для жилья и учится в Художественной Академии.

Мы пили шампанское и ели шоколад. Костя демонстрировал мне свои работы в графике и литье по металлу.

…Я собралась выйти на веранду за сигаретами. Костя поймал меня за бедра, усадил к себе на колени и принялся целовать. Я вдруг перепугалась и попыталась вырваться, но Костя не спешил, и я расслабилась. Мы пообнимались еще, а потом он поднял меня на руки и понес в спальню. Мне было уютно, хоть мысленно я и хихикнула: предыдущие партнерши Константина, похоже, обладали Аськиными замашками…

Костя уложил меня на чисто застеленную кровать и быстро разделся.

Раздевать меня я ему помогала, хотя меня и смущал немного вид голого мужчины. Страх накатывал на меня волнами, но отступать от задуманного было поздно, и я отдалась в Костину власть, стремясь поскорее покончить с авантюрой.

Когда он начал входить, я закричала.

Не собиралась кричать, даже не думала! Возглас вырвался сам собой, от неожиданности. Оказалось, действительно, больно.

Костя остановился, вылупившись на меня глазами в пол-лица, черты которого напряженно заострились.

— Ты что, целка?

— Наверное, надо было объяснить раньше, — я почувствовала вину за недосказанность.

Он вернулся к делу, но что-то у него не получалось, и я кусала губы, чтобы не закричать снова.

Резкая боль ударила и отступила, превратившись в колючую и пульсирующую.

Кончив, он лег у стены. Минуты бежали, а он смотрел в потолок.

— Я не думал, — заговорил он, наконец, — ты держалась так опытно...

— Я лесбиянка.

— Да? — он скосил на меня правый глаз, вздохнул: — Где мне теперь простыни вывешивать на просушку?...

Я подумала, что у Кости есть постоянная подружка, кажется, он даже о ней рассказывал.

— Извини...

— Эх, весталка ты моя, — пробормотал он, снова на меня вскарабкиваясь,— давай-ка, еще разочек...

Если бы я была полным профаном в мужской физиологии и не видела очевидного, я заподозрила бы благотворительность: Костя явно понимал, что в первый раз я мало что могла ощутить, кроме боли.

Второй раз мне понравился. Коитус был, по-прежнему, болезненным, но боль была не сильной, и я знала, что она скоро пройдет. Вот тогда я и разберусь: с кем мне больше нравится — с мужчинами или с женщинами.

Прощаясь, Костя спросил, когда мы снова встретимся. Я продиктовала телефон.

…Мне пришлось вернуться к “Ладоге” за машиной. Добралась домой я, разбитая физически и морально. Чем больше я думала о случившимся, тем сильнее росло во мне недовольство собой. Я чувствовала себя униженной, хотя событийный анализ происшедшего не давал этому никаких подтверждений…

Неделю с волнением я ожидала звонка Кости. Он не звонил. Я напоминала себе о принятом перед походом в “Ладогу” решении: кто бы не оказался моим партнером, как бы не сложились отношения с ним, пресекать дальнейшие свидания после первой встречи. Такой выбор я сделала, памятуя о склонности человеческой психики привязываться к субъектам, привнесшим в твою сексуальную жизнь нечто новое, ранее неизведанное. К длительной связи с мужчиной я не была готова.

Как это часто бывает, не каждое принятое решение оказывается легко осуществимо. Всю неделю я не могла сосредоточиться на работе, раз за разом возвращаясь мыслями к Константину, вспоминая его прикосновения, его слова. Я вздрагивала на каждый телефонный звонок, хоть и приказывала себе по тридцать раз на дню забыть случайного любовника.

Позвонила Ася. Сказала, что порывает со своим Андреем, и нам надо встретиться. Понятно — жаждет утешения. Мне тоже не помешает “жилетка”.

Прошло еще две недели. С Аськой я Костю почти не вспоминала. Жизнь возвращалась в накатанную колею.

…Асенька, что не день, подсовывает мне запрещенные Синодом к изданию тексты религиозного и оккультного толка. И откуда она только их берет? Я читаю, хотя порой книжки скучноваты…

В понедельник последней недели сентября Костя позвонил мне домой.

— Встретимся?

— Когда?

Вопросом на вопрос я ответила с необдуманной стремительностью.

— Сегодня.

“Возьми себя в руки, откажись!” — вразумляла я саму себя, но безрезультатно.

— Ладно, давай.

Мы встретились возле Медного Всадника и поехали ко мне. На полдороги я сообразила, что у меня уже три дня, как месячные — вот незадача! Где была раньше моя голова?.. Костя успокоил меня, снисходительно сообщив, что способы заняться любовью имеются в ассортименте. Я закусила губу и ничего ему не ответила. Способы я знала и сама, вот только не была уверена, что хочу их на себе испробовать…

Двухчасовые коловращения в постели принесли мне мало удовольствия, много неудобства и глубокую скуку. Я поблагодарила Костю за результативное общение и просила его мне больше не звонить. Он насмешливо фыркнул, пожал плечами и ушел. Скатертью дорожка! Я встала под душ, чувствуя себя немного гадливо…

Ночью мне снова приснился сон, да такой, что я отказалась комментировать его даже мысленно.

Лучи солнца косо падают на землю сквозь зеленеющие кроны деревьев. Тень от ствола кипариса наискось прочертила склон невысокого холма.

Белокожая женщина, запрокинув лицо к прозрачной голубизне неба, лежит на спине среди высокой травы. Она дремлет в дурманящем аромате цветов. Длинные, чуть ли не до пят, темные волосы разметались и прикрывают ее наготу. Изгибы тела и черты лица ее удивили бы современного эстета совершенством и правильной законченностью линий. Узкая кость, округлость плечей, высокая грудь, тонкая талия, стройные ноги. Кожа ее словно просвечивает на солнце, открывая синеву вен. Миндалевидные глаза под длинными ресницами, прямой маленький нос с изящно очертаными ноздрями, пухлые яркие губы.

…Вихрем поднимается от земли столб пыли. В спиральном хаосе формируется фигура, обретая плоть.

Пара шагов — и мужчина присаживается на траву рядом с женщиной. Заворожено, как будто опасаясь причинить боль, а то и разрушить существо, кажущееся таким хрупким, мужчина прикасается к ее руке.

Она просыпается и взглядом встречает его глаза.

— Кто ты?

— Я?.. Дух-Первенец.

Женщина протягивает руку, чтобы коснуться мужчины, но тут же отдергивает ее. Задумчивость проявляется на ее лице.

— Я видела Ангелов. Они прозрачные и сияют, словно радуга. Сквозь них видно деревья и зверей. Ты не похож на них.

— Тебя зовут Лилит?

— Не знаю. Никто не говорил мне этого… Можно я дотронусь до тебя? Мне интересно.

Полуулыбка на губах мужчины.

— Что?

Женщина хмурится, обдумывая ответ, потом встряхивает густыми волосами.

— Какая разница? Просто интересно.

— Дотронься.

Немного неуверенно женщина тянется к мужчине, подушечками пальцев касается его ладони, скользит ими вверх по его руке.

— Ты теплый, — шепчет она, — как я. Как моя кошка.

— Садись ближе. Я хочу рассмотреть тебя.

Мужчина ладонью обводит скулы женского лица.

— Мне нравится, когда ты делаешь так, — в глазах женщины искрит кокетство. — Ты долго не приходил, а я ждала...

— Я не приходил долго? — мужчина выделяет “я” голосом.

— Кто-то, похожий на тебя… Неправильно, что я одна. Неправильно, что я не прозрачная.

Мужчина пропускает сквозь пальцы шелковистые волосы женщины.

— Ты права, это несправедливо…

— Ты заберешь меня отсюда?

— Я не могу.

Мужчина осторожно касается губами губ женщины, но она отстраняется от него.

— Ты же не оставишь меня здесь?— неожиданная жесткость в ее голосе.

— Я не могу изменить судьбу, назначенную тебе Творцом.

Женщина отползает в сторону и садиться, обняв себя за колени.

— В таком случае, ты не можешь ничего! Мне перестало нравиться, как ты трогаешь меня. Не делай этого больше.

Мужчина смеется, встает и подходит к ней.

— Ты лжешь мне, маленькая плутовка!

— Ну, конечно! Вы, прозрачные, считаете, что вам позволено все, кроме того, что запрещено…

Мужчина удивлен сложностью мысли, спродуцированной мозгом животного существа.

— Ты что же, отрицаешь запреты?

— Мне не интересны чужие желания. Я знаю, чего хочу я.

Мужчина вновь присаживается рядом с женщиной, лаская открытую кожу ее груди, бедра.

— И чего же?

Женщина наигранно сердито следит за действиями мужчины.

— Я уже сказала тебе, но ты не захотел услышать.

Потом она вдруг прижимается к мужчине всем телом, дрожа и плача, целуя его.

…Сплетенные тела средь зеленой травы. Лиловые сполохи заката от зенита и до горизонта. Смерч в свистопляске разрушения, и мертвая плоть, источающая из себя душу. Два Духа, слитых в единении сил.

Печаль драконницы, встречающей двоих в пасмурности Астрала:

— Что же ты наделал, Господин мой...

 

Эпизод 9

В душный предгрозовой тяжестью вечер поздней насквозь кленовой осени, Ася безо всякого предупреждения объявилась трезвонящей в мою дверь.

— Мора, ты занята сегодня? Если нет, одевайся, — заявила она с порога.

— Куда мы пойдем? — спросила я, ошарашенная напором подруги.

— К моим. Ты же давно просилась!

…Меньше часа спустя я сидела в старинном кресле возле камина, ворошила кочергой тлеющие угли очага и прислушивалась к голосам, окружавшим меня плотной стеной.

— Если исходить из плоскостной теории Восьмерки, — вещал толпившимся возле него девушкам коренастый мускулистый парень в кожаном прикиде, — каждое новое Прохождение надо расценивать не как временной Виток, а как новое измерение, вариативную реальность, если хотите...

— Но это же глупо, Ракшас, — улыбнулась тонкогубым ртом большеглазая шатенка в коричневом, отделанном золотой тесьмой, вечернем платье, — мы знаем, что Атлантида затонула впервые около шестьсот одиннадцати тысяч четырехсот с лишним Витков назад, именно поэтому никакие экспедиции не могут обнаружить на дне океана ее останков, но, тем не менее, продолжают искать! Если бы мир был устроен так, как ты говоришь, об Атлантиде не сохранилось бы памяти...

— Напротив, Моргауза, напротив, дорогая моя! Воспоминания составляют весьма малую часть наших знаний, большую же часть мы получает опытным путем, либо через общение с Наставниками. Вот представь...Человечество на нынешнем Витке не имело понятия о том, что где-то когда-то существовала какая-то там Атлантида, до тех пор, пока один из Наставников не сообщил эту информацию своему адепту. Предположим, Наставницей была сама Княгиня Лилит, а ее адептом — египетский жрец...

— Чушь говоришь! История на Светлой Дуге повторяется Виток за Витком, лишь с небольшими вариациями. И Атлантида есть на каждом Витке, хотя, конечно, все эти дубли и последыши в десятки раз слабее, ущербнее тех первых Атлантов… А египтяне и без твоих фантазий являются прямыми наследниками расы Атлантов, так же, как майа и ацтеки!

— Может, да, а, может, и нет. Восприимчивый адепт сильного Наставника способен горы двигать, не то, что превратить свой народ из дикарей в наследников великой культуры! Твой же аргумент по поводу невозможности отыскать место затопления Атлантиды говорит больше в мою пользу, Моргауза, чем в твою собственную. Если Виток, на котором погибла Атлантида, и наш нынешний Виток — разные реальности, то искать следы темной цивилизации под водой абсолютно бесполезно, так как во время нашего Прохождения она не тонула, ее просто не существовало.

— Побрякушка ты, Ракшас! Не существовало? Какого черта! Пора бы запомнить, что твое пространственное мышление не всегда к месту. Тебе просто нравится выдумывать параллельные миры и всякие другие подобные штучки-брючки! Твоя теория плоскостей — это попытка самообмана, при помощи которой ты пытаешься спрятаться от осознания человеческой несвободы, предопределенности судеб...

— Брось, Моргауза. То, что я воспринимаю Витки Восьмерки не линейно, заставляет меня острее многих других ощущать ловушку, в которую все мы попали...

Разговор был для меня невнятен и утомителен, я переключила свое внимание на другую группу.

— Вы задумайтесь, милые, что такое христианское причастие? Это же замаскированное под священный обряд людоедство! — возмущалась пышнотелая блондинка, драпировавшаяся в полосатое пончо. — У диких народов существовало поверие: если съесть тело убитого врага, то твоя сила прирастет, поскольку душа врага ослабеет или перестанет существовать. Зная это, иначе посмотришь на то, как прихожан в храмах каждое воскресенье подкармливают плотью и кровью Иисуса! Нет уж, эти христианские обряды совсем не то, чем они кажутся!

— Верно, Ашкеан, — согласился светловолосый юноша в одеждах семинариста, — странно, что мне самому не приходила в голову такая мысль... Но, знаешь, если рассматривать причастие, как обряд, практикующийся во ослабление Христа, это может послужить косвенным доказательством того, что был Он все-таки воплощением Властелина, а отнюдь не Сыном Божьим в принятой Церковью трактовке… Я множество раз думал, каким это образом Сатана мог совращать Иисуса, предлагая Ему власть над миром — то есть то, чем сам не владел. “И говорит ему: все это отдам Тебе, если падши поклонишься мне.” Принято считать, что Сатана обманывал Христа уже в самом своем предложении, но ведь должен был искуситель предполагать, что для Сына Бога явна будет лживость подобных речей, верно?.. А предупрежденный, как известно, вооружен. И если Иисус знал, что Сатана обманывает его, то о каком искушении, о какой высоте духовного подвига может идти речь?.. Эта евангельская ситуация понятнее выглядит, если взглянуть на нее с другой точки зрения… Предположим, что Создатель сам или, скорее, через посредника предлагал нашему Князю последний шанс отступиться от своего бунта, смирить гордость и получить за малодушие награду — власть над людьми. Иисус отказался, оттого и следует Голгофа — наказание, как я понимаю. Само слово “сатана” в переводе с еврейского означает всего лишь “противник”. И если Люцифер является противником Бога, то и Бог — противник Люцифера. Возможно, как не чистили церковники Евангелия и не урезали их, некоторые фразы Нового Завета высказаны противниками Света. Чего стоит одна фраза “И будут ненавидимы за имя мое”!... А насколько серьезен ответ Иисуса на искушение Сатаны: “Одному Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи”?! Это же прямое адресование к нашей концепции: ты, говорящий со мной — последователь заповедей Божьих, но я стою в стороне от них....

— Подожди, подожди! — перебила юношу собеседница. — В последнем умозаключении ты что-то напортачил, притянул трактовку за уши безо всякой достойной аргументации... хотя в целом твоя идея хороша. Если рассуждать дальше, то можно предположить, что гностицизм и манихейство сохранили дух и букву заветов Христа более точно, чем официальная Церковь...

— Возможно. Но в истории манихейства настораживают ситуации с их пророками, которые объявляли себя новыми Мессиями, а потом падали с крыш храмов. Если они были темными адептами, они должны были понимать, что Ангелы не прилетят, чтобы подхватить их на руки...

Я удивилась услышанному. Эти дьяволопоклонники считают Иисуса Христа воплощением Сатаны?.. Я не ослышалась? Надо будет обмозговать на досуге такую возможность.

Хлопнула входная дверь. В зале появилась новая, но почему-то смутно знакомая мне физиономия представителя противоположного пола, и, улыбнувшись во все свое смуглое лицо с хитрющим прищуром глаз, вопросила:

— Эй, всем привет! Чего пьем?

Избавившись от верхней одежды в прихожей, новоприбывший присоединился к третьему их группирующихся для разговора сообществ. Взгляд мой устремился за ним след в след.

— Вчера меня посетила Наставница, — покуривая толстую сигару, говорил лысенький старичок в смокинге обступившей его молодежи, — смерть физического носителя отняла у нее возможность напрямую покровительствовать нам. Отныне мы должны быть осторожны вдвойне. Будьте внимательны в разговорах с посторонними людьми, проверяйте человека, которого захотите привести на наше собрание....

Подойдя сзади, Ася склонилась и обняла меня за плечи. Я смутилась, не готовая принять ласку подруги в кругу малознакомых людей.

— Тебе не скучно?

— Нет, что ты.

Вообще-то, немного скучновато, но Аське говорить этого не стоит — обидится еще, помилуй Тьма!..

Окна комнаты, где проходило собрания лицеистов, были зашторены плотной материей. В помещении мне показалось темновато, когда я вошла сюда с улицы, но постепенно глаза адаптировались к сумраку.

Комната, или, лучше сказать, зал был декорирован под старину: гобелены по стенам, резная мебель, у стен стеллажи с муляжами холодного оружия различных эпох и посудой из чеканного серебра или расписного фарфора. Хотя, может быть, оружие самое что ни на есть настоящее?.. Я спросила об этом Асю.

— Антиквариат, — коротко пояснила она.

Я не стала выяснять, зачем здесь столько оружия. Предположения у меня были, а выглядеть дурашкой, высказывая свои догадки, я не хотела. Спросила другое.

— Асек, ты говорила “лицеисты”. Как так? Большинство ребят не старше меня самой...

— Мы... не лицеисты, конечно, но продолжатели их традиций.

— Тогда, не слишком ли нахально с вашей стороны...

— Нет. Лавр Матвеевич, — она указала на старичка с сигарой, — действительно, бывший лицеист. Он — глава нашего ковена.

Ковен. Это слово я знала. Группа из двенадцати сатанистов, тринадцатым членом которой считается Демон, регулярно выходящий с ковеном на контакт.

Двенадцать. Я огляделась по сторонам. Народу присутствовало больше четырех десятков.

— А кто остальные?

— Гости, как и ты. Наши постоянные гости.

На меня повеяло холодком. Как много! Даже если счесть, что этот ковен — единственный в столице, во что я не верю, последователей у него много — невероятно много. Неужели зреет новый заговор, вроде бунта катаров?..

Напрягая глаза, я осмотрела зал.

Присутствующие были одеты разнообразно, но большинство предпочитало маскарадность средневекового стиля. Странно как-то, ведь средневековье — самая законсервированная эпоха в смысле свободы воли. Однако средневековье определяется порой термином “Темные Века”, и кто знает, какой смысл, кроме поверхностного, несет на себе данное словосочетание?..

Собеседники обращались друг к другу по псевдонимам, некоторые из которых были заимствованы из литературных произведений, другие я узнавала по встречам в сети.

Хотя большую часть присутствующих составляла студенческая молодежь, контингент гостей поражал разнообразием: от вихлястого подростка до седобородого старца, от ухоженного аристократа или предпринимателя средней руки до явного клиента ночлежки. Ася рассказала мне по дороге сюда об отсутствии у лицеистов иерархической организации, и все же я ожидала столкнуться с неким подобием тайного ордена. А попала на развеселую тусовку!

Стол в центре комнаты был заставлен разнообразными яствами. Вин, настоек, наливок и ликеров было много, но все красные. Многие гости курили, и не только табак, однако, применения серьезных наркотиков я не заметила. Долгое время проигрывал классику музыкальный центр в углу у окна, а потом длинноволосый парень, казавшийся мне смутно знакомым, взял в руки гитару.

— Я отойду, ты не против? — спросила Ася.

Я согласно кивнула и прислушалась к речам лысого старикана.

— Наставница дает нам год с небольшим, чтобы подготовиться. Близок момент нового Армагеддона. Работайте, детки, если хотите предстать перед престолами Павших! Усильте тренировки, или Свет Единого вберет вас в Себя, как всех ваших предшественников. Не трусьте, Кохшеаль дала нам в руки оружие, а для нее сделать это было не просто… Если вы не сумеете воспользоваться своим правом на выбор, в этом будет только ваша вина. Помните, что от каждого из вас зависит, как сложится история Темной Дуги нынешнего Витка....

Слова старичка припахивали пропагандой, но имя, которое он назвал... Имя!

Я поднялась с кресла и подошла к группе слушателей.

— Простите. Вы сказали “Кохшеаль”. Кто это?

— Новенькая? — гротескно вскинул брови старик. — Ай-ай-ай! Пресса, значит? Слышал про тебя. Ну, погоди немного, я тут закончу, и мы с тобой поговорим.

Я взяла бокал с десертным вином с серебряного подноса на столе и вернулась к камину. Жар от огня и алкоголь вскоре разморили меня, в полудремоте я слушала песню, исполнявшуюся кем-то из присутствующих негромким голосом, под аккомпанемент гитары:

— Тёмной ночью мы выйдем на волю —
Дух беспокойный в хрупких телах.
Чёрным плащом отмахнёмся от боли
И запахнём его на плечах.

Вновь наступает Эра Дракона,
Темное время кровавой войны.
Что нам до Хаоса и до Закона?
Мы лишь за смертных, полночи сыны!

Нас называют ночными тенями —
Призраки в чёрном с клинками в руках.
Нам тесно в квартирах. За их же стенами
Битва нас ждёт и оружия взмах...

Трещат, вспыхивая, сухие дрова в камине. Я стягиваю у горла рукава шерстяного джемпера, наброшенного на плечи.

— Мы будем сражаться — создания ночи.
Чёрные тени во мраке ночи.
Светлых ханжей нам терпеть нету мочи,
Так пусть же песня Тёмных звучит!

Утром вернёмся в родные берлоги,
Спрятав мечи и плащи под шкафы.
Мы не уходим с нашей дороги.
Мы лишь расстаёмся с ней до поры... *

— Ну что, деточка, поговорим с тобой?

Я вздрогнула и очнулась.

— Да... Лавр Матвеевич, кажется?

— Все верно, милая. Пойдем-ка со мной.

Я пошла за сухоньким ковыляющим старичком вглубь зала — туда, где ближе ко входной двери, находился угол, отгороженный ширмой и забросанный на восточный манер подушками.

Лавр Матвеевич сел, поджав под себя ноги, на алую подушку с золотой бахромой, и похлопал ладонью возле себя, приглашая и меня не торчать, как тополь на Плющихе. Я устроилась невдалеке от него.

— Дизрайр тебя воспитывает почитай уже с полгода, верно? — спросил старичок, хитро улыбаясь.

Я догадалась, что речь идет об Асе, и, будучи в корне не согласной с эпитетом “воспитывает”, все же кивнула.

— Ну вот, — Лавр Матвеевич наклонился ко мне и накрыл сухой ладонью мою, лежавшую на согнутом колене, руку, — пришла нам пора с тобой познакомиться. Ты пойми, девонька, кандидатов много, а я один. Выдалась бы свободная минутка, раньше бы с тобой поговорил, не обижайся…

…Вот почему меня, значит, Аська раньше не приводила сюда — соизволения начальства не было!..

— Да что ты все, девонька, молчишь, словно немая?

— Все понятно, — послушно исправилась я.

— Отлично, — кивнул Лавр Матвеевич, — давай выпьем с тобой чего-нибудь и поговорим.

Тут только я заметила, что в уголке за ширмой находится трехногий столик, по заполнености снедью и выпивкой представляющий собой миниатюрную копию большого стола.

— Благодарю.

Лет пять или больше тому назад я научилась не произносить слова “спасибо”.

Глава сатанинского ковена разлил по бокалам шампанское, и мы выпили.

— Что же, девонька, скажи, привело тебя в наше сообщество?

Рассказывать?.. А что именно? Ведь Аська уже, наверняка, ему все про меня доложила!

— Я журналист и пытаюсь сделать репортаж о нетрадиционных религиозных воззрениях.

Фразу-то как закрутила, да по дороге еще соврать успела — не сама бы говорила, завидно стало бы!..

— И это все? — толика разочарования, почти скорби в негромком голосе.

— Нет.

…Почему и зачем я начала рассказывать Лавру Матвеевичу свои сны? Не знаю. Я говорила и говорила, старик слушал внимательно и лишь изредка издавал подбадривающие междометия…

Когда я закончила, Лавр Матвеевич рассеяно глотнул из хрустального фужера, который держал в руках, и повертел его за тонкую ножку.

— Ты ведь воспитывалась, как христианка?

— Да. Я росла в провинции, а там уклад жизни патриархальный, косный даже, словно два века назад...

— Твои родители, кем они были? Адептами Света или рядовыми прихожанами, отправляющими обряды по привычке?

Я задумалась. В детстве мне приходилось видеть религиозный экстаз на лицах приемных отца и матери, но они были людьми практичными, даже приземленными, если я могу так сказать, не оскорбив их память. Стояла ли в их жизни религия на первом месте?..

— Не знаю. Думаю, нечто среднее. В приверженности христианской вере они были весьма догматичны, но в быту и на толику не склонны к мистике.

— Это хорошо. Если твои родители были именно таковы, как ты описываешь, они не могли серьезно покалечить твою психику. А теперь скажи, девонька, что отвело тебя от религии?

Я чувствовала, что должна ответить старику — вербализация ответа нужна была мне самой.

Я рассказывала путано и бестолково: о влюбленности в одноклассницу и ненасытной жажде запретного, о лекциях по психологии, вросших в мое сознание вопросами и сомнениями, о стремлении к свободе, о нежелании ощущать чью-то волю довлеющей над собой, о стихах, слишком слабых для творчества, и о душевной боли, слишком глубокой для любви. Я говорила, запинаясь через слово и краснея, понимая инфантильность своих переживаний, и не находя для оправдания весомых слов.

— Всю свою жизнь ты боролась “против”, — вздохнул Лавр Матвеевич, — понимаешь, о чем я говорю?.. Против религии, против общественного мнения, против людей, не принимающих тебя такой, какая ты есть. Установка на борьбу против кого-то или чего-то, ассоциируемого с опасностью — сильная цель в жизни, но она деструктивна. Прежде всего, для тебя самой. Наш ковен учит посвященных Тьмы стремиться к созидательной цели. Разрушь для того, чтобы построить, но не для воцарения небытия. Подумай, девонька, к чему ты стремишься больше: к творчеству или к смерти?

— Я стремлюсь быть самой собой, — честно ответила я.

— А что есть ты? Ты это знаешь?.. Скажи, не будь в твоей судьбе той девочки, Вассы, сидела ли бы ты сейчас рядом со мной?

Я подумала и была вынуждена признать:

— Нет. Наверное, нет… Васса была для меня идолом, другом и возлюбленной, и если бы религия сказала мне: “Бери ее, твоя любовь чиста и правильна”, я не усомнилась бы в христианстве. У меня не было бы повода.

— Вот видишь. Деструкция рождается из протеста. Творчество способно развиться лишь из понимания и веры.

— Веры?!

— А разве ты не веришь?

Я думала, пила вино и думала.

Я уже была сильно пьяна, но не замечала этого. Сумеречный свет мне казался слишком ярким, и я наблюдала за собеседником из-под полуопущенных век.

— Верю. В существование Творца и Его жестокость. В правомочность выбора Властелина… Я не понимаю за что!.. Разбитое вдохновение, запрет на творчество, утраченная сила... Насмешки и клевета — тысячелетия обмана! После всего этого Светлые ждут от нас покорности, отказа от борьбы?... После этого Создатель хочет от тех, в кого сам же вбивал — вколачивал! — от тех, в ком воспитывал рабскую природу, любви?! Рабы умеют лишь ненавидеть!...

— Тихо, девонька, тихо, — Лавр Матвеевич, нагнувшись ко мне, встряхнул меня за плечи. — Не увлекайся болью, она ослабляет личность, а не только дает силы к сражению...

Я упала в его руки, плача впервые после того, как покинула родительский дом.

— Я видела Властелина, вы можете понять это?!.. Я наглоталась тогда таблеток, я умерла бы, если бы он не остановил меня… Он заставил меня вызвать “Скорую”, заставил жить... Поймите!

— Понять я могу, — старик уложил меня на подушки, — но не готов поверить. Люцифер в Оковах, девонька, не в его силах являться кому-либо...

— Но я же видела!

— Поспи… Мы договорим с тобой позже. Запомни, милая, с любыми вопросами всегда, в любое время ты можешь прийти ко мне. Запомни!

...Проснулась я дома, в своей постели, и даже Аськи не было рядом. Я сочла бы все происшедшее очередным сном, если бы не отыскала на телефонном столике визитную карточку Лавра Матвеевича Кузнецова, доктора математических наук.

Пить надо меньше.


* Джеймс Росс “Призраки ночи” — Гакхану и Ксиомбарг за “Детей безлунной ночи”

 

Эпизод 10

Миновали сутки, за ними вторые, третьи...

Однажды я снова присела на подушки в уголке за ширмой в комнате частной квартиры неприметного дома на Васильевском острове и поддержала разговор с Лавром Матвеевичем.

Он задавал вопросы, я отвечала.

Старик был задумчив, грустен и выглядел усталым.

— Итак, ты переборщила с дозой снотворного, а, когда начала засыпать, увидела...

Он сделал паузу, ожидая, что я продолжу описание памятной ночи.

— Фигуру во тьме... из тьмы... Даже не фигуру, скорее некое движение, колебание воздуха... Позднее я домысливала эпизод, но в тот момент... Не знаю! Не могу вспомнить ничего определенного.

— И по твоему мнению, это был...

— Властелин Люцифер.

“Дура, идиотка, ну кто ж тебя за язык тянет!” — мысленно кляла я себя. Что обо мне подумает этот умудренный опытом оккультной практики старик? Он сочтет, что у меня гипертрофированное самомнение, мания величия.

— Что ж, — вздохнул Лавр Матвеевич и потер пальцами щетинистый подбородок, — Павшие не так редко являются людям, как думают некоторые. Но сам Повелитель Тьмы, Первый-среди-Равных... Все-таки, вряд ли.

Я почувствовала облегчение, что в открытую никто не насмехается надо мной.

— Видение говорило с тобой?

— Конечно.

— Повтори вслух его слова.

— Я не смогу. Он не говорил словами. Я просто вдруг поняла, что могу умереть в ближайшие часы, что не должна умирать ни в коем случае...

— Как именно ты поняла это? Тебе являлись какие-то образы? Опиши их.

Я молчала.

— Ну, хорошо, хотя бы свои ощущения ты помнишь?

— Я поняла, что нахожусь в опасности, и мгновенно, как будто бы даже не сама, осознала, что нужно делать. От... гостя исходило тепло. Мне было уютно и спокойно в его присутствии. С его стороны я чувствовала искреннюю заботу обо мне...

Лавр Матвеевич хмыкнул.

— А позднее у тебя случались подобные посещения?

— Иногда мне кажется, что я вижу кого-то или что-то... Но нет. Не было.

— Морена, — старый сатанист впервые назвал меня по имени, до сих пор он упорно именовал меня “девонькой” или “милой”, — ты сама-то веришь, что в ту ночь с кем-то общалась?

— С кем-то несомненно, — без колебаний ответила я.

— Вот это уже интересно, — Лавр Матвеевич подпер подбородок руками,— значит, для тебя вопрос в личности гостя, а не в самом факте посещения? С этого нам и надо было начинать. Приучись, девонька, доверять себе самой и не отнимать у заинтересованных людей время своими сомнениями. Если ты с самого начала была уверена, что посещение было, не следовало использовать меня, как барометр своей уверенности.

Мне стало немного стыдно.

— Я была уверенна, но не могла поверить, понимаете?

— Прекрасно понимаю, милая, но этот недуг ты излечить способна и самостоятельно. Между собой же нам лучше поговорить о вещах, для рассмотрения которых требуются мои знания и мой мистический опыт.

— Как скажете, — согласилась я и потянулась к трехногому столику за остывавшей там чашкой чая.

— За отправную точку наших рассуждений мы возьмем предположение, что навещал тебя все-таки не сам Князь Люцифер. Согласна?

Я кивнула. Что еще мне оставалось делать?..

— Какого пола был твой гость?

— Мужского.

— Подумай хорошенько. Ты отвечаешь так не из-за того, что успела напридумывать себе с момента той ночи?

— Нет. Это был мужчина. Абсолютно точно.

— Определи его расу.

— То есть как “расу”? — не поняла я.

— Это был человек?

— Ну... выглядел он гуманоидоподобным.

— Какого он был роста? Опиши его лицо, цвет волос, глаз. Как он был одет?

— Вы шутите? Я же сказала, что не помню никаких деталей…

— Это был прыщавый подросток? У него были рога и свиное рыло?

— Нет! — возмутилась я. — Конечно, нет. Он выглядел зрелым мужчиной, моложавым и красивым.

Старик хихикнул и потер ладони.

— Откуда же, девонька, ты можешь это знать, если не видела его лица?.. Скажи-ка мне!

Я быстро отхлебнула чая, пряча взгляд.

— Не отвечаешь?.. А вот я тебе скажу. Существует две возможности: либо ты лгала мне весь день сегодня, выдавая желаемое за действительное, либо же ты помнишь того, кто приходил к тебе, гораздо лучше, чем думаешь сама. Оба варианта легко проверить. Я погружу тебя в транс, и твое подсознание раскроет мне свои секреты. Договорились?

Я испугалась. Я всегда боялась подобных фокусов.

…Змеюка подколодная, чего удумал, престарелый отморозок! Я не так глупа, чтобы предоставить в твою власть свой разум. Мало ли, что ты захочешь внушить мне под гипнозом!..

— Мне не нравится ваша идея. И, знаете…уже поздно, думаю, мне пора домой.

Добродушная улыбка маской обтекла лицо Лавра Матвеевича.

— Что ж… иди, девонька! Больше тебе приходить сюда не стоит.

Я уже отставила чашку и собиралась подняться с подушек, на которых сидела, когда услышала ответ старика и замерла на месте.

…Неужели вот так вот все кончится? Я нашла единомышленников только для того, чтобы быть выгнанной из их общества с позором?..

Моя проклятая трусость!

Чего я боюсь? По церковным воззрениям душа моя давно запродана Дьяволу, а если так, то много ли вреда мне сможет причинить рядовой его служитель? Да и с чего я решила, что Лавр Матвеевич собирается причинять мне какой-либо вред?..

— Ладно, гипнотизируйте!

Я села на место, вцепилась руками в бахрому подушки под собой и уставилась лысому старикану в глаза.

— Расслабься, милая. Не напрягайся так… Руки отпусти. Ноги не перекрещивай. Смотри на эту вот булавку, — он указал на топазовый светлячок на лацкане своего пиджака, — и постарайся вспомнить самый приятный, радостный эпизод в твоей жизни. Восстанови его во всех деталях: запахи, звуки, цвета и формы, прикосновения...

Голос сатаниста убаюкивал, топаз притягивал мой взгляд и искрился бликами граней.

…Я вспоминала ночь и мягкую подушку под щекой, царапанье голых ветвей о стекло окна и дымку дремоты, застилавшую мне зрение. Мне было тепло и уютно, я знала, что нужна тому, кто стоит сейчас надо мной — тому, кто присел сейчас на край моей постели...

— Морена, очнись! — окрик резкий, сердитый.

— Да? — я подняла глаза от булавки к лицу Лавра Матвеевича. — Вам удалось?

Старик смотрел в сторону, и я заметила, что губы его подрагивают.

— Нет. Ты… плохо восприимчива, а, возможно, и полностью иммунна к зондированию сознания и гипнозу.

— Попробуем снова?..

— Не имеет смысла.

— Как хотите, — я была удивлена; может быть, старик мне врет, и все получилось, но почему тогда не рассказать мне об этом?.. — Вы знаете, я кое-что сама вспомнила о той ночи. Я думаю, вы были правы. Властелин не приходил ко мне, я всего лишь хотела так думать. Тот, кто навещал меня, он... не такой. Не такой, каким я представляла себе Властелина. Хотя, наверное, я не правомочна сравнивать?

Глава ковена был отстранен от меня, сидел тихо и казался погруженным в свои мысли.

— Мой гость, — продолжала я, надеясь добиться от Лавра Матвеевича хоть какой-нибудь реакции, — был высок, черноволос, глаза у него алые без белков и зрачков. Он носит доспехи из черненого металла, а поверх них — плащ с глубоким капюшоном. Он вооружен... Вооружен двумя длинными изогнутыми мечами. Почему-то мне кажется, что клинки, когда они не в ножнах, светятся лиловой вязью. И еще... Мне кажется, что вы знаете, кто этот гость… Ответьте мне, Лавр Матвеевич, прощу вас! Для меня это очень важно!

Старик, наконец, взглянул на меня. Он явно не был рад развитию разговора.

— Он Демон. Его имя Тейтрос.

…Коротко — и емко. Коротко — и не понятно…

— Почему он являлся мне?

Когда старик взялся наливать себе чай, рука его еле заметно дрожала.

— Он любит покровительствовать молоденьким ведьмам.

Каким-то трудно объяснимым образом я почувствовала: мне сказали правду, но не всю, более того — правду, не имеющую ко мне отношения.

— Однажды я слышала от вас женское имя. Кохшеаль. Оно мне знакомо.

Лавр Матвеевич сделал несколько глотков из чашки и взял себя в руки.

— Я сильно устал, Морена. У нас с тобой будет еще время продолжить беседу. Сейчас мне нужно отдохнуть.

Настаивать на немедленном получении ответов на свои вопросы я не решилась.

Я попрощалась, вышла из-за ширмы и отыскала глазами Асю.

— Котенок, я на машине. Поедешь со мной?

— Нет, Мори, у меня здесь еще дела…

Я не стала спрашивать, какие у нее могут быть дела на чужой квартире в первом часу ночи.

Когда я одевалась в прихожей, ко мне подскочил розовощекий крепыш, чей разговор с девушкой, носившей имя сестры короля Артура, я слышала в первый свой визит. Он развязно поцеловал мне ручку и предложил проводить меня до стоянки автомобилей.

— Ракшас, верно? — улыбнулась я.

— Рад знакомству. А ты у нас, кажется, насылательница болезней и правительница подземного царства?

— Верно. Настолько же, насколько ты джин. Или оборотень... Я путаю. В общем, монстр-людоед, верно?

Ракшас помог мне надеть куртку, и, травя анекдот за анекдотом, увлек меня на улицу.

С залива дул сильный ветер, и я подумала, что скоро мне придется извлекать из шкафа драповое пальто.

На полдороги к автостоянке из темноты подворотни в свете неоновых фонарей материализовалась стремительная фигура.

— Хай, Ракшас! — бросил на бегу прохожий приветствие моему спутнику.— Элэм на квартире?

— Корзайл?.. Ты откуда? От тебя несет, как из помойки! — крикнул в удаляющуюся уже спину ловелас, державший меня под руку.

— Попробуй сам треть городских подвалов облазить, от тебя не так будет пахнуть! — донес до нас ветер.

— Подвалов? — приподняла я левую бровь.

— А, не обращай внимания! У Корзайла, что не неделя, какое-нибудь зубодробительное мероприятие. Кроме Элэма, Лавра Матвеевича то есть, он у нас единственный человек, умеющий толково проводить... психотерапевтические разборки.

Загадочный прохожий за время нашего с Ракшасом разговора успел добежать до конца улицы и скрыться в подъезде дома, который мы недавно покинули.

— Его зовут Корзайл?

— Не заметила его прошлый раз? Он пел под гитару… Менестрель недоделаный!

— Он не учился в Большом Универе на религиоведении?

— Не знаю… Возможно. Эрудирован он будьте-нате. Зануда, правда, первостатейный… А что?

— Кажется, я сталкивалась с ним в студенческие годы...

Мы дошли до места, где была припаркована моя машина, и распрощались.

Я села за руль и, дергая ключ зажигания, вдруг вспомнила строчки стихотворения, сочиненного мною в детстве:

...Тонких запястий и узких ладоней узор
Четко заметен прозрачным мерцаньем на ткани.
Сила в обманчивой хрупкости — память времен,
Тьма его глаз безысходностью ярости манит.

Алая аура силы и лед ума,
И бирюза желаний, и ржавчина плоти —
Странно увидеть и знать: ты подобен нам
Цельностью сфер плетения звездных мелодий...

Властелин Люцифер не посещал меня наяву — пусть так! Зато я видела его в своих снах, а этим немногие могут похвастаться.

 

Эпизод 11

Вот уже четыре месяца, как я, почти ежедневно, посещаю вечерами штаб-квартиру лицеистов на Васильевском острове. Мне легко и интересно в кругу людей, чьи взгляды на жизнь весьма сходны с моими.

Теперь мне известны все двенадцать членов ковена: авторитетный Лавр Матвеевич, или Элэм, как любовно называют его ребята; программист-компьютерщик Ракшас; длинноволосый Торквемада-Корзайл; рационалистка Моргауза, оказавшаяся школьным учителем физики; врачиха Ашкеан; Гаргантюа - великан-кузнец, держащий на набережной Фонтанки ювелирную мастерскую; Яхонт (верткий ехидный мальчишка с желтыми глазами и чеширской улыбкой) — самый молодой участник сообщества; и семинарист Савва, чей разговор с Ашкеан я подслушала в первый вечер знакомства; златовласая егоза Лаурелин, состоящая фрейлиной при дочери нынешнего императора; ткачиха Скайкла, не любящая вспоминать свое прошлое девочки-по-вызову; очкастый библиотекарь Йормунганд; и, как не странно, Ася, прозывающаяся в кругу друзей Дизрайр или просто Диззи. Они составляют ядро разнородной компании в несколько десятков человек, мыслящих себя бунтовщиками от христианства, но силу свою тратящих на богохульства и развеселые пирушки. Ковен — организующее начало, и я подозреваю, что он, в отличие от большинства гостей помещения на Васильевском, действительно, занимается некими серьезными, не вполне законными делами. Меня члены ковена в свои планы не посвящают. Сначала такая скрытность казалась мне обидной, но я привыкла.

Корзайл, кажется, недолюбливает меня, он всегда вежлив со мной, но холоден. По-моему, он не одобряет наших с Асей отношений.

У меня закрутился роман с Ракшасом, он — очаровашка, пусть и нахал.

Лавра Матвеевича я вижу редко и уже готова поверить, что он избегает разговоров со мной. Ашкеан взяла манеру покровительствовать мне, а Савва ведет со мной философские беседы. Гаргантюа сковал для меня очень миленький браслетик из серебра и, вручая, просил меня не надевать его никуда, кроме наших ежедневных собраний. Я пообещала, хотя и не поняла, почему мне нельзя носить безобидное на вид украшение в общественных местах или в своей квартире.

…Новый Год (именно Новый Год, а вовсе не Рождество) я встретила дома в компании Ракшаса и Аси. Впервые два моих сексуальных партнера сошлись на одной территории, и, надо признать, их такая встреча нисколько не смутила.

— Славится пусть Княгиня Лилит, покровительница всяческой любовной невоздержанности! — подняла тост Ася незадолго до того, как заснуть в кресле.

Остаток ночи мы просидели с Ракшасом за разговорами.

— Послушай, я не первый раз слышу разговоры о Лилит. Я знаю, что она — первая женщина, сотворенная прежде Евы. Первая жена Адама...

— Не совсем так, — Ракшас подлил мне водки, — она не только первая женщина, но и первый человек вообще. Женой же Адама Лилит никогда не была, любовницей, сексуальной наставницей разве что; да и то это под вопросом… Ее титул — Княгиня Ночи, и знаешь почему?

Я мотнула головой.

— Ну, подумай.

— Кажется, христианство называет ее предводительницей ведьм, детоубийцей и... чем-то там еще.

— Верно. Но то христианство, мы же называем Лилит Княгиней, потому что она — сестра-супруга нашего Князя. Лилит была создана задолго до Восстания, Адам и Ева — после него. Повелитель Люцифер сошел к Лилит, соединился с ней, и они породили расу Гигантов — могущественных Духов, прибывающих во плоти, существ вне ангельских и животных иерархий. Лилит освободилась от телесной оболочки и присоединилась к братьям-Первенцам в Горних Уровнях мира. Князь вернул своей супруге ангельское состояние, в котором она должна была по логике находиться изначально, так как в ее творении, как и в рождении Первенцев-Духов, равно принимали участие Свет и Тьма. Появление Лилит на Небесах стало одним из поводов Мятежа части Ангелов. Случились Восстание, за ним — Падение и замыкание двух нижних уровней мироздания, Материи и Астрала, в структурную Восьмерку бесконечности. И только затем Бог единолично, без участия Предвечной Матери, сотворил человека… Это одна из трактовок событий, есть и другая… Но я предпочитаю эту! И, кстати, христианство помнит о том, как Змей искушал Еву, но почему-то забыто, что Лилит одновременно соблазняла Адама… Только, возможно, не довела это дело до конца...

Я спрашивала и слушала, ища разъяснений и подробностей. Ракшас отвечал — но далеко не на все мои вопросы. Например, он отказался беседовать о Восьмерке, мотивировав свое нежелание тем, что определенные знания следует получать путем размышлений и эмпирических исследований. Я сочла, что наткнулась на очередное табу. Бывая в квартире на Васильевском, я не раз и не два замечала, как некоторые разговоры между членами ковена прекращаются, стоит подойти кому-нибудь из неофитов.

…На вторую неделю января 2035 года я обнаружила, что беременна, и наорала на Ракшаса, ведь во многом по его милости мы не предохранялись. Ракшас успокаивал меня, просил не волноваться и клялся, что исправит проблему. Он звонил Ашкеан и кому-то еще, потом уехал из дома и, вернувшись меньше часа спустя, потребовал, чтобы я немедленно взяла на работе отпуск за свой счет.

— Ты нашел врача? — с надеждой спросила я.

— Ашкеан знакома с парочкой индивидуумов, но меня не привлекает идея подпольной клиники. Кое-где в СШЯ аборты легализованы. Собирайся, я взял билеты на вечерний самолет.

Я не стала выспрашивать, где он нашел деньги на билеты, гостиницу и дорогостоящую операцию, и как уладил вопрос с визами. Наверняка, ковен имел нужные связи в сфере услуг.

Разгар следующего дня застал нас в Калифорнии.

…Зеркальный монстр-небоскреб. Стерильная белизна палат и коридоров. Вежливые медсестры в синих халатах не заставляли меня напрягаться, строя английские фразы; с легким акцентом они щебетали на моем родном языке.

После операции меня не отпускали из больницы еще два дня, хотя я чувствовала себе чудесно.

Ракшас встретил меня в холле клиники с букетом тюльпанов: пять кроваво-алых с бурыми прожилками и один черный.

— Да ты, похоже, миллионер, — смущенно шепнула я ему на ухо.

Он поцеловал меня в щеку.

— Знаешь, не обязательно было избавляться от ребенка… Я мог жениться на тебе.

— Не дури! Какая из меня людоедка?..

Возвращаться мы должны были только в конце недели, а потому в оставшееся до отлета время устроили себе каникулы. Днем резвились в постели, а под вечер направлялись в ресторан, театр или кино, в ночной клуб со стриптизом.

…Я стыдилась трепетной нежности, становившейся доминантой в моих чувствах к Ракшасу; я боялась признаться себе, что могу влюбиться в мужчину. Наверное, я боялась мужчин, потому и не позволяла себе показаться слабой одному из них…

— Мы классно провели время, дорогой! — обняла я Ракшаса в аэропорту Пулково.

— Беременей чаще, и мы еще не раз так оттянемся! — хмыкнул он в ответ.

— Нет уж, благодарю!

Я так и не призналась любовнику, что потребовала от врачей Калифорнийской клиники провести мне стерилизацию. Ракшас оплатил счет, не глядя…

На работе на меня свалилась уйма дел. Влад рвал и метал, кляня мое длительное отсутствие. Полмесяца я работала без продыха, появляясь на Васильевском лишь по выходным. Ася часто навещала меня, а Ракшас клялся, что набьет физиономию моему эксплуататору, и обещал в награду за трудолюбие подарить мне на день рожденья проститутку. К концу января у меня появилось свободное время, и течение жизни вернулось на круги своя.

 

Эпизод 12

Однажды, в первых числах февраля, я пришла в знакомый дом на Васильевском острове и очень удивилась, не застав в квартире никого, кроме Корзайла. Обычно народ подтягивался сюда часам к шести вечера, и многие оставались на ночь.

— Середина зимы, а на улице осенняя промозглость… Что за погода! — я стояла возле кухонного окна и курила в форточку, ощущая на лице влажный ветер.

— Высокая солнечная активность, — отозвался Корзайл.

Он стоял у газовой плиты и варил кофе в жезле.

Я с любопытством поглядывала краем глаза на его необычный наряд. Стандартные свои брюки, свитер и шнурованные ботинки на рифленой подошве он сменил на высокие сапоги из мягкой кожи и черный балахон необычного покроя — короткая туника и четырехлоскутный плащ с длинными рукавами и капюшоном были сшиты воедино на плечах и поддерживались у бедер широким металлическим поясом, звенья которого были выполнены в виде листьев папоротника. Длинные волосы Корзайл завязал в хвост, что делал не часто.

Кофе закипел в очередной раз, и Корзайл выключил конфорку.

— Будешь?

— Не откажусь.

Я закрыла форточку, и душный воздух закрытого помещения липко стянул обветрившуюся кожу на лице.

Мы пили кофе из маленьких фарфоровых чашечек, расписанных голубой эмалью, за столом, накрытым малиновой бархатной скатертью.

— На сегодня намечается какое-нибудь мероприятие? — спросила я.

— Ерунда, ничего особенного.

Я уткнулась взглядом в свою чашку. Видимо, я спросила о том, что знать мне было не положено. Как теперь выйти из неловкого положения?

— Кирилл, а у тебя есть сестра? — я спросила это неожиданно для себя самой и оттого покраснела.

— Нет, а что?

— Девушке, имеющей такого брата, можно только позавидовать, — ответила я, руководствуясь принципом “если нечего сказать, говори комплименты”.

Корзайл улыбнулся уголком рта и наклонился ко мне через стол.

— Подлизываешься?

— Вот еще!

Мы допили кофе.

— Может, перейдем в библиотеку? — предложил Корзайл.

…Большая зала, в которой я бывала не раз и не два, сегодня выглядела незнакомо и экзотично. Шторы раздернуты. Ковер, покрывавший пол, исчез, обнажив дубовый паркет. Стенные канделябры, ранее всегда пустовавшие, сегодня были заполнены черными свечами. В центре комнаты стояло сооружение, напоминавшее то ли скособоченную тумбочку, то ли церковный алтарь. Этот своеобразный стол был драпирован черной материей, на нем стояла серебряная чаша, а рядом лежал кинжал. Стенные шкафы были занавешены шпалерами, изображавшими странных существ, занимающихся загадочными делами на фоне немыслимо цветистых пейзажей. Мне стало понятно, чем были интриговавшие меня матерчатые рулоны, месяцами простаивавшие под вешалкой в прихожей.

Я запнулась на пороге залы.

— Для чего все это, Кирилл?

— Не обращай внимания. Так, один обряд.

— Черная месса, — догадалась я.

Корзайл поморщился.

— Не люблю это название… Пойдем.

Он неожиданно крепко взял меня за плечо и подтолкнул к двери во вторую, меньшую из комнат квартиры.

— Подожди, — я высвободилась. — Мне интересно! Расскажи, пожалуйста, что изображено на шпалерах…

Корзайл ответил мне после долгой заминки. Он как будто решал, стоит ли мне отвечать.

— Здесь картины из жизни Темных Народов, то есть тех людей, наставниками, правителями и богами которых были Павшие.

— Но тут показаны не только люди... Кирилл?

— Пойдем. Прошу тебя.

Корзайл настоял на своем, и мы перешли в маленькую комнату, которую я про себя именовала “избой-читальней”.

— Мне нельзя видеть того, что в зале? — как не сдерживала я себя, в моем тоне проскользнула обида. — Нельзя спрашивать?

— Можно, — Корзайл сел в кресло у окна, спиной ко мне и к двери; он смотрел на улицу: там, в вечерней синеве, по проспекту мчались машины, безликие прохожие обретали индивидуальность, попадая в фиолетовый ореол света от фонарей. — Смотри, задавай вопросы, но будь готова к тому, что я не захочу отвечать.

Я переступила через связки старых газет и нашла для себя складной стул возле журнального столика.

— Почему?.. Не доверяешь мне?

— Естественно, — Корзайл даже не обернулся в мою сторону. — Давай, без обид и без фантазий. Такие, как ты, приходят и уходят. Кто-то принимает нашу идеологию и остается с нами, кто-то ищет свой путь. Вы все — гости, временные союзники, и, возможно, завтрашние враги. Ковен должен оберегать собственную безопасность. Мы называем подобных тебе посвященными, но у каждого из вас степень посвящения разная. Лавр Матвеевич лично решает, кому из вас, в какой последовательности и какую именно информацию можно давать. Исторические экскурсы в общении с тобой — не моя компетенция.

У меня горько засосало под ложечкой.

…Как умело Корзайл указал мне на мое место! Ася, самый близкий, самый родной мой человек, никогда не бывала до конца искренна со мной. Ракшас, предлагая мне руку, не был готов ответить на простейшие мои вопросы. Такова была реальная иерархия сатанистов, не похожая на силовую структуру, которую я воображала найти…

— Прости, Кирилл, но разве утаивание информации не расходится с принципом “Знание есть благо”?

— Знание — да, но полученное в нужное время и правильным образом.

— В таком случае, ты говоришь не о знании, как о таковом, а об интерпретации определенных фактов. Чем такая позиция отличается от церковного замалчивания?

— Ничем. Тьме адепты нужны не меньше, чем Свету. Преждевременно полученные знания могут спугнуть возможного кандидата.

— То есть, меня.

— Например.

Мне не нравилось направление, которое приобрел разговор. Интонационная прохлада голоса Корзайла сообщала: ему тоже.

— Не понимаю! Я пришла в ковен, ища искренность, свободу мысли, равенство прав, а получается, что нашла снобизм, ханжество и попытки манипулировать моим сознанием...

— Никто тобой не манипулирует, — Корзайл встал, развернул кресло и сел лицом ко мне, однако, поскольку свет в комнате не был включен, лицо его оказалось в тени, а мое частично освещалось с улицы. — Если бы я хотел манипулировать тобой, я скормил бы тебе какую-нибудь маловразумительную и о-о-очень загадочную байку, и ты скушала бы ее за милую душу… Я же говорю с тобой откровенно: докажи, что мы можем смотреть на тебя, как на равную нам, и ковен будет обращаться с тобой, как с равной.

— С равной, да? — тяжесть осознания пригнула мой дух. — Мне следует сделать вывод, что ковен делит людей на определенные страты?

Сумрак колыхнулся — наверное, Корзайл кивнул. Загорелый, черноволосый, в темной одежде, он был для меня сейчас почти невидим.

— Мило!.. А можно услышать поподробнее об этом делении?

“Спокойно, спокойно!” — увещевала я себя, замечая, как прорезается в моем голосе сарказм, чувствуя, что эмоции пухнут, словно дрожжевое тесто, оборачивая разочарование гневом.

…Я верила в святость свободы воли и право каждого человека делать самостоятельный выбор. Я ставила под сомнение фразу “Любовь спасет мир”, но была убеждена, что знание способно изменить его. Я мыслила людей равными не только между собой — равными Ангелам и Демонам, Богу и Властелину. И теперь мне было сложно признаться себе самой в том, что те люди, которых я за несколько месяцев общения привыкла считать своими друзьями и единомышленниками, могут повторять ошибку религии, считающей человека ущербным перед высшими сущностями.

Из практики известно, к чему приводит подобная точка зрения! Никто не захочет стоять на последней ступени иерархической лестницы. Каждый раб стремится иметь собственных подчиненных. Тот, кто готов с покорностью принять унижение от вышестоящего, сильнейшего, сам без раздумий причинит боль слабому, находящемуся в его власти существу…

Понадеемся, что я не правильно поняла Корзайла.

— Что ж, — вздохнул мой собеседник, — это я объясню тебе… Всех людей мы делим, во-первых, на нас и наших врагов, то есть на тех, кто стоит за Люцифера, и тех, кто служит Единому Богу, имеющему множество имен в различных религиях. Такое разграничение, я думаю, не удивляет тебя?.. Деление на “своих” и “чужих” присуще человеческой психике от начала времен. Не будь его, не существовало бы ни различий в культуре, ни суверенных государств, ни частной собственности, ни войн. Ты согласна? — некоторое время Корзайл ждал моего ответа, а, не дождавшись, продолжил: — Во-вторых, все люди, не априорно, заметь, а в силу своих врожденных способностей, полученного воспитания, качеств личности и многого другого, делятся на... возьмем шахматную образность для наглядности... на “ферзей”, “пешек” и “мясо”...

— Последней фигуры я что-то не помню в шахматах! — хмыкнула я.

— Не цепляйся к словам! Мне приходится на ходу выдумывать терминологию, чтобы не изъясняться с тобой на пальцах.

Я примолкла.

— Так вот, “ферзи”, “пешки” и “мясо”… “Ферзь” — это человек, который ставит перед собой цели и достигает их во что бы то ни стало. Он решает, что, как и зачем надо делать ему самому, а, при необходимости, и подчиненным ему людям, чтобы достичь поставленной цели. “Ферзь” не задерживается на словах и ненужных сомнениях, он воплощает свои идеи в жизнь. “Ферзь” не терзается вопросами: “Нравственно ли то, что я делаю? Честно ли это? Необходимо ли?” “Ферзь” — это воин, выбравший для себя армию, в которой будет сражаться. Для “ферзя” важен результат, а не средство, при помощи которого желаемого можно достичь. Если для достижения цели “ферзю” потребуется кого-то убить — он убьет, солгать — он солжет, нарушить клятву или предать — он предаст и отступится от своего слова. Примеров возможна масса… “Ферзь” не жесток, он рационален и целеустремлен. Если необходимого ему результата можно достичь без лжи, клятвопреступления или насилия, “ферзь” выберет этот путь. Сделает он так не потому, что в нем взыграли сострадание или совесть, а лишь потому, что строить всегда сложнее, чем разрушать… Предположим, сегодня “ферзь” убьет человека, чья смерть была не обязательна для достижения поставленной цели. Завтра “ферзь” может столкнуться с проблемой, спасительным ключиком к разрешению которой являлось бы определенное действие мертвого уже человека… “Ферзь” — математик, орудующий переменными человеческих судеб. “Ферзь” не в праве позволить себе ошибку. Он обязан просчитывать отдачу на каждое свое действие или слово, пусть они даже кажутся на первый взгляд мелкими и незначительными...

— А сам-то ты “ферзь”? — перебила я.

— Смею надеяться, что да.

Мне почудилось, или Корзайл действительно улыбнулся?

— Значит, “ферзи” бывают и светлые, и темные? — для верности уточнила я.

— Безусловно.

— Что-то не верится. Ты описал даже не эгоиста — эгоцентриста, мерящего все и вся по шкале полезности, равнодушного настолько, что его даже нельзя назвать жестоким... А как же альтруизм, бескорыстная помощь, жертвование собой во имя идеи или во спасение другого человека? Ведь именно по таким критериям оценивается святость христианских “ферзей”...

— Альтруизма не существует.

— Не существует? — недоверчиво хмыкнула я.

— Нет. Это лишь термин, не наполненный никаким содержанием. Пустышка. Ловушка для дураков. Красивый самообман для ханжей и святош.

— То есть как?

— Да очень просто! Давай подумаем вместе. Вот конкретный пример... Ты сидишь на работе, занята своими делами, и вдруг кому-то из сотрудников стало плохо. Ты поможешь ему?

— Конечно!

— И это будет альтруистичным поступком?

— Ну да, — я не понимала, куда Корзайл клонит. — Ведь не выпишет же мне начальство за это премию!

— Не выпишет. Но зачем мерить все так примитивно?.. А свои личные симпатии к сотруднику ты не учитываешь (если они, конечно, есть)? А то, что он является одним из элементов привычной для тебя картины мира, залогом неизменности бытия и, как следствие, составляющей частью комфортности твоего существования? А возможные неприятности на работе, а то и с полицией, которые могут возникнуть у тебя, если ты не окажешь человеку помощь, и он умрет в двух шагах от тебя? Не учитываешь? Твое сознание твердит тебе: “Я действую бескорыстно”, но подсознание-то просчитывает перечисленные варианты!

— Хорошо,— сдалась я, — может быть, с обычными людьми все так и происходит. Но как быть с людьми развитыми в духовном плане, умеющими контролировать свое подсознание, с чудотворцами, посвященными, отшельниками?

— Никто не владеет своим подсознательным досконально, это раз, — голос Корзайла зазвучал наставительно. — Недоступной контролю всегда остается какая-то подводная часть айсберга, но не это главное... Главное то, что Свет выдал своим адептам беспроигрышную индульгенцию: был взят один из эгоистических мотивов и назван альтруизмом. Догадаешься какой?

Я догадалась. Я высказала свое предположение.

— Абсолютно точно, — похвалил меня Корзайл. — А теперь закончи логическую цепочку. Разве стремление “спасти свою душу”, трактуемое как желание обрести благосклонность Небесного Отца (фактически, Самого Большого Начальника) и попасть после смерти в Рай на вечное блаженное довольствие — мотив альтруистический? Нет и еще раз нет! Это мотив сугубо личный, хотя и специфический. Это эгоизм чистейшей пробы, эгоизм масштабный, отнюдь не сиюминутный, эгоизм, не до конца понятный обывателям, но все-таки эгоизм!

Я выслушала, но не ответила. Я чувствовала правоту в словах Корзайла, но не хотела признавать ее вслух.

Приняв мое молчание за знак согласия (да так оно, в общем-то, и было), он, чуть промедлив, спросил:

— Вернемся к нашим баранам?.. “Ферзям”, то есть.

— Да, — я очнулась от задумчивости, — пожалуйста, продолжай.

— Итак, поскольку “ферзь” не может позволить себе неэкономно расходовать какие бы то ни было, и, прежде всего, людские, ресурсы, он должен, перед тем, как совершить действие, могущее стать злом для определенного человека, множество раз проверить и перепроверить свои расчеты в поисках других, менее болезненных вариантов решения. Задумайся, в чем величайшая ошибка тоталитарных вождей?.. Я отвечу. Они идут по пути наименьшего сопротивления, а такой путь неизменно сопровождается репрессиями и необоснованной жестокостью. Силовой лидер собственными руками расшатывает фундамент своего трона, восстанавливая подданных против себя. Ковен смотрит на жизнь по-другому. Если кровь должна быть пролита, она прольется. Но если возможен путь, требующий от нас больших затрат и усилий, чем смерть живого существа, но приводящий в конечном итоге в желаемой цели, мы выберем его, потому что знаем: чем экстремальнее предпринятое нами действие — тем сильнее, жестче будет на него отдача...

Впервые за время знакомства с ковеном, я ощутила страх, подступающий тугим комком к горлу.

…Неужели во всех этих байках про человеческие жертвоприношения и наведение порчи сатанистами есть доля правды? Как мало я знаю о людях, с которыми вот уже почти год, как делю свой быт, волненья и радости! Что если Властелин и его последователи совсем не таковы, какими я представляла их в своем идеализме?.. Что если церковники правы, называя Сатану Дьяволом и говоря о его слугах, закосневших во зле?..

— Пожалуйста, Кирилл... Ты говоришь так, словно человеческая жизнь, судьба — это мусор, который можно сжечь без сожаления, а можно и покопаться в нем: вдруг да найдется что-нибудь ценное...

— Так и есть.

— Не правда! — я дернулась к нему всем корпусом, вкладывая в свои слова всю силу убежденности. — Никто, даже Бог, не в праве лишать человека, какого бы то ни было человека, больного, умалишенного, калечного, глупого, трусливого, подлого — любого человека, самого ценного, что у него есть — его жизни!...

Корзайл шевельнулся в кресле. Когда он начал отвечать мне, в тоне его проявилась звонкость — голос вибрировал на высоких нотах.

— Такой? Такой жизни?!.. Или, лучше спросить, жизни здесь? Кто сказал тебе, что жалкое существование, которое мы влачим, ценность?!.. Ты до сих пор не поняла, что адские муки, которыми с детства нас запугивают попы, начинаются с бытия здесь и сейчас, в наших омерзительно плотных телах, в этой, материальной грани мира?! Холить свою физическую оболочку, покорствовать ее желаниям — это одно, но любить ее и восхищаться ею?.. Увольте! Пресловутый инстинкт самосохранения — вот оковы, при помощи которых Единый привязал душу человека к его плоти. Мы — марионетки, которые Он водит за ниточки страстей, комплексов и идеалов! Единственный шанс людей на обретение свободы и собственной, не подконтрольной никому воли — порвать эти нити, освободить свою душу из темницы материи — умереть. Пойми же это!

Я пыталась унять дрожь, охватившую все мое тело. Мне стало трудно дышать. Казалось, воздух светится энергией, выплеснутой Корзайлом.

— Зачем ты, Кирилл, так... зло...

Между нами повисло молчание.

За окном совсем стемнело. Ветер раскачивал деревья, и ветви их скребли по стеклу.

— Прости... Я сорвался.

Я безрезультатно пыталась унять дрожь.

…Сорвался? Он? Корзайл, которого я всегда видела спокойным и сдержанным? Более того: не только сорвался, но и признал свою слабость? Такое возможно?.. Быть может, он доверяет мне значительно больше, чем хочет показать?..

— Могу я тебе чем-нибудь помочь?

— Нет. Ерунда, — он сухо усмехнулся. — Если кто-то и был способен мне помочь, то, разве что, Элэм. Он не смог.

— А что с тобой? — вопрос вырвался сам собой, и я смутилась собственной бестактности. — Извини, если я лезу не в свое дело...

— От чего же? — голос Корзайла вновь стал холоден и отстранен. — Все наши знают, что я могу взбеситься ни с того ни с сего, разговаривая на внешне безвредную тему… Порой меня может разозлить то, что раньше мыслилось нормой… Элэм считает такие вспышки мои всплесками памяти о прошлых жизнях. Он говорит, что подсознание у меня перегружено, поскольку мои воспоминания ни разу не стирались в Чистилище. Редкий, но не уникальный случай: мои инкарнации шли без перерыва… Удовлетворила свое любопытство?

— Прости. Не сердись. Я же извинилась...

— Проехали, — голос собеседника оттаял. — Я тоже не хотел обидеть тебя, а всего лишь подтрунивал над тобой...

Несколько мгновений мы сидели в тишине.

— Я не знала, Кирилл, что в ком-то может быть так сильно стремление к саморазрушению...

— Ты про меня? Попробуй лучше в своей душе покопаться! Каждый человек стремится к уничтожению физической части своего “Я”, только большинство людей маскируют желание смерти под боязнь ее. В этом суть человеческой несвободы.

Я отсидела заднее место и теперь заерзала на стуле, меняя позу.

— Давай, вернемся к старой теме. Хотя постой... Ответь, если я не спрашиваю о чем-то запретном, или очень личном… Ты убивал когда-нибудь?

Тишина.

Слышно, как едет лифт. Внизу, в парадной, хлопнула дверь.

— Человека?

— Да.

— Приходилось… Но то был мой долг, моя обязанность, моя работа. Вынужденное воздействие, если хочешь… Но ты ведь не об этом спрашивала, не так ли? Ты ведь, милая охотница за соками чужих душевных травм, спрашивала меня об убийстве, совершенном в гневе или из корысти?

Я кивнула. Хотела ответить словами, но почему-то закашлялась.

— Ладно, — не дождавшись моего ответа, продолжил Корзайл. — Раз уж мы так с тобой разоткровенничались, расскажу. Хотя тот случай убийством назвать нельзя...

— Почему? — я, наконец, обрела голос.

— Потому что это была только попытка. Я ведь тогда еще не стал, — ехидные интонации промелькнули в голосе собеседника, и не понятно было, над кем он смеется: над собой или надо мной, или надо всей ситуацией в целом, — “ферзем”. Просто мальчишка, впечатлительный подросток…

— А за что?

Корзайл шумно вздохнул.

— А знаешь, что одной любопытной Варваре на базаре нос оторвали?.. М-да... Мне было тринадцать лет. Я возвращался домой из школы. Возле нашего дома на теплом люке стояла картонная коробка, кто-то из соседей вынес ее для бездомной кошки, недавно родившей котят. Мои родители эту кошку иногда подкармливали. Я выносил ей еду... Котята были маленькие, еще слепые... В тот день один из них выполз из коробки на асфальт. Мимо шел пьяный мужик из соседнего подъезда. Он отшвырнул котенка ногой, потом остановился, подумал, подошел и раздавил ему голову ногой в тяжелом ботинке… Ботинок был коричневый, остроносый, в грязевых разводах. Странно, что помню... Я закричал, бросился на мужчину с кулаками. Он отшвырнул меня не менее легко, чем котенка, и ушел… Я долго боялся подойти к кровавой кляксочке на асфальте, потом решился... похоронил котенка. Прибежал домой. Родители были в шоке: у меня руки и школьная рубашка в грязи и крови, — в голосе Корзайла спокойная грусть, ни гнева, ни застарелой боли. — Я умолял родителей сделать хоть что-нибудь… Они объяснили мне, что наказать мужчину за то, что он сделал, невозможно. Они напомнили мне, как часто те, кто держит домашних животных, топят котят и щенков, чтобы не было с ними мороки. Мать увещевала меня: “Котик был слепой. У него мозг-то размером с ноготок! Он ничего не почувствовал, не волнуйся”. Я не поверил… Отец коллекционировал старинное оружие. Я выкрал у него двухствольный пистолет века восемнадцатого, а потом дежурил у дома, подкарауливая того мужчину, следил за ним, придумывая, как бы половчее его убить, чтобы меня не поймали...

— И что? — я не выдержала очередной паузы.

— На меня обратил внимание Лавр Матвеевич. Он был тогда директором школы, в которой я учился. Элэм объяснил мне, что за убийство — убийство, совершенное из мести, корысти или по каким-либо другим личным мотивам, придется равно отвечать перед Тьмой и Светом, перед убитым и перед самим собой. Я сказал, что отвечу. Для меня смерть маленького беззащитного существа была много страшнее гор человеческих трупов, демонстрируемых постоянно по телевизору… Лавр Матвеевич подтвердил: убийство животного — кощунственное преступление, поскольку животные индивидуальны лишь в течение своей физической жизни, в отличие от людей. Погибая, животное соединяется с групповым Духом своего вида, как безликая часть его. У животных нет индивидуального посмертия и шанса на новую жизнь. Для человека смерть может стать благом, для животного она всегда зло… Элэм пообещал мне помочь, научить меня, как убить того мужчину, если уж я решился. Но он предупредил меня, что, желая причинить боль и страдания, я в действительности собираюсь подарить человеку, которого ненавижу, свободу и счастье, возможность начать свою жизнь с чистого листа: не даром мужчина пьет, значит, в нынешнем его быту далеко не все ладно… Я понял аргументацию.

Корзайл замолчал. Я сидела тихонечко, не дыша. Почувствовав, как затягивается молчание, уточнила:

— Так что же с этим гадом стало?

— Он расхлебывает собственное дерьмо уже много лет. Он совсем спился и нищенствует. Жена его умерла. Сын стал наркоманом… Время от времени я позволяю себе удовольствие понаблюдать за ним… Поверь, Морена, иногда оставить человеку жизнь — акт более жестокий, чем его убийство… Хочешь колы?

Не дожидаясь моего ответа, Корзайл поднялся с кресла и вышел из комнаты.

На кухне хлопнула дверца холодильника.

Когда Кирилл вернулся с двумя холодными жестяными баночками, я спросила:

— Объясни, я все-таки не понимаю… Да, эта история ужасна, я чуть не расплакалась, и, будь на твоем месте, вела бы себя, наверное, так же, как ты, но... Как можно сострадать животным и не сострадать людям?

Корзайл вернулся в свое кресло и вскрыл банку. Зашипела газировка.

— А с чего ты решила, что людям я не сострадаю?.. Ты не права, — с разбегу он перешел на менторский тон: — “Ферзь” достаточно чуток, чтобы поставить себя на место человека, которого он использует для достижения своих целей, на место любого человека вообще, понять его интересы, проникнуться его желаниями, почувствовать его радость или боль. Ты путаешь самоощущение с поведенческими реакциями. “Ферзь” не позволяет сочувствию или жалости помешать ему выполнять то, что он считает должным, но это не делает его менее сострадательным, чем большинство людей. Вспомни инквизиторов: они искренне пекутся о верных христианах, но это не мешает им пытать и приговаривать к мучительным казням всех, кто не придерживается их веры… Кстати, ковены никогда не доходили до размаха инквизиционных репрессий. Мы считаем, что лучше потратить усилия на перевербовку врага в друга, чем просто уничтожить его физическое тело. Какой нам прок убивать истинного приверженца Света? Его душа уйдет к его Богу. Нам же нужно, чтобы его душа присоединилась в Преисподней к армиям Павших, а этого, увы, добиться не так-то просто… Творец не отпускает за зря ни одного из своих адептов, сколь сильно бы они не грешили. Стоит лишь покаяться, и они прощены! Только тот человек, который искренне принял сторону Тьмы, уходит из-под власти Создателя полностью… В настоящее время на всей планете вряд ли наберется и тысяча истинно Темных, а ведь веянья нашей эпохи — благодатная почва для всякого рода сомнений… Не факт, что все нынешние Темные уйдут в Преисподнюю, — тон Корзайла был пропитан едкой тоской по вожделенному и недостижимому, — на такое способны только самые сильные из нас! За тысячи Витков, миллиарды столетий в Ад попадали единицы безнадежно мятежных душ!... Большинство людей вообще никуда не уходят с материального плана мироздания, ни в Рай, ни в Преисподнюю, они затянуты в бесконечный круговорот воплощений. Они рождаются, умирают и снова рождаются, лишь иногда в промежутке между инкарнациями попадая в Чистилище, где их милосердно избавляют от лишних знаний о мире и самих себе!.. — Корзайл стукнул кулаком по подлокотнику кресла. — Я снова начинаю заводиться. Дай мне минуту…

Темно и тихо вокруг. Включить электричество мне не приходит в голову. Я сижу и прихлебываю колу. Голос Корзайла, глуховатый, летучий, наплывает на меня от окна.

— …Такая смерть подобна коридору, возвращающему тебя к двери в комнату, из которой ты недавно вышел. Никакого следующего этапа развития. Новая плоть, стертая память, повторение свершенных когда-то ошибок. Бесконечность. Замкнутость. Болото.

— Но ведь мы не можем изменить этого, верно?

Я задала вопрос скорее с надеждой, чем с сожалением. Я люблю плотскую жизнь, которую проклинает Корзайл, и не хочу умирать.

— Не знаю… Возможно, можем. Пророчества, что христианские, что других, в том числе и мертвых сейчас, религий, дают некоторую надежду, но уж слишком эфемерную… Будет новая война Павших с верными Творцу Ангелами. Но когда? И как это скажется на людях? Не знаю.

— А ваших.., — я подбирала слово, — люциферианских пророчеств не существует?

— Есть. Но это не пророчества. Скорее сообщения.

— Сообщения? От кого?

— Поговори с Элэмом.

Снова меня осадили!

— Понимаю-понимаю, — отозвалась я с долей склочности, — что позволено знать “ферзю”, то не позволено “пешке”!

— Верно, — интонации Корзайла обрели бархатистость. — Только ты не обольщайся, Мора, ты еще даже не “пешка”. Пока ты — нечто среднее между “пешкой” и “мясом”.

Я скрутила свои эмоции и намотала их на кулак.

Одно из двух: либо Корзайл намеренно провоцирует меня на ссору, либо слова его — констатация факта. В любом случае, выказывать себя оскорбленной не стоит.

— Вот как? И в чем же разница между “пешкой” и “мясом”?

— В их продуктивности, — Корзайл продолжал насмешничать, похоже, он не поверил моему спокойствию, — и еще в их цвете. “Мясо” — это мясо, оно всегда красное, если только не протухло, а пешки бывают белыми и черными. Черная “пешка” — это сторонник Павших, верный, преданный, порой даже фанатичный, не интересующийся ни целью войны, в которой участвует, ни методами, которыми оная ведется. Таков классический дьяволопоклонник, глумящийся над своими жертвами с именем Повелителя на губах. Таков запутавшийся в теософских доктринах философ, понявший, что не существует в природе абсолютного, объективного, применимого ко всем и вся Зла или Добра. Из первого ковен может сделать великолепного, но... однобокого в своей специализации исполнителя. Садисту не удастся объяснить, почему Павшим не нужно уничтожение всего человеческого рода. Он не поверит, если ты скажешь ему, что убивать, насиловать и мучить никого не надо, поскольку все люди являются в потенциале союзниками Павших. Он просто не станет слушать тебя. Тот, кто наслаждается, причиняя боль живому и разумному, чувствует мир особенным образом… Спор может помочь сломать мыслительные конструкты и заменить их новой логикой, но гормоны словами не переубедишь, а ведь садистское наслаждение родственно сексуальному: зачастую именно тот человек, который не может получить наслаждения путем обычного полового акта, ищет его в эманациях боли… Ковен может лишь ограничить деятельность подобного индивида, направить ее в конструктивное для нас русло. Прекратить совсем? Нет. Вряд ли такое возможно… Теперь о философе. Если правильно обработать такого человека, он станет проповедником наших идей — рупором ковена, склонным, в силу своей натуры, к игре на парадоксальности человеческого бытия, умеющим скрывать под шелухой гуманистических прокламаций концептуальные тезисы, подтачивающие исподволь власть религии и прорастающие корнями в сознании масс… Он может даже сам не понимать, и это случалось неоднократно, откуда пришли в его голову определенные мысли, и кому он служит… Он может называть себя даосистом или не верить априори в постулаты, не подтвержденные эмпирикой, но все равно он будет служить Властелину… Люди, которых я привел тебе в пример, могут считать себя христианами, иудаистами, буддистами, магометанами, сатанистами или даже атеистами — в любом случае, делами своими они будут служить Павшим… Любой ученый, ратующий за научно-технический прогресс, делающий мир более комфортным, благоустроенным для жизни людей, помогает нам, как бы слезно он не крестился при этом на иконы! Чем чаще и полнее ощущают люди бытийное счастье, тем дальше они уходят от религии, уверяющей их в собственной греховности и неполноценности… Ты обращала внимание, когда обыватель бежит в храм? В тот момент, когда у него приключается какое-нибудь горе, когда ему страшно, неуютно, дискомфортно. Если у обывателя все в жизни благополучно, он пройдет мимо церкви, не заметив ее. Только настоящие адепты Света стремятся к Богу своему постоянно, а наша задача — максимально сократить их число…

Корзайл говорил об очевидных вещах, однако я слушала его, затаив дыхание, потому что слова его помогали мне соединить в целостную картину разрозненные прежде догадки и размышления.

— Но ведь это же чудесно! — не сдержавшись, вскрикнула я. — Зачем ты пугал меня, Кирилл, кровью и смертями, если победы можно достичь, всего лишь дав людям те материальные блага, о которых они мечтают?

— Все не так просто, Мора, — сдержал мою радость молодой человек, — ну, пошевели ты мозгами хоть немножко!.. Счастливым, пребывающим в довольстве существам нет дела до Тьмы в равной степени, как и до Света. На что им чужая борьба? К нам, как и в храмы, приходят люди неудовлетворенные, отчаявшиеся, потерявшие смысл жизни, находящиеся в духовном поиске... Не знаю, что перечислить еще! В общем, люди неблагополучные, сознающие свою неудачливость, но не желающие смириться с нею так, как учат священники своих прихожан… В определенном смысле, Церковь и сатанизм не могут существовать друг без друга. Веками мы ведем междоусобную войну, заставляя людей размышлять над вопросами морали, и не позволяя им, таким образом, окончательно увязнуть в трясине быта...

— Зачем нужен этот метод кнута и пряника, если человек — существо духовное? — настаивала я на своем. — Обретя материальные блага, он потянется за духовными ценностями!

— А ты идеалистка! — негромкий, шуршащий смех. — Существует такое качество — лень, слышала?

— Человек устает даже от безделья.

— Несомненно. Но если взять лень, да помножить ее на ненасытность... “Кашу маслом не испортишь”. “Денег никогда не бывает много”. Что стоит за этими народными высказываниями?

Я сдалась.

— И что же нам делать?

— Балансировать на грани. Подтачивать основы светлых религий, но не разрушать их окончательно. Если атеизм сегодня массово заменит христианство, нам придется не сладко. Мы никому не будем нужны. Общество будет смотреть на нас, как на сумасшедших. Ведь трансформация бытийных стереотипов человека не влияет глобально на его мировоззрение… Пресловутый пример: стремление к самоубийству — грех по христианским заповедям, психическое заболевание согласно гуманистическим ценностям. Ракурс разный, а призма, сквозь которую смотрят на проблему, одна. Меняются формулировки и обоснования проблемы, но страх смерти продолжает довлеть над людьми, не позволяя им, например, подарить легкий и быстрый конец тяжело больному, которому каждый день приносит новые страдания. Родственники будут толпиться около умирающего, не позволяя врачам отключить его от аппарата. Они не сделают это, даже если больной попросит их сам. Будут ли надеяться они, что близкий им человек выздоровеет? Возможно, они будут ждать чуда, даже точно зная, что смерть придет... Но к чему обрекать человека на долгие мучения, раз он умрет все равно? Не лучше ли сократить его страдания?.. Нет, Морена, конкретная религия может исчезнуть вовсе, как происходило уже не раз, но люди будут по-прежнему дергаться, повинуясь натяжению ниточек в руках Творца, утоляя своей болью Его вселенскую скуку!... А вопрос приоритета коллективного блага над индивидуальным? Сколько раз за многотысячелетнюю историю человечества он решался в пользу толпы, безликого и покорного стада, для того, чтобы самостоятельные, неординарные личности, мятежностью своей опасные Создателю, становились изгоями общества?...

— Постой! — я подняла руку, хотя Корзайл вряд ли мог разглядеть в темноте мое движение. — Конечно, коллективистский подход ущербен, но ведь невозможно написать законы для каждого человека в отдельности. Если позволить любому маньяку вытворять то, что он мыслит для себя благом — например, насиловать несовершеннолетних — государства будут ввергнуты в кровавый хаос, начнется анархия!

— Нет, не существует таких людей да и существ вообще, — Корзайл повысил голос, — которые стремились бы ко злу от рождения и до смерти, во всех его формах, беспрестанно!...

Я сжалась.

— Не кричи на меня.

— Я не кричу, — Корзайл снизил голос, — мне надоело толочь воду в ступе. Ты настолько, сама того не осознавая, пропитана религиозными догмами, что раздражаешь меня сильнее некуда! Я не люблю обрабатывать новообращенных, поговори лучше с Лавром Матвеевичем. Вот тогда, ты либо уйдешь от нас, либо мы с тобой начнем понимать друг друга.

…И этот человек еще недавно мне казался хладнокровным, уравновешенным, спокойным — сверхспокойным, даже равнодушным?.. Я удивлялась.

— Прошу тебя, Кирилл, продолжай… Я очень извиняюсь.

Корзайл одним большим глотком допил свою колу.

— В который раз на дню?.. Ну, хорошо, еще раз тебе поверю. Итак… Я говорил о том, что ни один человек изначально не стремится причинять вред другому, он хочет сам обрести благо. Общественная система, в которой он рождается и взрослеет, навязывает ему свои нормы восприятия и поведения, корежа при этом его еще не окрепшую психику. Те же маньяки-убийцы, кто они? Люди, глубоко ощутившие боль, физическую или душевную, и не сумевшие справиться с нею, притупить воспоминания о ней. Они мстят за свою боль конкретной группе людей или обществу в целом. Их нельзя порицать, их можно только пожалеть и избавить от дальнейших страданий…

Я успела усвоить некоторые из понятий, которыми оперировал Корзайл, и теперь спросила:

— Но если смерть — это благо, то значит общество, отлавливающее маньяков и уничтожающее их, право? Или нет?

— Нет. Ну, казнили убийцу по приговору суда, и что дальше? Он ушел в Чистилище, где ему помогли забыть все свершенные преступления, а потом снова воплотился на Земле. В новой жизни общественная система будет по новой кромсать и коверкать его душу, и нет никакой гарантии, что человек не сорвется снова.

— Он может выдержать.

— Может. Сорвется кто-то другой… Какой смысл в устранении повода действий убийцы — конкретной бытовой ситуации, когда жива причина, побуждавшая его поступать именно так — несовершенство общественной системы, в которой он существует?

— Ладно, — я услышала, как в замке входной двери поворачивается ключ,— но как быть с теми же волками? Они убивают травоядных, а ты сам говорил, что убийство животного — несомненное зло…

— А еще я говорил, что “добро” и “зло” — это абстрактные категории, условно взятые для обозначения отношения конкретного человека к конкретным событиям. Говорил?

— Нет, но я и сама это понимаю. И все-таки...

— Да, помню!.. Убийство животного человеком, — Корзал поднялся на ноги, наверное, он тоже слышал, как кто-то пришел, — я бы лично назвал злом абсолютным, но Церковь, как ты знаешь, не видит в подобном факте ничего особенного. Охота для человека — это увлекательный вид спорта!.. Человек охотится ради собственного развлечения, хищники — для пропитания. Разница в мотивах. Волки сотворены хищниками, зайцы сотворены травоядными. Заяц, съедая траву, убивает ее. А ведь растения, как и животные, объединены групповыми Духами, пусть и находящимися гораздо ниже на лестнице развития, чем Духи звериные. Волк убивает зайца для того, чтобы его съесть. Необходимость находится вне категорий добра и зла. Нельзя применять человеческие условности к явлениям природы... Подожди здесь, я посмотрю, кто пришел.

Корзайл разговаривал рублеными фразами. Я чувствовала, что измучила его своей непонятливостью, но все же рискнула:

— Подожди! Ты не объяснил мне, что такое “мясо”...

— Могла бы догадаться и сама…

Он быстро вышел и прикрыл за собой дверь комнаты.

Я прислушалась к голосам в коридоре.

— ... навести марафет, переодеться... вот пораньше... что ты...

Аська! Меня вдруг захлестнула тоска по любимому, нежному и податливому под моими губами телу. Последние недели мы отдалились друг от друга — по моей вине: ведь, глядя на Асю, я вспоминала насколько низок мой статус в иерархии лицеистов, по сравнению с ее собственным.

Корзайл что-то тихо отвечал: только голос, слов не разобрать.

— ...разговаривайте... на кухне...

“Может, рискнуть и выйти к ним?” — думала я. Нет, не смогу. Ася для меня уже не прежняя малышка с бескостным язычком и ненасытным до ласк телом.

Корзайл вернулся, внимательно оглядел меня в полосе света из соседней комнаты и закрыл дверь.

— Теперь о “мясе”. Вопросов по предыдущей теме нет?

Я затрясла головой так, что кудряшки запрыгали по плечам.

...Ракшасу нравятся кудрявые нимфетки. Я замечала не раз, как он косится на девочек-подростков, когда нам случается столкнуться с ними на прогулке. Я стала чаще завивать волосы...

— Нет-нет, никаких вопросов.

— Я рад, — скрип кресла. — Значит, “мясо”… “Мясом” являются те люди, которые борются не за, а против. Они могут быть с нами, но они не разделяют наших идей. Мы сражаемся за победу Павших, за свободу, за ценность индивидуальности, за право на знания. Они — против. Против Творца, против моральных ограничений, против церковного диктата, против всевозможных запретов. Ясно?

Я честно ответила:

— Нет.

Корзайл вздохнул, на этот раз явно утомленно.

— Что не понятно?

— Почему они “мясо”.

— Ты своей головой думать не хочешь и ждешь ответов на блюдечке, — он потянулся; наверное, от долгого сидения на одном месте у него затекли мышцы, и прогулка в коридор пробудила в нем желание размяться. — Борьба «против» по сути своей деструктивна. Христиане намаливают эгрегор Света, ковены подпитывают эгрегор Тьмы, а к кому отходит духовная энергия разрушителей? А?

Я не могла ответить уверенно, я смотрела в пол.

— К Хаосу, может быть?

— Можно и так сказать. Я уже говорил, что Тьме уничтожение всего сущего нужно не больше, чем Свету. Само выражение: “всего сущего”. Павшие ведь тоже существуют, только иначе, чем мы, в более тонких гранях Вселенной...

— Они не хотят умирать, верно? — вскинулась я. — Но ведь и люди не хотят умирать!

— Потому лишь, что не помнят другого, лучшего бытия. Если бы помнили, хотели бы!

— Я поняла, — мне пришлось сосредоточиться, чтобы одной фразой выразить суть трехчасового разговора: — Смерть физического тела — это благо, потому что она освобождает душу от ограничений плоти.

— Молодец! — Корзайл наклонился, чтобы прикоснуться к моей руке. — Умница!

— И невозможно иначе? — в глубине души я все еще сомневалась. — Жизнь такая, какая у нас есть сейчас, не может быть благом?

Корзайл отпустил мою руку и откинулся на спинку кресла.

— Может. Говорят, когда-то так и было… Человек был един внутри себя, целостен, как Творец. Он умирал, когда изнашивалось его физическое тело, и воплощался снова, не забыв ни минуты из прошлого своего существования. Плоть тогда была не оковами духа, а лишь одним из планов человеческого существования, равноценным астральному, ментальному... Знаешь эту градацию?

— Да. Кирилл, так было в Раю, до Грехопадения?

— Нет! — мне показалось, или в голос собеседника проникла напряженность? — После. Я говорил о Темных Народах, чьими наставниками были Павшие. Рай — это оазис, смерти в нем не существовало вовсе… Ну, ладно! — он поднялся на ноги, подошел ко мне, взял за плечи и приподнял. — Пойдем. Я и так наговорил тебе много лишнего...

…Вау-у-у, правда?!..

Я возликовала.

…Теперь я знаю что-то, чего по статусу мне не положено знать?..

Я послушно вышла из комнаты вслед за Корзайлом. Мы прошли темный зал, и свет в коридоре ударил мне в глаза, заставив зажмуриться.

— Тебя проводить?

Корзайл намекал мне, что на сегодня моя аудиенция закончена.

— Нет, спасибо.

Парень только шевельнул бровью; ни глаза, ни губы не выдали его.

— И тебя спаси.

— О, извини, я не нарочно!

…Еще как нарочно...

— Мелочь!

Из кухни появилась Ася.

Как она выглядела! Даже по телеку такое не часто увидишь...

Лицо, шея и руки моей подруги были раскрашены фиолетовыми, сиреневыми и алыми полосами, поверх которых были нанесены узоры и загадочные надписи. Волосы уложены на голове короной немыслимых локонов — эдакая прическа в древнеримском стиле. Одеяние из черного крибжаржета позволяло обозреть точеные изгибы ее фигурки. Она была босиком, запястья и щиколотки украшены хитросплетенными цепочками.

“Похоже, сегодня оргия намечается,” — решила я с долей зависти.

— О, Мори, привет! — защебетала Ася. — Как дела? Куда пропала? Тебя совсем не слышно. Уходишь?

Мне стало горько. Какая ритмика! Даже “уже” не проскочило перед “уходишь”. Может быть, мне стоит честно признаться, как я остаться хочу?..

Корзайл снял с вешалки и подал мне пальто.

— Пока, милая! — Ася клюнула меня в щечку и скрылась на кухне.

Нервничая, я маялась с “молниями” на сапогах. Одевая пальто, не выдержала:

— Кирилл, мы говорили с тобой откровенно, да? Можешь мне ответить честно еще на один вопрос?

Не разгадать, что спрятано за неподвижностью серой радужки.

— Возможно, смогу. Спрашивай.

— У меня есть шанс когда-нибудь узнать всю информацию, доступную члену ковена? У меня есть шанс когда-нибудь присутствовать при ваших обрядах? Есть ли у меня шанс стать “ферзем”?

Он покачал головой.

…Что ж, по крайней мере, честен…

— Маловероятно.

Я обмотала шею длинным шарфом.

— Что бы я не делала? Как бы себя не вела?

— Только если умрет один из нас, и каждый из оставшихся одиннадцати захочет видеть тебя в своем кругу.

Я сдержано кивнула и воспользовалась помощью Корзайла, чтобы надеть пальто.

— До свиданья.

Он улыбнулся мне.

— Приходи.

Я вышла на лестничную площадку, и парень захлопнул за мной дверь. Щелкнул замок.

“А на что ты надеялась? — самоунижением стегнула я себя.— На то, что ты уникальна, сверхталантлива, незаменима?.. Завышенная самооценка у тебя, дитятко! В очередной раз указали тебе на твое место... И правильно! Меньше дури в голове держать надо!”

Я поняла, что плачу, лишь задохнувшись очередным горловым спазмом.

 

Эпизод 13

Часы складывались в дни, дни обращались неделями, недели — месяцами. Снег, которого в этом году выпало мало, растаял, и у меня раскисли по слякоти купленные осенью ботинки. Волосы выцвели под весенним солнцем: снова надо краситься, если я хочу оставаться брюнеткой…

Дела почти не оставляли мне времени на сон. Я спала недолго, посыпалась, принимала душ, выпивала чашку кофе и ехала на работу. Беготня за репортажем, написание статей, а порой, в авральный день, выполнение функций верстальщика. Бутерброды в обеденный перерыв и обжигающе горячий кофе. Вечерами — двухкомнатная квартира на Васильевском острове; неизменные “девонька” и “милая” Лавра Матвеевича, соизволившего вспомнить, что я существую; знакомство с новенькими — они появлялись не чаще, чем раз в две недели, но и исчезали с аналогичной поспешностью (над теми, кто оставался с нами, я чувствовала свое превосходство: пусть я не “ферзь”, но, надеюсь, уже и не “мясо”); нежность Асеньки, с которой мы снова начали встречаться; сарказм Корзайла, после памятного разговора пропитанный амброзией дружелюбия; поцелуи Ракшаса, и тепло его тела рядом со мной редкими ночами; розовое вино в хрустальных фужерах и крепкий чай за кухонным столом; разговоры ни о чем и о многом; вопросы и ответы, а порой отсутствие их; черные куртки, черные брюки, черные юбки и свитера; книги, оплетенные в черную кожу; сумрак за окнами, черные свечи... Домой! Я быстро ужинаю, засиживаюсь с новой книгой или в сети до рассвета и засыпаю под мурлыканье кошки.

Знакомые, встречая меня, комментировали с улыбкой: “Ты хорошо выглядишь, Мора”. Лавр Матвеевич смеялся: “Девонька, не прилично Темной излучать вокруг себя такое счастье. Чем же Светлые заниматься будут?” Аська подначивала: “Радость моя, у тебя грудь на два размера выросла! Смотри, не поместится она в моей ладони!” Наигранно тоскливо вздыхал Ракшас: “Вот спою я тебе, суженная, и уж тогда...” Поет Ракшас плохо, в отличие от Корзайла, взявшегося мучить меня плоскими шуточками типа: “Доброта штука тонкая! Состраданием человеку жизнь не испортишь...”

Не думая о завтрашнем дне, я наслаждалась каждой минутой, каждым запахом, словом, прикосновением. А дни текли. Истаяла зима 2035 года, и весна подкрадывалась за нею следом.

Я часто беседовала с членами ковена на философские, оккультные и литературные темы. Помню два занимательных разговора того времени...

Первый состоялся у меня с Лаурелин, когда я случайно упомянула термин “эзотеризм” в одном контексте с именем Папюса. Золотоволосая аристократка взъелась на меня так, словно она была ревностной святошей, и я по неосторожности при ней богохульствовала.

— Папюс занимался оккультизмом! Оккультизмом, дорогая, запомни! К эзотерическим знаниям он не имел ни малейшего отношения. Не каждый исследователь — шарлатан, не каждый шарлатан — маг, и не каждый маг — Посвященный! Ты хоть понимаешь разницу между оккультизмом и эзотерикой?

— Полагаю, да, — ответила я. — Оккультизм занимается изучением всяческих паранормальных явлений в природе и нестандартных способностей человека: телепатии, телекинеза, спиритуализма и прочее. К оккультным знаниям относят также астрологию, алхимию и все остальные неэмпирические науки, объединенные под общим названием “магия”. Верно?

Я говорила с нажимом, сухо формулируя фразы и отчеканивая слова. Уж очень не хотелось мне считаться слепым кутенком, не знающим, где право, где лево.

Тонкие брови Лаурелин сдвинулись к переносице, и между ними пролегла морщинка. Она тряхнула головой, и мелкие локоны, выпушенные из высокого узла волос на затылке, запрыгали вдоль ее щек.

— По большей части верно, — тоном ниже сказала она, — хотя и подано популяристически. Хорошо, а что такое, по-твоему, эзотеризм?

— Эзотеризм, в буквальном смысле, это тайное знание, предназначенное для посвященных.

— И это верно, — кивнула девушка.

“Так чего ты тогда ко мне пристала?” — хотелось спросить мне, но я выбрала формулировку помягче: не стоило напрашиваться на ссору только потому, что я не могла понять цели затеянного собеседницей допроса.

— В таком случае, не понимаю в чем моя неправота, — сказала я. — Почему Папюс исключительно оккультист, а не эзотерик?

— Да потому, подружка, — меня слегка покоробило такое ко мне обращение Лаурелин; впрочем, оно было не на много хуже, чем предыдущее наименование “дорогая”, — что ключевыми, в отношении эзотеризма, являются понятия “тайное, скрытое, для посвященных”, тогда как идеи оккультизма разрекламированы и широко доступны. Неужели ты думаешь, что подлинные тайные знания могут попасть на страницы продаваемой с лотков беллетристики? Настоящий эзотеризм — это откровение, которое человек получает путем личного мистического поиска! Ни в одном языке не найдется достаточно четких слов, сколько-нибудь эквивалентных понятий, чтобы передать эмоции, ощущения и мысли Посвященного, пережившего мистический опыт!.. Эзотеризм не доступен для масс не столько потому, что тайные общества и союзы хранят свои секреты от посторонних, сколько потому, что раскрывать эти секреты перед обывателями бесполезно: они будут либо не поняты полностью, либо поняты превратно...

— “Мысль изреченная есть ложь”? — отозвалась я известной цитатой.

Худенькое личико Лаурелин засияло счастливой улыбкой.

— Именно! Я рада, что ты поняла.

— И что же, не существует никакого способа передавать эзотерические знания?

— Ну, почему же? Способы есть. Музыка, изобразительное искусство, мистериальные театральные постановки... да и литература, частично.

— Как это, частично?

— Книги, содержащие подлинное эзотерические знание, пишутся в жанре притч. Информация передается через аллегории.

— Как, например, в Библии? — спросила я, стремясь проверить свою догадку.

— Как, например, в Библии, — вздохнула Лаурелин.

— Постой, ты хочешь сказать, что эзотеризм напрямую связан с религией? — не захотела поверить я. — Духовный опыт, мистическое познание, тайна... К чему все эти красивые слова, если на поверку выходит, что получить их можно лишь, — я хмыкнула, — “приблизившись к Богу”?

— Не обязательно к Богу, — качнула головой девушка, — но, зачастую, считается именно так. Мы идем другим путем, но большинство союзов, подобных нашему, выбирали и выбирают торную дорогу. Они противопоставляют эзотерику религии, но катят по колее, за века утрамбованной Церковью... или, лучше сказать, Церквями. Ведь ты же, надеюсь, не сомневаешься, что все мировые конфессии, сколь разными, на первый взгляд, не были бы их постулаты, говорят об одной и той же сущности, славят одного Бога?

— Не считай меня совсем уж дурой, — устало отмахнулась я. — Несколько стволов, выросших из одного корня. Кустарник. Всем пророкам дана была одинаковая информация, но каждый понял ее по-своему. Какая из религий ближе к истине? Думаю, в каждой из них есть своя правда, а истина лежит где-то на стыке между ними. Нам ближе иудейская трактовка, поскольку из нее выросло христианское мировосприятие, вот и все.

— Видишь? Ты и сама все понимаешь,— мягко поставила точку Лаурелин.

…Следующий разговор состоялся у меня несколько дней спустя с Саввой и, в некоторой мере, он стал логичным продолжением предыдущей беседы.

Однажды я зашла в библиотеку, чтобы посидеть там в уединении и отдохнуть от шумной компании таких же, как я, неофитов, посетивших сегодня ковен. Я застала Савву копающимся в подборке старых журналов “Наука и религия”. Он как раз распаковывал очередную стопку макулатуры, когда я вошла.

— Привет! Не помешаю?

Мне показалось, что семинарист рад видеть меня. Впрочем, может быть, он просто вел себя в рамках хорошего тона, а человек он коммуникабельный и очень обаятельный. Я могла ошибиться.

— Привет, Мора. Я тут запарился уже! Часа два раскопки веду...

— А что ищешь?

— Да так... Моргауза просила меня найти одну давнюю статью Патриарха по поводу атомной энергии.

— Ты серьезно? Разве можно такое явление объяснять с точки зрения религии?

— С точки зрения религии можно объяснять все! — с шутливой помпезностью откликнулся Савва. — Отметь, я сказал “объяснять”, но не “объяснить”…

Мы вместе рассмеялись.

— Может, и мне тогда объяснишь кое-что? — предложила я.

— Смотря что, — семинарист насторожился.

...Что ж они все настораживаются? И не надоело им играть в таинственность?!...

— По поводу религии.

— Ну... Попробую. Только пойдем на кухню. Мне жутко хочется чего-нибудь выпить.

Мы пошли на кухню, вскипятили чайник и отполдничали заварными пирожными с шоколадным кремом. Потом я заговорила о том, что давно тревожило меня.

— Когда я первый раз пришла на эту квартиру, мне довелось слышать твой, Савва, разговор с Ашкеан...

— Какой именно разговор?.. Ты думаешь, я всю свою болтовню помню?

— Вы говорили, что Иисус Христос мог быть воплощением Властелина Люцифера.

— А-а-а, — протянул Савва и опустил глаза. — И в чем конкретно твой вопрос заключается?

Я собралась с духом, сформулировала мысль, дважды проверила формулировку, поскольку оставалась ею не довольна, но ничего другого придумать не удавалось, и я спросила:

— Я хочу знать, существует ли так называемый Сын Божий? Существовал ли он раньше и существует ли сейчас?

Савва вскинул на меня глаза, светло-серая радужка которых напоминала полупрозрачную дремотность лениво набегающих волн Финского залива.

— И ты думаешь, я отвечу тебе на этот вопрос? Я не пророк и не фанатик. Я не могу делать голословные выводы в подобных вопросах, я могу только предполагать…

— А я и спрашиваю о твоих предположениях.

Савва, задумавшись, помешал ложечкой в своей чашке, где жидкости оставалось уже на донышке.

— Хорошо, я попробую тебе ответить… Думаю, не будет большого вреда, если ты услышишь еще одну… признаю, достаточно дикую, гипотезу возникновения христианства. Итак... Начнем с рассуждений. Могло ли случиться так, что Единый в одной из своих ипостасей Виток за Витком сходит на Землю, чтобы умереть от рук сотворенных Им созданий, якобы искупая при этом людские грехи? В принципе, может, почему бы и нет? Какая у Него должна быть мотивация для подобных действий? Зачем Ему так поступать?.. Может, я, конечно, кретин и не понимаю элементарных вещей, но по мне получается, что причин поступать так у Единого нет и никогда не было. Если бы Он хотел снять со смертных собственное проклятие, Ему достаточно было бы изменить структуру мироздания, разомкнуть Восьмерки. Этого Он не делает! Напротив, Он рождает религию поклонения Себе, замешанную на чувстве вины и самоуничижении. Он обманывает людей, сообщая о дарованной им свободе воли и одновременно объясняя, что только один жизненный путь является правильным, а все остальные греховны, и потому будут сурово наказываться. Ему как будто мало бытовых человеческих страданий, Он насилует души людей, заставляя их считать самих себя никчемными тварями, раз они не в состоянии справиться с естественными стремлениями, которые сам же Господь в них и вложил при творении!.. Придя к таким рассуждениям, я предположил следующее: Единый написал сценарий и срежессировал спектакль, при помощи которого хотел наглядно показать человечеству, насколько Он ратует о смертных — настолько, что готов Своего Сына, часть Себя, принести в жертву. Для осуществления подобного плана Единому нужен был пророк, именующий себя определенным образом, успевший снискать известность в течение земной жизни и умерший мученическим образом. Можно было использовать уже существующую личность или, что гораздо выгоднее, предопределить судьбу еще не рожденной. Все было просчитано досконально: после смерти такого подставного лица, надо было лишь явить парочку чудес, и слухи побежали бы по Земле, а народ самостоятельно занялся бы мифотворчеством. План строился со знанием тонких нюансов человеческой души!.. Во-первых, первоначальная ставка в новой религии делалась на обездоленных, а их в античном обществе было подавляющее большинство. Во-вторых, христианство, в отличие от языческих религий, возносило человека на пьедестал, подкармливало его манию величия, снимало стрессовость комплекса неполноценности, который встречается, кстати, не только у маргиналов. Христианство позволило человеку поверить в свою значимость: еще бы, Бог (Высший Бог, Бог над всеми богами, как говорят иудеи!) то ли Сам умер за человечество, то ли на это дело Сына Своего послал, но разница тут не велика, раз Он — Единый, значит Сын — Он сам и есть, главное другое — главное то, что Бог за человека умер, очистил его от грехов, открыл ему дорогу на небо — лепота! Какой дурак добровольно откажется от надежды на лучшую жизнь? Какой дебил окажется настолько скромен, чтобы не поверить, что ради него Бог мог принести себя в жертву?.. Нет таких дураков, нет таких идиотов, и дебилов таких нет. Поверили, все поверили — пусть не сразу, а постепенно, ведь наиболее мудрые люди сразу видели, какую именно идеологию скрывает христианство за красивой мишурой. Идеологию, превращавшую слуг Единого в Его добровольных рабов. Идеологию, зиждившуюся на страхе Божьем и чувстве вины, искупаемом только лишь полным покорством воле Божьей!.. Христианство начало свое победоносное шествие по миру, изначально прибирая под свое крылышко всех униженных и оскорбленных, которым сообщалось, что они-то и есть лучшая часть общества! А уж эти “нищие духом” понесли свою веру дальше. Христианство, как болезнь, охватило общество, распространяясь от низших ступеней иерархии к высшим, пока, наконец, новая Церковь не заняла господствующее положение… Тогда-то новая вера и показала свое истинное лицо: были написаны догмы, начались преследования язычников и так далее, по нарастающей. Об истории христианства я могу рассказывать долго, но, думаю, ты и сама ее неплохо знаешь...

— Да, — согласилась я. — Но ты сказал, что гипотеза о подставном пророке была твоей первой догадкой, какой же была вторая?

— Вторая... — Савва недолго помолчал, потом продолжил. — Вторая идея посетила меня, когда я сравнивал замолчанные Евангелия с каноническими текстами Нового Завета. Слишком уж много расхождений, причем расхождений занятных...

— И что ты решил? — поторопила я.

— Я предположил. Не “решил”, а “предположил”, Мора, что Иисус Христос существовал в действительности, но проповедовал он не совсем то, что принято считать. Я счел, что реальные слова его были спрятаны за мифами и коньюктурными измышлениями, а зачастую и намеренно вывернуты наизнанку… Интересен сам по себе язык притч, которым оперируют Евангелия. Бог, сошедший на Землю, мог бы излагать свои законы языком более понятным, не противореча Сам Себе в тезисах и постулатах, как ты думаешь?

— Пожалуй, да. Но возможно, Иисус опасался, что люди не поймут или не примут его идей, высказанных напрямую?

— Возможно, и даже очень вероятно. Но также возможно и то, что он опасался открыто выражать свои мысли, зная о наличии некого... пристального внимания к своей персоне. Притчи построены так, что их можно трактовать множеством способов, сверх тех, которые мы с тобой знаем с детства. При желании их трактовку можно развернуть в любую удобную тебе сторону, а после этого погрязнуть в софистике, строя цепочку из условных истин и надуманных символов…

— И все-таки в проповедях Христа есть некоторые мысли, выраженные предельно четко и ясно.

— Да? И что же это за мысли? “Не мир я вам принес, а меч”? Отпадает. “Последние станут первыми”? Не пойдет. “Будьте, как дети”? А на какое конкретно детское качество следует взрослым ровняться, и почему, а? Опять только догадки. «Кто имеет уши слышать, да слышит»? Что именно слышит? «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное»? На поверхности здесь простая констатация факта, а, если взглянуть глубже и чуть под иным углом — опять вопросы, вопросы, вопросы… Без ответов. «Вера без дел мертва»? В ту же корзину! Так какие? Какие конкретно мысли?

— Ладно! — я начинала сердится, чувствуя, насколько эрудированность собеседника по вопросам религии, превосходит мою. — Но одно Иисус сказал абсолютно точно. Он назвал себя Сыном Божьим!

Савва улыбнулся чуть снисходительно.

— Мора, у этого словосочетания, кроме привычного нам, имеется еще несколько смыслов. По-твоему, Ангелы не являются Сыновьями Божьими?

Я стушевалась.

— Ты меня окончательно запутал! Пожалуйста, просто расскажи о своей концепции и не мучай меня загадками.

Савва встал, прошелся из угла в угол кухни, налил себе новую чашку чая и сел на свое прежнее место.

Я отвернулась к окну.

Серая изморозь. Ветер неистовствует в кронах деревьев. Ветки тополя царапаются в стекло. От железного подоконника звонко отскакивают градины.

Я встала, подошла к окну и открыла форточку, и капли влаги упали мне на лицо. Это было приятно, но я торопливо стерла их, боясь, что косметика потечет.

— Моя концепция… — протянул Савва; ну, что за мания вторить собеседнику эхом! — Да какая там концепция! Так, фантазии...

— Мне кажется, или ты не собираешься мне отвечать? — грубо спросила я. — Тогда так и скажи. Мы уже с час кружим вокруг да около. Это что, такая страшная тайна?

На лице Саввы появилась досада.

— Нет, не тайна, — не менее резко ответил он мне. — Дело в том, Мора, что моя гипотеза возникла на основе моего жизненного и мистического опыта. Я могу рассказать тебе обо всем предельно понятно и доступно, но опыта своего я тебе, к сожалению, передать не смогу!..

Я сбавила обороты.

— Я постараюсь понять. Пожалуйста, Савва.

— Ну, хорошо… слушай. На мой взгляд, фигура Сына, как части Триединого Божества, безусловно, мифична. И, тем не менее, Сын существует. По крайней мере, в нашей истории существовал великий маг и пророк, носивший имя Иисуса Христа. Я предполагаю, что учение его было еретично в самом своем корне, ведь он говорил о равенстве, о стремлении к знанию, о любви во всех ее формах, о свободе воли, о несправедливости власть имущих. Он был казнен, и не могло быть иначе, потому что люди пошли за ним, поверив тому, что было крамолой в адрес Создателя. Понимаешь меня?.. Я думаю, что это мог быть Князь Люцифер. Никому доподлинно не известно, что такое Оковы. Если Оковы Властелина — человеческая плоть, то на первых веках заточения он, вероятнее всего, мог сохранять частичную память о себе и толику силы. Не сломленный сразу, он заронил в души людей мятежные мысли, даже Закованным он оказался опасен для своего Отца. Тогда-то ему вновь был предложен выбор: покориться Творцу, и стать Наместником Земли, как прежде был он Наместником Неба, или окончательно быть спеленатым в цепи последовательных перерождений. Властелин остался верен себе и не отрекся. Единый же обезопасил христианство, превратив его в религию поклонения Себе. Вряд ли, это было сложно. Например, идею всеобщего равенства не трудно трансформировать в идею равенства всех людей перед Богом… Из учения Князя были вытравлены все опасные для Создателя места, сама мятежность идей была развернута на благо Света, и родилась религия, более догматичная и безжалостная к адептам своим, чем любой культ до нее! Внутренняя противоречивость христианства становится заметна человеку, не пожелавшему стоять на коленях перед Единым без ропота и сомнений… Та, часть христианства, которая пришла от Люцифера, близка и понятна людям, а, осознав правдивость религии в одной своей части, человек зачастую принимает остальные догмы на веру: он не задает вопросов — он кается в грехах, он не смеет сомневаться — он живет в страхе перед карой Небес, он видит единственный путь к самосовершенствованию и отрицает возможность существования других дорог, любовь он делит на чистую и греховную, он готов сочувствовать своим личным врагам и истязать без раздумий богохульников и врагов Церкви, он издевается над собственной природой для спокойствия, для развлечения Небес!..

Я сидела тихо и слушала Савву. Я не встревала с вопросами и не возражала. За двадцать минут разговора с ним я получила больше информации, чем за все предыдущие месяцы общения с остальными членами ковена.

 

Эпизод 14

С первой весенней оттепелью мой уютный мирок, дарующий радости и не сулящий горестей, лопнул. Я не припомню, что стало тому причиной. Один камешек покатился с горы, за ним другой — и грянула лавина.

Для начала я поссорилась с редактором и оказалась на грани увольнения. Ракшас увлекся групповухами и, что ни день, притаскивал ко мне на квартиру невразумительных шлюшек. Мы перестали оставаться наедине. Поддавшись на уговоры Корзайла, я попробовала марихуаны, после чего меня тошнило больше суток, и болела голова — одни неприятности и никакого кайфа. А окна! Солнце садилось поздно, и всю радость от посиделок в штаб-квартире ковена мне отравлял ядовитый свет…

Я бледнела, кисла и все чаще нервозничала.

Вальпугруева ночь — ночь с 30 апреля на 1 мая. Я ждала этого праздника и готовилась к нему, боясь лишь одного — того, что ковен решит отмечать праздник отдельно от неофитов. У меня была маленькая надежда: Лавр Матвеевич находился где-то на отдыхе, и празднеством должен был руководить кто-то другой. Вот славно было бы, если бы это оказалась Аська! Долг долгом, но ведь и привязанность не последнюю роль играет...

Накануне Вальпургиевой ночи я с дрожью в руках выбирала самый экстравагантный наряд среди своей черной одежды, подкрашивала глаза и губы в фиолетовые тона. Взгляд в зеркало сообщил мне, что выгляжу я весьма впечатляюще: что-то среднее между леди-вамп и слабоумной потаскушкой. Мой внешний вид испугал бы насильника с ножом в руке, и у него упало бы разом все, что стояло, однако мазохист, ценящий роль собачки при кровожадной хозяйке, меня бы обожествил. Разве не похожа я на ведьму и полноправную служительницу Темного? Или, чем судьба не шутит, на главу ковена, справляющего черную мессу?..

В половине восьмого вечера (рановато, наверное) я затормозила машину у подъезда знакомого дома и, распахнув дверь, быстро взбежала по лестнице к лифту. Верхний этаж. Кнопка звонка.

Дверь бесшумно приотворилась, и я вошла в темный коридор. Кто-то впустил меня, а затем этот кто-то куда-то делся.

Я расшнуровала и сняла ботинки, переобулась в плетеные босоножки на “шпильках”. В последние месяцы я стала чаще носить каблуки. Ракшас говорит, что у меня красивые лодыжки.

— Эй, есть тут кто-нибудь?.. Отзовись!

— Мора? — голос Корзайла. — Привет! Я на кухне.

Куртку — на вешалку, нервы в руки, оскал до ушей — и пошли! Поперхнувшись горькой смесью неверия и надежды, я переступила порог кухни.

Корзайл пил кофе, вклинившись взглядом в тайнопись на страницах замшелого фолианта, лежавшего перед ним на столе. Рассеянно он вертел в руках старинный кинжал, который однажды я видела на тумбочке-алтаре в комплекте с черненой чашей. Корзайл то наполовину доставал кинжал из ножен, демонстрируя три желобка для стока крови на клинке, то прятал лезвие обратно.

Капюшон странного плаща-туники, который Корзайл надевал лишь в дни, когда ковен собирался уединенно от рядовых адептов, был откинут на плечи; пластинчатый пояс расстегнутым лежал на столе.

Совсем не обязательно задавать вслух вопрос для того, чтобы получить на него ответ.

— Я отвлекаю? Извини. Я забежала только на минутку, чтобы поздравить с наступающим...

— Да? - Один быстрый взгляд Корзайла сфотографировал меня в полный рост: размалёванное лицо, броскую одежду. Я спрятала руки за спину — пусть не видит хотя бы, как дрожат мои пальцы. — Чайник горячий.

И он снова уткнулся в книгу.

Я не сделала шага к плите. Мне было стыдно, и вместе со стыдом из груди к горлу поднялся комок бешенства — тугой и горячий.

…Неужели же я до сих пор не достойна?!..

— Когда подъедут остальные?

— Они мне не докладывались, — буркнул Корзайл и резко вогнал кинжал в ножны. — Посиди тихо, ладно? Закончу, потом тебя развлеку. Где кофе, чай, сахар, ты знаешь. В холодильнике есть конфеты. Можешь распечатать.

Некоторое время я еще потопталась в дверях. Думалось мне, что лучше было бы уйти прямо сейчас, и не позориться, заставляя Ракшаса или Асю указывать мне на дверь. Уходить не хотелось, ведь оставалась еще маленькая надежда... крохотная... почти не различимая... в самой глубине души...

Я сделала себе кофе и села за стол напротив Корзайла.

Я сидела и думала, думала и пила. После первой чашки я налила вторую, потом третью, четвертую... “Хорошо быть дурой, — думала я, — и не видеть своего отражения в чужих глазах. Хорошо быть умной и уметь извлекать уроки из собственных ошибок. Плохо быть слишком умной и не уметь проигрывать. Я слишком умна для того, чтобы признать, что я не самая умная. Вот где моя беда...”

Я сидела, прихлебывая кофе и воскрешая в памяти давно прочитанные стихи:

Ты стремился к этой боли,
Что ж теперь, сейчас, скулишь?
Это страх твой и не боле,
Ну, когда ты замолчишь?

Не смотри бездумным взглядом,
Что же ты сейчас не рад?
Выбрав путь меж Рая с Адом,
Выбрал ты свой Райский Ад. *

Дважды я кипятила чайник по новой.

Позабудь о слезах и печали,
И про слабость свою позабудь.
Правду птицы зловеще кричали,
Когда мы начинали свой путь.

Тихий ветер шептал нам: “Вернитесь!” —
На коварнейшей из дорог. —
“Вы злодейки-судьбы берегитесь,
Не минует жестокий вас рок!”

Но в дорогу мы двинулись смело:
Первый шаг, первый взлет и удар...
Помнишь, сердце на зло всему пело,
Принимая отравленный дар?

Дар проклятой, насмешливой феи,
Дар поэта, идущего в Ад,
А в душе — ядовитые змеи
И цветущий таинственный Сад... **

Наручные часы пропикали девять раз.

— Ты заменяешь Элэма сегодня? — внезапно поняла я.

Корзайл даже не поднял головы. Ну, да — он же просил меня молчать.

Я выпила еще две чашки. Меня начало подташнивать, и я вымыла за собой посуду. Во избежание искушения выпить еще.

— Знаешь, Кирилл, я, наверное, пойду. Засиделась. Ты занят. Никто больше не идет...

— Дай мне пять минут. Я заканчиваю.

Соизволил-таки отозваться.

Чего же я стою? Это мой последний шанс уйти с честью.

— А потом ты дашь мне интервью?..

Сама не знаю, как, почему такой вопрос вырвался.

— Мо-ора.

Я тихо опустилась на табуретку.

Чем бы там Корзайл не занимался, ровно через восемь с половиной минут (я замечала) он заложил книгу кинжалом и отодвинул ее в сторону. Потянулся, разминая затекшие после долгого сидения мышцы.

— Надо бы выпить. Основу, так сказать, заложить… Водку будешь?

— А ты мне интервью дашь?

Раз начав игру, я настаиваю на своем до предела. Даже если знаю, что поступаю неправильно.

Улыбаясь, Корзайл щурит глаза, от чего никогда нельзя понять, дружелюбны ли его мысли или в них таится насмешка. Вот и сейчас он улыбнулся. Не верит, что я серьезно.

— Я серьезно. Читателям будет интересно узнать, как справляют шабаши современные дьяволопоклонники и ведьмы. Если выйдет удачный материал, мой редактор, возможно, даже возьмет его на первую полосу завтрашнего номера…

Улыбка Корзайла стала еще шире, а глаза превратились в щелочки.

Я ждала, что он скажет: “Проинтервьюируй Элэма” или “Мне надо посоветоваться с Элэмом”, или спросит: “А согласие Элэма у тебя есть?”

— Стенографировать будешь? Или “мой дружок всегда при мне”?

Я кивнула.

— В сумке.

— Ну, тогда давай, тащи его, — я пошла за диктофоном, и в коридоре меня догнал вопрос Корзайла: — А водку-то наливать?

Достала диктофон и вставила кассету. Вернувшись, водрузила “черный ящик” на стол и включила запись.

— Да.

Водка была уже налита, а конфеты из холодильника распечатаны.

Мы выпили, и сразу же еще по одной. Молчали. У меня не было заготовленных вопросов, ведь я давно уже оставила идею писать статью о лицеистах.

— Расскажите, пожалуйста, каким образом формируются сатанинские ковены?

Когда я работаю, мне удобнее общаться с объектом исследования дистанцировано. Таким манером я убеждаю себя, что сохраняю свежий взгляд и личную незаинтересованность.

— Абсолютно таким же образом, как и клубы по интересам, — Корзайл наливал по третьей стопке.

— Нельзя ли по подробнее? Каким образом вы вербуете новообращенных?

— По-разному бывает, — Корзайл водрузил локти на стол и прикрыл рот сцепленными вместе ладонями; я была уверена, что он улыбается. — Я, например, люблю петь богохульные песни в общественных местах. Если человек заговорит со мной, прослушав такую песню, значит он на крючке… Одна из моих коллег ищет неофитов в постели, и, кстати, очень успешно находит!

Я спрятала взгляд. О ком это он? Надеюсь, не об Асе.

Мы снова выпили.

— Насколько большое значение имеют для привлечения неофитов декорированность места собрания ковена, обрядовость мероприятий, таинственность атмосферы?

— Большое, конечно, — Корзайл вопросительно скосился на бутылку, и я кивнула, — хотя настоящая ритуальная магия непосвященного может только отпугнуть. Примитивных индивидов мы ловим на антураж, приличные же люди тянутся к нам за знаниями. Лучше сказать, Знаниями с большой буквы.

— Но ведь каждый неофит желает видеть черную мессу, не так ли? Чтобы получить определенное доказательство вашей деятельности и почувствовать себя сопричастным...

— И что же, по-твоему, человек с улицы способен отличить настоящую черную мессу от фальшивки?

— Каноны проведения черной мессы достаточно хорошо известны.

Водка оказалась приличной, но все же не стала от этого напитком, который хотелось бы смаковать. Я закусила конфетой.

— О, да! Из трудов отцов Церкви и безудержных фантазий беллетристов?

М-м-м... Пожалуй, пора замять тему. Перейду-ка я к обобщениям.

— Итак, если я правильно вас понимаю, для того, что сформировать ковен, достаточно счесть себя сатанистом и заразить группу ближайших друзей своими идеями?

Корзайл убрал руки от лица и посмотрел на меня прямо. Мне не понравилась холодность его взгляда.

— Вы не правильно меня понимаете. Группка глупцов может играть в поклонение Тьме сколько ей заблагорассудится, но она не будет ковеном. Ковен не может состоять из двенадцати членов, и в него не могут входить тринадцать человек. Я ясно выразился?

Куда уж яснее!

— Вы утверждаете, что ваш ковен способен вызывать Сатану?

Наши взгляды скрестились в прозрачной жидкости бутылки, стоявшей по середине стола, и почти одновременно мы потянулись к ее горлышку. Я рассмеялась первой, стремясь разрядить напряженность обстановки.

— Павших невозможно вызвать, они приходят сами: тогда, когда пожелают, и к тем, к кому пожелают.

Что-то по этому поводу я уже слышала. “Павшие не так редко являются людям, как думают некоторые. Но сам Повелитель Тьмы, Первый-среди-Равных... Все-таки, вряд ли...”

— Ваше собрание они посещают, не так ли?

— Они — наши Наставники.

Следующий вопрос закономерно вытекал из предыдущего. Корзайл понимал, что я задам его. А я... я не имела права его задавать.

— Как часто лично вы посещаете психотерапевта? Не могло ли случиться так, что вы и ваши... коллеги стали жертвами массовой галлюцинации?

Корзайл закрутил пробку на бутылке.

— Возможно все.

— Все двенадцать членов вашего ковена считают, что общались с некими потусторонними силами?

— Да.

— Как вы объясняете это?

— Одновременными приступами болезни у двенадцати шизофреников, — Корзайл откинулся на спинку стула и прикрыл глаза.

— В чем, по-вашему, в таком случае, может быть причина подобного группового психического нарушения?

— Дело в Элэме, ведь ты это хочешь от меня услышать? — одними губами улыбнулся Корзайл, не открывая глаз. — Ходишь-бродишь вокруг да около. Задала бы вопрос прямо... Оба вопроса. На первый я, кажется, ответил? А второй... Конечно, подделку под ковен ты способна создать. На это способен даже дегенерат, имей он толику харизмы… Но учти одно: все игрушечные ковены в городе нам известны наперечет. Если какой-нибудь из них вздумает заменить свои деревянные кинжалы на стальные, сделает что-либо, расходящееся с нашей идеологией или программой, он будет уничтожен в течение пары дней.

Я нажала “стоп” на диктофоне.

— Физически?

— Любым способом. При минимально возможном возмущении пространства.

— Я не хотела ничего подобного. Ты не правильно меня понял...

— А я не угрожал тебе. Я всего лишь объяснил, какие могут быть последствия у твоего потворства своему зарождающемуся желанию.

— Если я захочу создать ковен, он будет настоящим.

— Попробуй.

Часы пропикали десять.

— Я, пожалуй, пойду. Уже поздно…

— Сегодня ты можешь остаться.

— Нет-нет! — я встала и попятилась к двери. — У меня еще сегодня дела. И кошка не кормлена...

— Еще до начала нашего разговора я собирался предложить тебе остаться, — Корзайл, наконец, открыл глаза и сел на стуле вполоборота ко мне. — Нам в любом случае нужен двенадцатый человек на сегодняшнюю ночь. Ничего не изменилось, Мора.

Я затрясла головой.

— Я не могу, Кирилл, не могу, правда!

И выскочила в коридор.

Лихорадочно одеваясь, я чуть не плакала от жалости к себе.

…Какое унижение! Хотела самоутвердиться, хотела доказать, как мне безразлично пренебрежение ковена... Будь они все прокляты! Я способна создать ковен, я создам его, и никто мне не будет указывать, когда уходить, а когда оставаться! И он будет настоящим — мой ковен, что бы там не говорил Корзайл… Пусть их знания шире, пусть у них больше силы, пусть они общаются с Демонами... но я люблю Властелина!..

Уйти. Скорее! Пока не пришла Ася. Пока не пришел Ракшас. Мне не стыдно, мне горько. Презрение в их глазах я могу стерпеть, но не жалость.

Не застегнув куртку, перебросив сумку через плечо, я схватилась за дверной замок.

— Мора, останься! Прости, если я тебя обидел, но, подумай, ведь во многом ты была виновата сама...

Корзайл стоял за моей спиной в маленьком коридорчике между кухней и прихожей. Я прижалась лицом к обивке входной двери, почувствовала слезы на щеках. Наверное, тушь вся расплылась...

— Ну, не капризничай, Мора, ты же умная девочка… Ты нужна нам. Оставайся.

Пару раз глубоко вздохнуть... Вот так. Выпрямиться. Повернуть собачку замка.

— Мора, я прошу тебя в последний раз. Диззи удивится не найдя тебя здесь. И Ракшас спрашивал, кого из неофитов я выбрал. Ну, хватит уже! Я ведь извинился...

— Выбрал меня? И даже не позвонил, не предупредил? Знал, что я прибегу, да? А твои извинения... Очередная манипуляция! Надоело мне, я не марионетка.

Шаг через порог, и захлопнула за собой дверь.

Лифт был занят, кнопка горела красным. Я решила спускаться пешком. На второй по счету лестничной площадке меня скрутило. Плач прорвался голосом в тот момент, когда я уже была уверена, что успокоилась.

Я осела на пол — вниз, по стенке мусоропроводной трубы.

Удар головой о бетонную стену. Дважды. Зубами вцепляюсь в запястье. Задыхаюсь сухими, без слез, рыданиями, надрывными, как рвота.

Со мной иногда бывают истерики — когда не на кого и не на что выплеснуть ярость, когда хочется умереть, когда хочется разрушить тело, потому что болит душа, когда боль — это облегчение, когда боль кажется преддверием конца, когда наваливается скука и хочется покоя...

Минута, вторая... Секунды сердцебиением.

Все. Закончилось. Прошло.

Я зашарила по карманам в поисках пачки с куревом. Сумка. Сигарета и зажигалка. Глубокая затяжка.

Отпустило... Окончательно.

Наверху голоса.

Наши собираются...

Я утыкаюсь лицом в колени.

Брось рыдать, не к лицу нам стенанья.
В ярко-алых всполохах зари
Лес-колдун нашептал заклинанье —
Не сдавайся!
Не гасни!
Гори! ***

Глухо в груди. Чувства ослепли. Я опустошена эмоциональным срывом. Тянущая жилы тоска — вот единственное, что осталось во мне. Ленивыми волнами катятся мысли, набегают, отступают и набегают вновь, навязчиво просачиваясь в мое сознание.

…Зачем я оскорбила Корзайла? Он был резок, но не хотел мне ничего дурного. Весь апрель у меня было поганое настроение, вот я и сорвалась... Мне сделали одолжение, а я не оценила. Не горда я была, я поступила глупо.

Пойду к ним. Хуже, чем было — мне уже не будет…

Лифт снует вверх-вниз. Поднимаюсь на ноги, отряхиваю куртку. Лениво замечаю, что порвались колготки — плевать.

Ступени вверх. Дверь в квартиру приоткрыта: кто-то, наверное, побежал в магазин. Я вхожу в прихожую, прислоняюсь к косяку. Жду.

Минуты… Или часы?.. Да нет, конечно, минуты.

Из кухни выходит нахмуренная Ася — в прозрачном балахоне, сквозь который видно голое тело, в гематитовых браслетах и ожерельях. За ней шаг в шаг идет Корзайл. Завидев меня, оба замирают.

Ася первой приходит в себя, подскакивает ко мне, обхватывает за плечи.

— Мори, милая, мы тебя заждались! Что же ты...

Я высвобождаюсь из ее объятий.

— Подожди! Кирилл, извини меня, я не хотела... Случайно вырвалось, я не специально так сказала... Извини...

— Что в голове, то и на языке, — кивнул он вполне понимающе.

— Нет… — попыталась возразить я.

Ася взглянула на Корзайла укоризненно, он же разглядывал меня с полной невозмутимостью.

— Давай, Диззи, приводи свою протеже в порядок. Больше десяти минут дать тебе не могу.

Он шагнул в комнату.

— Кирилл! — потянулась я за ним следом.

Он медленно обернулся ко мне. Улыбка его была нежной, и во взгляде не таился прищур.

— Наш цыпленочек еще не научился кукарекать, а уже пищит и клюется?

—Кор! — возмутилась Ася.

— Мое право, Диззи. Даже не спорь.

Корзайл ушел, Ася увела меня в ванную. Пока я умывалась и снимала рваные колготки, Ася стояла рядом, мурлыкая под нос неизвестную мне мелодию. Присутствие подруги действовало на меня умиротворяюще. Помогала и холодная вода.

Тоска спряталась в запыленную норку до поры до времени. Вернулись чувства — не яркими сполохами цветовых пятен, а бледными искрами сквозь серый густой туман безразличия; но и это было уже не мало. Нервные клетки восстанавливались неестественно быстро, учитывая глубину произошедшей со мной истерики. Если раньше я думала, что должна раскаиваться, теперь я действительно чувствовала раскаяние.

— Асенька, ты меня тоже прости... я...

— Не надо, Мора, — остановила она меня. — Ты в своем праве, так же как Корзайл. Я не знаю, что у вас произошло, но это не имеет значения. Никто не в праве требовать от человека извинений, если он чувствует себе правым.

— Но теперь я знаю, что ошибалась...

— Это не мое дело. И даже не ваше с Корзайлом. Только твое. И только его.

Ася права. Какими словами я завтра вспомню тех, кто был свидетелем моего унижения? Надеюсь, мы не поссоримся по моей вине.

…Мы вышли к ковену.

Ракшас в чалме и восточном наряде из черного шелка; даже сапоги его — словно из арабский сказок, с загнутыми носами. Ашкеан, затянутая в черную кожу. Савва в сиреневой ризе. Моргауза в двухслойном платье по моде раннего средневековья: черная парча на жемчужно-сером льне. Яхонт-раздолбай, как всегда, в джинсовой тройке — и джинса его, как обычно, черная. Он не переоделся к празднику, и, тем не менее, выглядит среди прочих уместно. Скайкла в столе и палле — с ног до головы чернее черного. Гаргантюа в камзоле испанского гранда, смотрящемся нелепо на его мощной фигуре. Лаурелин в лиловой, с вышивкой по рукавам, блузе и черном кружевном сарафане. Йормунганд в глухом плаще с капюшоном, затканным по рукавам и подолу серебренной нитью. Ася. Корзайл. Могу ли я счесть, что выгляжу смешно и нелепо в своем топике и мини-юбке на фоне собравшихся?..

Мы с Асей вошли внутрь большой пентаграммы, созданной на полу из зажженных черных свечей. Я остановилась между Скайклой и Йормунгандом, на шаг позади людского круга.

Ася подошла к Корзайлу, стоявшему у драпированного черным бархатом алтаря. Он держал обнаженный кинжал, она взяла чашу. Безо всякого вступления и предварительных речей они начали.

— Тьма стала уделом отверженных! — голос Корзайла звучал певуче и звучно.

Он опустился на правое колено перед алтарем.

— Свет был нашим домом, — Ася, стоявшая справа от Корзайла, пропела в словах даже согласные.

И преклонила перед алтарем левое колено.

Люди, окружавшие меня, хором подхватывали последние слова.

— ...отверженных!

— ...домом...

Я последовала примеру собравшихся.

— Стало святое проклятым!

— ... лятым...

— Зло да вернется дарителю зла.

— ...ла...

— Мы были всем и стали ничем!

— В День Огня последние станут первыми.

— Правда — кристалл мозаики в витраже Истины!

— Правды равновелики.

…Что это? Черная месса? Происходящее не похоже на спектакль, множество раз прорепетированный и отыгранный. Такое ощущение, что ведущие наши импровизируют на ходу: Корзайл высказывает первую подвернувшуюся мысль, Ася отвечает. Импровизация не может быть мистерией, она слишком хаотична…

— Свет — статика, Тьма — движение!

— “Покой — это наша гибель, полет — это наша жизнь”. ****

— Смерть суть свобода, жизнь суть оковы!

— Смерть отражает выбор, существование являет судьбу.

— Умрите, чтобы жить!

— Уничтожим, чтобы построить.

— Свет низойдет на землю!

— Мы станем Темным Мечом Земли.

— Радуйся, закованный Властелин, ибо придет Твое время!

— ... время...

— Славься, Рождающий Ветер, ибо Ты пожнешь бурю.

— ... бурю...

— Радуйся, Светозарный, ушедший во Тьму, ибо лишь в единении целостность!

— Славься, Повелитель наш Люцифер, ибо Ты — движение, коему нет предела…

Голоса, и среди них мой, согласно примешивающийся к общему хору:

— Славься!

Тишина. Черные свечи трещат. Дым от лампад на стенах. У меня кружится голова, а перед глазами танцуют звезды.

Корзайл стоит перед пустым алтарем, на одном колене, склонив голову и опираясь на кинжал, воткнутый острием в темный ворс ковра. Ася застыла, воздев над головой чащу.

И вот Корзайл снова поднимает голову.

— Я, Корзайл, стоящий первым-среди-равных на сегодняшнем празднике, взываю к вам, Павшие, услышьте!

— Услышьте! — эхом вторит Ася, а за ней и все мы.

— Я, Корзайл, присягавший, ученик Тейтроса, Демона Мести из Старшего Круга, призываю, Павшие, ответьте!

— Я, Дизрайр, — Ася, кажется, выпрямляется еще больше, хотя и так натянута, будто струна, — присягавшая, ученица Кохшеаль, Демона Страха из Младшего Круга, заклинаю, Павшие, явитесь!

Хор, единой поддержкой:

— Кровью, землей и пеплом!..

…Я падаю на колени. Мне плохо, но я не знаю, что и где болит, да и болит ли что-либо вообще. Меня мутит, но не от слабости, напротив я чувствую в своей крови бурление такой силы, какой не знала никогда. Я кажусь себе кариатидой, способной поднять небесный свод. Я преполнена энергией. Лишней энергией. Энергией, для которой не вижу выхода. Радуга бурлящей магмы пляшет перед глазами…

— Мора, дай руку, — тихий голос передо мной.

Я поднимаю лицо и ничего не вижу.

Не боль — холодное прикосновение стали к запястью. Тяжелые капли, умело сцеживаемые в чашу.

... Мне не приходилось замечать шрамов на руках членов ковена. Корзайл умело взрезает кожу: почти нет боли, много крови и никаких последствий...

Теперь я вижу сосуд. Корзайл доливает в него вино, и жидкость вспыхивает от язычка пламени черной свечи.

Жидкость горит на алтаре, темнеет серебро чаши.

— Вальпургиева Ночь, женская ночь, ночь ведьм и шабашей. Восславим же Княгиню Ночи Лилит, Черную Луну, покровительницу высокой страсти и низменного зова! Придите, Наставники, именем Княгини мы заклинаем вас!

Мне плохо... Помогите же кто-нибудь! Я сжимаюсь в тугой комок, стоя на коленях, и раскачиваюсь из стороны в сторону.

— ...Жди меня каждой ночью безлунной,
Когда царствует в небе Лилит.
Демонической страстью безумной
Я пробью тяжесть каменных плит... *****

Я падаю в черный омут... прошлого?... настоящего?... будущего? Знакомые незнакомцы обступают меня.

— ...Средь ночи, когда все живое во сне,
Лишь только свеча пред распятьем горит,
Она к нам приходит при полной луне,
И имя ее — демонесса Лилит...

Родившись из пыли, Адама отвергнув,
Она добровольно вернулась во Тьму,
Горя вся желаньем Всевышнего свергнуть —
Тем самым давно упредив Сатану... ******

Я слышу голос Аси:

— Славься, Наставница!

И согласный хор:

— Славься!

Они все видят… кого? Демона? Но почему не вижу я?! Меня окружают неясные тени моих бесконечных снов. Лица, дымчатые фигуры...

Я брежу.

Черное платье змеиной кожей облегает мою фигуру. Черные звезды Небытия горят в моих глазах. Пышной гривой спадают до пят черные пряди моих волос.

Я знаю, что прекрасна — прекраснее всех женщин, которые когда-либо существовали, когда-либо будут существовать — дочерей-дурнушек Евы. Я знаю, что каждый второй в этом зале вожделеет меня, а каждый первый — мечтает быть подобным мне. Я — Дочь, единственная и первая, я неповторимая дочь Предвечной Матери. Я — воплощение Ее, я — дыхание Тьмы и Повелительница Ночи. Я — Тэургин, Темная Разрушительница. Я — Княгиня Лилит.

— ...как бы не были обижены мы на Отца, — говорю я и пожимаю плечами в ответ на глухой ропот, бегущий по рядам собравшихся: — Наверное, “обижены” не достаточно подходящее слово?

— Лучше скажи, оскорблены и взбешены Его необоснованной тиранией! — алый гребень топорщится на шлеме Арея.

— Похлеще, похлеще! — пьяно взвывает вечно трезвый Дионис.

— …в каком бы конфликте с Отцом мы не находились, — медленным взглядом я обвожу одного за другим членов Пандемониума, — мы, тем не менее, должны признать, что Его приверженность концепции свободы воли...

От раздражения на мои слова Рарог расплевался огнем так, что поджег платье золотоволосой Идун, и она, сердито зашипев на него, вылепила на своем теле новый наряд. Мне пришлось прервать свою речь на время суматохи.

— В самом деле, сестра, — выступила Лада, — подумала бы ты, о чем говоришь! Разве наша тюрьма, наша вечная пытка бессилием существовали бы, если бы Отец интересовался чьей-то волей, кроме Своей собственной?

Изида, призывая к вниманию, взвилась к каркасу купола тугим торнадо и выпала на пол проливным дождем.

— Думаю, Равные, я поняла, что имеет в виду наша сестра... Отец ставит Свою волю превыше нашей, а тем более воли смертных, это действительно так. Однако в силу неких причин, не известных нам, Он подарил и нам самим, и смертным свободу выбора. Возможно, Мать не позволила сделать из нас, Первенцев-Духов, слепых и покорных Его воле тварей. Возможно, Он, стремящийся к возвеличиванию себя и желающий дани покорности и от Первенцев, и от смертных, был достаточно умен, что бы понять: величие отсутствует там, где славят тебя не мыслящие, не думающие и не желающие себе иной доли рабы. Мы имеем дело со свершившимся явлением. Люди свободны! Свободны, как и мы. Они вправе отринуть своего Создателя так же, как мы отринули своего Отца!

Я согласно кивнула.

…Благодарю, сестра, ты объяснила все до крайности четко…

— К сказанному прошу я прислушаться Совет Равных! — мне пришлось возвысить голос, чтобы меня было слышно под куполом древесной кроны, чтобы слова мои эхом отражались от стен зала. — Отец питается верой смертных, и сила Его растет на их экзальтации. Однако не все смертные служат Ему, мы сотни Витков собирали сторонников!..

Хетцаткоатль воспарил над полом и завис на уровне возвышения, на котором я стояла.

— Почему ты беспрерывно говоришь о смертных, Тэургин? Чем могут они нам помочь? Я начинаю думать, что зря не поддержал нашего Архистратига, когда мы голосовали за судьбу прошлой твоей авантюры!

Тристмигист заинтересовался стычкой и даже перестал дергать за хвосты змей на своем кадуции.

...Прости, брат, что утомляю тебя пустопорожними диспутами, не все в нашем совете мудры, подобно тебе...

— Желающим вспоминать предыдущее собрание, я скажу: смертные могут по доброй воле стать нашими союзниками. Они слабы, но их много. Не стоит разочаровываться в принятом решении. Отряд Тейтроса оправдал возложенные на него надежды. За тысячи Витков к нам, в Преисподню, попадали лишь единицы истинно темных душ. Теперь же наши армии Виток от Витка пополняются десятками и сотнями смертных. Не далек тот день, когда Отцу придется выбирать: Земля под нашей дланью или разрушение Нижней Восьмерки. Любой из вариантов нас ус...

— Малышка, очнись!

Ракшас трясет меня за плечи.

— Брось, с неофитами всегда так, — сухой голос Корзайла, — они от масла лотоса дуреют. Кохшеаль уже ушла, так что минут через пять твоя оклемается.

— Слушай, иди ты со своими советами знаешь куда?! Мне тут Диззи понарассказывала, как ты мою девушку своей терапией до помрачения рассудка довел! Честно, Кор, если бы не твой сегодняшний паритет, получил бы ты по морде...

Подо мной пушистый плотный ковер. Я выплываю из болезненного дурмана.

— А эта девушка согласна с твоей формулировкой права собственности на нее?

— Ракшс! — у меня достает сил подняться, обнять его, такого шелковистого, пропитанного потом (от жары или от страха за меня?).

Мягкие шаги. Корзайл отходит.

— Долго я так... провалялась?

— Минут пятнадцать, не больше, — Ракшас отстраняет меня, чтобы заглянуть мне в лицо. — Пришла в себя?.. Ну, вот и славно.

…И была ночь.

Мы пили вино. Краем глаза я видела сплетающиеся в стихии оргии тела, но не желала приглядываться — кто, сколько раз и с кем. Мы пили вино. Ракшас целовал мои веки. Я жалась к нему, лепеча какую-то чепуху. Мне было уютно. Мы пили вино. Огонь, догорая, слабыми язычками лизал изнутри стенки серебряной чаши на жертвеннике. Кинжал притягивал взгляд сверкающими в отблесках свечей чистыми желобками на лезвии. Мы пили вино...

И было утро.

— А не сыграть ли нам в преф? — вопросила Ашкеан.

Йормунганд отправился расчерчивать пулю.

— Отвезти тебя домой? — спросил Ракшас.

— Нет, — мотнула я головой, — мне здесь хорошо.

Мы пили вино и играли в карты, разбившись на три четверки. Я не проиграла, но и не выиграла тоже.

И был день.

Мы пили вино, а Корзайл наигрывал на гитаре нейтральные блюзы. Потом Гарганьтьюа попросил его спеть что-нибудь “свое”, близкое и понятное — то, что всех порадует.

— Ну что ж, — Корзайл ненадолго задумался. — Пожалуй, это... К теме нашего сборища, так сказать... Хоть это и должна была бы петь женщина...

Неправда, не верь! Все преданья и книги лгут!
Не слушай сказителей — что они могут знать!
Да кто это выдумал, будто бы я смогу
Рассеяться прахом, забытой легендой стать?

Да пусть вся Вселенная рушится в небытие!
Да пусть все светила изменят свои пути!
Я стану твоим дыханьем, счастье мое,
Незримой тенью твоею. Прости! Прости...

Послушай — я здесь, я рядом. Смотри, смотри:
Ты видишь — сквозь лед и камень растет трава.
И, может, был прав Создатель, сказав: "Умри!"
Но я не сумела так. Я жива! Жива...

В шелесте крыльев, в серебряном свете луны,
В крике пронзительном чайки над зубьями скал,
В пене ажурной на гребне зеленой волны,
В песне соленого ветра — кого ты искал?

Я устилала твой путь шелковистой травой,
В полдень дарила покой земляничных полян.
Запахом хвойным дурманил не воздух лесной —
Это дыханьем моим был ты счастливо пьян.

Там, где под небом свинцовым обитель ветров,
Там, где над бездной орлы пролетают, кружа,
Эхом седых водопадов, и пеньем ручьев,
Рокотом дальних обвалов мой голос дрожал.

Белый песок, что твой след лишь мгновенье хранит,
Радость моя, не отдам и за вечный покой!
Разве не слышишь, как бьется о древний гранит
Криком распоротый воздух: "Я здесь! Я с тобой:

В буйном прибое и в пляшущем диком огне,
В малой дождинке, в цветке и в дорожной пыли...
Ангел, истерзанный болью, не плачь обо мне,
Я не мертва. Я — душа этой грешной Земли..."

Корзайл пел, прикрыв глаза, словно находясь наедине с самим собой. Каждый из нас, слушая его, казалось, уединялся с грустью о желанном, потерянном, недостижимом. Хорошо он пел... Нет, хорошо — не то слово. Он пел нездешне.

“Что ты будешь делать, если я обнародую интервью с тобой?” — хотелось мне подначить Корзайла. “Не опубликуешь,” — отвечал мне равнодушный прищур его прикрытых веками зрачков. И спорить мне было не с чем.

—...Стократ исходив все земли из края в край,
Где камни и травы впитали тепло твоих ног,
Ты с грустью подумаешь — как же бесцветен Рай
Без горького счастья, которое проклял Бог!

Устав на исходе ночи искать и звать,
Ты падаешь, обессилев, на грудь Земли.
Но — голос из темных недр: "Я жива! Жива..."
И — в сердце звездою взрывается имя: Лилит... *******

Корзайл пел. Я поглядывала на него. Его взгляд проскальзывал через меня, как сквозь пустое место.

…И был вечер.

Мы пили водку, а потом разъехались по домам.


* Deaf Wolf Wehrytch “Боль”
** Unholy “Путь”
*** Unholy “Путь”
**** Мартиэль «Песня Ищущих»
***** Unholy “Нареченная Ада”
****** Deaf Wolf Wehrytch “Лилит”
******* Мартиэль “Лилит”

 

Эпизод 15

С начала июня мы живем в моей квартире вместе с Ракшасом. Решили поиграть в супружескую жизнь. Мне пока нравится. Регулярный секс полезен для здоровья, Асю же Ракшас не гоняет — наоборот, уходит сам, если она заявляется в гости, или присоединяется к нашему пикничку, когда бывает на то настроение…

Я живу сегодняшним днем и обнаруживаю, что подобная бесхозяйственная трата времени может быть по-своему приятна. Я не думаю о будущем — слишком много душевной боли рождают попытки планирования того, что не возможно предсказать. Я не вспоминаю о прошлом — зачем?

Меня обволакивает комфортное и уютное “сейчас”. У меня есть все для того, чтобы жить и радоваться жизни. Сожалеть об упущенных возможностях я не хочу, мечтать о грядущих свершениях не желаю, ведь то, что сегодня было мечтой, завтра может оказаться упущенной возможностью. У меня есть дом и ветчина с коньяком, есть кошка, которая греет под боком, и люди, для которых я по каким-то их собственным причинам не безразлична. Зачем вспоминать? Зачем фантазировать? Зачем?

Не зачем. Есть “здесь и сейчас”. Есть я — в коконе быта…

— Сделать тебе еще бутерброд?

Ракшас сожрал уже четыре штуки.

— Нет. Лучше сока подлей...

И я живу, просто живу, ничем особо не интересуясь. Приходят ночи, и я засыпаю на скомканных простынях, и вижу сны — сны, которые стоит забывать по пробуждении...

Черное платье змеиной кожей облегает мою фигуру. Черные звезды Небытия горят в моих глазах. Пышной гривой спадают до пят черные пряди моих волос. Под гулким куполом Преисподней, средь сонма сестер и братьев, в присутствии Демонов Старшего Круга, я стою на трибуне из сердолика и халцедона, и лепестки черных роз, кружа, опадают возле моих ног, и серебристая кобра вьет кольца на моих руках.

Я знаю, что прекрасна — прекраснее всех женщин, которые когда-либо существовали, существуют или будут существовать — дочерей-дурнушек Евы. Я знаю, что каждый второй в этом зале вожделеет меня, а каждый первый — мечтает быть подобным мне. Я — Дочь, первая и единственная, я неповторимая дочь Предвечной Матери. Я — воплощение Ее, я — дыхание Тьмы и Повелительница Ночи. Я — Тэургин, Темная Разрушительница. Я — Княгиня Лилит.

— ...троит! Я говорю вам о смертных, братья и сестры, потому что ныне приняла решение свершить то, что воистину только и может изменить нашу многовековую участь. Ныне я спускаюсь на Землю, чтобы к началу прохождения Темной Дуги, объединить под нашей правдой и верой легионы и легионы смертных! Объединить их, повести за собой и указать им путь к освобождению от слепоты и бессилия, избавлению от гнета плотных тел, разрыву предопределенности Восьмерки!...

Отзвуки моих слов гуляют меж дорических колонн, гаснут под арочными сводами зала.

— Это безумие! — выкрикнул кто-то.

— Каким образом ты собираешься?... — поинтересовался другой из толпы.

— Отец не позволит тебе, — усомнился третий.

Я дождалась тишины.

— Разрешите, Равные, я поведаю вам о своих планах, и лишь после отвечу на ваши вопросы... Я сойду на Землю, к людям, мечтающим о лучшей, чем нынешняя, участи для своего рода. Смертные похожи на нас — подобно нам, они стремятся к свободе и силе, к знаниям и прогрессу. В момент, когда Нижняя Змея заглотит свой хвост, я предложу людям жизнь в мире неограниченных возможностей — неограниченных настолько, насколько может быть неограниченна власть, плененная в коконе плоти — но для них это будет весьма не мало. Я предложу им НАШ мир, свободный от запретов и рабской униженности! В миг Армагеддона я помогу смертным объединить свои желания и сделать выбор, осуществлению которого Отец не сможет помешать по установленному Им же Самим закону! Я преуспею, и помощники на тысячелетия будут в нашем распоряжении, чтобы подготовить окончательное уничтожение Нижних Восьмерок. Запоры нашей тюрьмы рухнут, и мы сможем, наконец, проверить прибавили ли прошедшие эпохи Михаилу умения во владении мечом!...

Хохот разросся в зале, подобно пожару, вспыхнув от одной усмешки. И все же на многих лицах я читала неуверенность.

— Ты думаешь, что люди по собственной воле станут помогать тебе разрушать единственный дом, который они знают? — спросил Хведрунг, теребя плетеный шнур в рыжей воинской косе. — Боюсь, ты слишком самонадеянна, Тэургин...

— Будут.

Одно короткое слово — и я не желаю дальше обсуждать подобную тему. Риск существует всегда, но я решила рискнуть, и потому не позволю себе отдаться в жаждущие объятия колебаний и страха.

— Отец помешает тебе! — снова выкрикивает кто-то, не различимый в толпе; ох найти бы тебя, живчик! — Он сразу поймет, что ты замыслила!

— Он не сможет помешать мне, — отвечаю я, тщательно контролируя свои интонации, чтобы не подавать повода к панике. — Я не нарушу ни один из установленных Им законов...

— Каким образом не нарушишь? — хмурится Радегаст.— Если ты спустишься на Землю так, как сошли Павшие-во-Плоть...

— Ничего не выйдет! — рявкнул Фенрис. — Если бы влияние на людей в моем положении было возможно, я сделал бы все сам.

— Знаю, — киваю я гигантскому волку, — знаю! Именно потому, я и решила... воплотиться. Подходящее тело уже найдено. Ребенок родится сегодня ночью.

— Сестра! — ахнул Волхв.

— Подумай, чем ты рискуешь, — бронзовым ликом заглянула в мой страх Кали.

— Дурацкая идея! — прошипел Сет, свивая кольца. — Мы можем рождаться в человеческом теле от земных родителей естественным образом. Но делать это?! Вспомните прецеденты! Рождаясь человеком, Демон начисто забывает, кто он такой и с какой целью на Землю он был послан. Он вынужден расти и развиваться, как смертный, испытывая на себе влияние среды, глупых людских идей, религии, наконец! Воплощенный Демон не сможет увидеть, услышать кого-либо из нас, даже если мы придем к нему — полная слепота и полное бессилие! Нет никакой гарантии, что в зрелом возрасте он вспомнит себя и задачу, с которой на Землю был послан… Отец цепляется за каждую возможность сломить наше сопротивление и переделать нас по Своему образу и подобию! Демон по беспамятству может прожить жизнь во плоти, как обыкновенный человек. Тем самым он попадет под закон о всепрощении, и Отец сможет по праву изъять его из Тьмы, сунуть на новое воплощение или в Чистилище! Такая опасность подстерегает даже нас, Первенцев!

...Мне и без того страшно, брат, зачем ты пугаешь меня еще больше?...

И ответ вслух:

— Благодарю, Равный. Я знаю.

Вперед, ближе к трибуне, вышел огромный усурийский тигр. Черные полосы лоснились на его рыжей шкуре.

— Я полагаю, возможности отговорить тебя не существует?

Я покачала головой.

— Нет, Хохтар.

— Если ты проиграешь.., — прошептал Брагги, и морщины отчетливо проступили на его вечноюном лице.

Я перебила:

— То пострадаю только я сама, и никто больше. Через несколько тысяч Витков, вы сможете попытаться снова... Если же победа будет за мной, она станет нашей общей победой!

Тишина. Долгие мгновения тишины. И вот одна за другой начинают подниматься в приветственном салюте руки...

Я просыпаюсь под трели поп-дивы, летящие из магнитофона, и, зарывшись лицом в подушку, ворчу:

— А еще громче сделать было нельзя?!

Ракшас стаскивает с меня одеяло.

— Вставай-вставай, труба зовет!

Приходится вылезать из теплой постели и, дрожа в промороженной за ночь квартире, бежать в ванну, а потом напяливать на мокрое, разгоряченное после душа тело джинсы и шерстяной свитер.

— Кажется, я уже готова поверить, что эта бабочка-однодневка и есть Труба Иерихонская, — буркаю я, садясь за кухонный стол.

— Все, мышонок, я опаздываю! — Ракшас целует меня в щеку, забирает дипломат с трюмо в прихожей и хлопает входной дверью.

Я лениво прихлебываю сок из высокого стакана, наблюдая кружение снежинок за окном.

...Вечером мы с Ракшасом будем играть на компьютере или смотреть телевизор, потом будут секс и немного вина — привычный уют и зарождающаяся скука. Позже я лягу спать...

В роддоме № 1 по Павлоградской улице было голо, тихо и серо. Апрельское солнышко, весело подмигивавшее прохожим на улице, не заглядывало в родильную палату, где с минуты на минуту должен был появиться на свет новый человек. По набережным, вдоль церквей спешили по своим делам люди, радующиеся первому весеннему теплу.

— Почему меня не вызвали раньше? — сердито вопрошал, расхаживая по операционной, седоусый акушер, любимец губернских дам.— Говорите, началось вечером в субботу... Она не может разродиться уже больше суток!

Санитарка, делавшая роженице анестезию, повернулась к врачу.

— Так не думали мы, сударь Петр Андреевич, что стоит беспокоить вас из-за беглой монашки. Городовые на рыночной площади ее подобрали, нищенствовала она...

— Так что ж она, не человек что ли?! — взревел акушер.

Сейчас он сердился, оттого что понимал: ни за какие пряники невозможно было уговорить его вчера пренебречь ежевоскресной выездкой и отправиться в больницу.

— Казалось сначала, к полуночи она разродится, а ребеночек вдруг двигаться перестал. Мы думали, умер уже, резать хотели, а он через полчаса опять... Так она до сегодняшнего утра и промаялась, бедная...

Петр Андреевич взглянул на приборы. Сердце роженицы билось еле-еле. Женщина неподвижно лежала на столе.

— Давай, Ольга, инструменты! Кесарево делать будем.

К окончанию операции, когда акушер перерезал пуповину и передал новорожденного в руки санитарки, женщина умерла.

Петр Андреевич выругался и направился мыть руки. Неудачное начало недели, пусть его вины в смерти роженицы и нет.

— Дитятко-то мертвенькое, — запричитала санитарка, — вот что бывает, когда черница грешит, не пойми с кем путается! — и она истово перекрестилась.

…Две темные призрачные фигуры встали за спиной санитарки с телом мертвой девочки на руках.

— Многовато человеческих душ жаждет воплотиться, — напряженно произнес мужчина, — я не удержу их долго. Пару раз они прорывалась мимо меня, но я прогонял их. Поспеши, Княгиня.

Женщина колебалась.

— У Кохшеаль все готово? Она проследит?..

— Да-да, мы все устроим!

— Благодарю, Тейтрос. Ну, ладно... Тогда я пошла...

Санитарка уже собиралась положить трупик новорожденного рядом с его мертвой матерью, когда внезапно ребенок на ее руках дернулся и закричал.

У меня никогда не будет детей. Отвратительна пытка, которую Творец измыслил для женщин! И если я не могу помочь тем, кто страдал и будет еще страдать впредь, я, по крайней мере, не стану добровольной жертвой — никогда.

Так я и сказала Ракшасу, когда он предложил мне зарегистрировать брак. Он ушел. Что ж, я его понимаю… Зачем связывать себя с одной любовницей, когда каждую ночь можно разнообразить феерией неожиданностей? Жена же должна рожать детей, за чем иным она нужна мужчине? А я... не жена, и уже не любовница. Я — привычка, я — домашняя обыденность…

Ракшас сказал, что мы будем встречаться, как прежде. Не плохо, но и не обязательно. На самом деле я рада, что он ушел. Я люблю мое одиночество, люблю ночи, полные размышлений и чтения, сочинительства и тоски, не знающей формы для своего истока. Я не люблю суррогаты, а чем иным, как привычкой и обязанностью, можно назвать супружеский долг еженочного секса? Качеством надо брать, господа, качеством, а не количеством...

Без Ракшаса в моей квартирке непривычно пусто, но я распахиваю оконные рамы и впускаю морозный ветер — теперь мы вдвоем, и он — мое лучшее общество. Я курю, высунувшись в окно, и, задрав голову, рассматриваю созвездия на безоблачном небе.

Когда я ложусь спать, кошка приходит и устраивается у меня на груди: она не делала так с тех пор, как мы стали жить с Ракшасом. “Что же ты забросила меня, хозяйка? — мурлычет она. — Какой любви ты ищешь? Я люблю тебя, и мне ты всегда нужна...” Кошка лапкой трогает мою щеку. Я зарываюсь лицом в ее густую шерсть и так засыпаю...

Алексей Федорович Кузнецов, потомственный граф, олигарх и нефтяной король, чьи доходы исчислялись миллиардами рублей, и чье имя знали даже в самых захолустных городках планеты, был одним из пяти богатейших дворян Российской Империи. Сотни принадлежавших ему заводов и предприятий торговали всеми мыслимыми и немыслимыми товарами, за исключением самих себя. Покровительство Императрицы Софьи и стабильное экономическое положение в стране позволяли Алексею Федоровичу не перед кем не склонять головы. Он знал о поистине средневековом разгуле инквизиции в Объединенной Европе, и предпочитал не вести с ней дел. Его партнерами были молодые предприниматели из СШЯ, подозрительно относящиеся к представителям духовной власти и следящие за тем, чтобы церковники не забирали большого влияния в их стране. Алексей Федорович мог позволить себе не опасаться за свое будущее, так как обоснованно считал себя принадлежащим к одному из столпов национального могущества России. Как там: самодержавие, православие и народность, кажется? Алексей Федорович сам был народом, поскольку представлял в Сенате миллионы работавших на него людей. Граф был доволен жизнью и самим собой.

Сегодняшняя аудиенция у Императрицы удивила, но и порадовала Алексея Федоровича. Государыня высказала своему подданному просьбу, которую легко можно было удовлетворить, но необходимо было держать в тайне.

...Императрица расхаживала по своему кабинету, кутаясь в соболиное манто. Многочисленные юбки ее платья шуршали, а она говорила и говорила, не позволяя графу подняться с кресла возле ее письменного стола, чтобы соблюсти этикет.

— ...Отец девочки нам не известен, мать же умерла при родах. Мы желаем позаботиться о судьбе ребенка, однако не хотим привлекать общественного внимания к нашим действиям. Все должно остаться в тайне, вы понимаете меня, мой дорогой друг? Только между нами.

Нет, Алексей Федорович не понимал. Сам он регулярно проводил благотворительные акции и считал, что беспокойство царицы о будущем безвестной сиротки должно благоприятно сказаться на рейтинге ее популярности, если только... Возможно, история с беглой монахиней, нарушившей обеты, всего лишь выдумка, на самом же деле ребенок — плод внебрачной любви высокопоставленных особ. Надо бы подумать, какие шумные связи случались за последний год при дворе...

— Я прошу вас, милый граф, отыскать ребенка, записать ее именем.., — Императрица секунду помолчала, — “Морена” и пристроить в хорошую семью, которая будет заботиться о девочке.

— У меня есть на примете одна семья, Ваше Величество. Родственники моей жены.

Протягивая руку для поцелуя, Императрица улыбалась:

— Я умею быть благодарной, граф.

В этом Алексей Федорович не сомневался. Чем лучше он позаботится о ребенке, тем щедрее будет благодарность Императрицы...

Шофер распахнул перед хозяином дверцу машины, и Алексей Федорович вылез наружу, аккуратно придерживая отросшее с годами брюшко. Магнат был сед, лысоват и тучен, однако на его обрюзгшем лице жили искрящиеся юмором глаза, а двигался он с грацией и необычайной при его весе стремительностью. В пожилом Алексее Федоровиче еще угадывался молодой блестящий граф, ловелас и обласканный милостями судьбы избранник печально известной Селены Аркадьевны Манчиловой.

— Петенька, — обратился, войдя в фамильный особняк на Литейном проспекте, Алексей Федорович к дворецкому, ожидавшему его у парадной лестницы, — попроси Елизавету Сергеевну зайти в мой кабинет...

Из семян быта, из ростков решений и слов, из пряжи совершенных и несовершенных действий ткется паутина дней. Я спешу жить: любить и болеть, сомневаться и радоваться, сожалеть и наслаждаться... Каждому шагу моему сопутствует навязчивое ощущение близости конца — конца привычного мира, конца социальных связей, объединяющих между собой людей, даже незнакомых друг с другом, конца уверенности в собственной силе и знаниях, лежащих мертвым грузом в серых коробочках человечьих мозгов — конца и обретения, конца и начала…

Лишь изредка я вижусь с ковеном, уклоняюсь от посещений Аси. Я много читаю, не отдавая предпочтений жанрам и таланту рассказчика, и буквы расплываются перед моими глазами смолянисто-алыми пятнами:

...Час печали ладони простер,
Догорел погребальный костер,
И пророчит начало конца
Шепот той, у Кого-Нет-Лица... *

Мне нужно побыть одной. Мне нужно время, чтобы впитать по каплям, по песчинкам, по крохам бытие, уходящее безвозвратно — впитать, удержать в памяти, сохранить... почки, прорванные первой листвой, капель с крыш и косой дождь, бьющий в лицо последними кристаллами снежинок... порывистый ветер с залива, от которого ломит уши, и черемуховый цвет... муравейники разбегающихся строчек и призрак невидимой в ночном небе второй луны... цвета, звуки, запахи, вкусы и прикосновения... все, что есть, и чего не будет...

— Мне надо поговорить с тобой, дорогой, — изящная женщина в коричневой амазонке наклоняется к мужу, сидя в седле.

Мужчина ближе подводит свою лошадь. Теперь пара может ехать бок о бок, негромко беседуя.

— Лиз, моя вторая сестра, ну ты ее помнишь? Она прислала мне письмо.

— Да? — мужчине не слишком интересен разговор, он предпочел бы догнать мчащуюся впереди кавалькаду.

— Она делает мне... нам одно предложение, не знаю уж как сказать...

— Говори просто.

Мужчина задирает голову, что бы проследить путь сокола, кружащего в высоком голубом небе.

— Лиз, точнее ее муж... предлагает нам удочерить одну сироту, девочку... Ей нет еще года...

— К чему нам это? — удивляется мужчина. — Только-только Сережа начал взрослеть, и ты вырвалась из дома...

Женщина теребит поводья, и на руке ее, поверх тонкой кожаной перчатки, играет бриллиантовой крошкой золотое кольцо. Лошади идут шагом.

— Граф предлагает нам деньги, милый, на все годы воспитания ребенка до ее совершеннолетия, и даже много больше, чем требуется...

Мужчина поворачивается, чтобы встретить глаза жены, но лицо ее скрыто плотной вуалью шляпки.

— Шалит старичок, а? Седина в бороду, бес в ребро, как говориться?.. И сколько же?

Я знаю — я сошла с ума, но это не страшно. Все люди немного не в себе, и каждый из людей безумен по-своему. Однако и у безумия есть пределы. Я не окажусь настолько смешна, чтобы поверить снам и счесть себя аватарой Лилит.


* Hell Cat “Обреченность”

 

Эпизод 16

В комнате тихо. Шуршит за окном дождь. Я закончила все дела. Я готова к тому, что может случиться.

...Может? Зачем я обманываю себя — случится, я знаю это...

Пусть я не верю своим снам и не желаю поддаваться на происки тех, кого недавно считала друзьями, есть вопросы, на которые мне необходимо получить ответ. Сегодня 13 апреля 2036 года. Я ждала слишком долго. Я не хочу, чтобы моя жизнь была поднята фанатиками на пику, как знамя... *

Вот и визитка — лежит в записной книжке.

Длинные гудки. Сняли трубку.

— Лавр Матвеевич? Добрый вечер. Это Морена. Мне хотелось бы с вами переговорить... Что?... Нет, мне хотелось бы лично. Хорошо, буду минут через тридцать.

Сижу в машине, ожидая, пока прогреется мотор. Выруливаю из темного переулка на освещенный проспект. Мчусь по набережной под разноцветными кляксами фонарей, в густом потоке машин. Торможу у самого подъезда...

В дверях сталкиваюсь с группой скороспелых адептов, валящих гурьбой из квартиры. “Здрасте!” мне, “Здрасте!” им. Лестничная площадка пустеет, я вхожу и притворяю за собой дверь.

…Лавр Матвеевич сидит в кресле у камина, покуривая толстую сигару. На стуле у окна, шторы которого раздернуты, расположился Корзайл, в джинсе и с гитарой. Интересно, он до сих пор на меня сердится?.. Ася устроилась у ног Элэма, вышивает что-то на пяльцах. На диване беседуют Лаурелин, Скайкла, Яхонт и Моргауза.

Я стою на пороге комнаты, и вдруг сзади меня обхватывают за талию чьи-то руки — от неожиданности я взвизгиваю — поднимают в воздух и разворачивают к себе.

— Привет, крошка! — вопит подкравшийся с кухни Ракшас.

— Поставь ребенка на твердь земную, — не оборачиваясь, велит экспрессивному оборотню Элэм. — Девочка ко мне приехала, а не с тобой повидаться.

— Правда?.. — заглядывает мне в глаза Ракшас, комично разыгрывая скорбь.

— Правда, — я высвобождаюсь из его рук.

— А ну-ка, ребятки, быстренько все по домам! — распоряжается Лавр Матвеевич; и члены ковена недоуменно переглядываются. — Быстро-быстро, и лоботрясов из читальни захватите!

Корзайл первым поднимается на ноги, но Элэм останавливает его жестом:

— Кор, ты мне еще понадобишься. И ты, Диззи.

Лаурелин, фыркнув и передернув плечами, удалилась в прихожую, отодвинув стоящего в дверях комнаты Ракшаса. За ней без вопросов и демонстраций ушла Моргауза. Яхонт нырнул в библиотеку и вывел оттуда Гарганьтьюа, Йормунганда, Савву и Ашкеан, протестующих и интересующихся: «А в чем, собственно, дело?»

Ракшас посмотрел на меня, на уходящих коллег и подошел к главе ковена.

— Я, пожалуй, останусь, Лавр Матвеевич. Если дело касается Моры, оно и меня затрагивает.

— Ни коим образом, — Элэм лениво потянулся в кресле, меняя положение тела. — Иди-иди, касатик мой, не задерживайся…

Ракшас потоптался еще, хмурясь и явно сердясь, потом вышел.

Когда в коридоре смолкли голоса, и входная дверь последний раз хлопнула, Лавр Матвеевич поманил меня пальцем, указал на кресло напротив себя и поинтересовался:

— Ну?

Собираясь сюда, я размышляла, с чего начну разговор — слишком много в голове крутилось вопросов. Начала с первого подвернувшегося.

— Кто такие Тейтрос и Кохшеаль? Я хочу получить ответ, а не прежние отмазки.

Элэм поджал губы: грубо я выразилась.

Никто не пожелал мне ответить. Несколько минут я посидела в тишине, слушая, как трещат дрова в камине.

— Лавр Матвеевич, возможно, я прошу слишком многого, но у меня есть причины настаивать.

— Какие же? — он затянулся сигарой.

Я скосила глаза на Асю у наших ног. Казалось, она не замечает ничего вокруг. Корзайл перебирал струны, уставившись куда-то в пространство.

— Во-первых, Лавр Матвеевич, я убеждена, что в тот вечер, когда вы гипнотизировали меня, произошло... нечто не совсем обычное. Не пытайтесь доказывать мне, что это не так. Во-вторых... Я рассказывала вам о некоторых своих снах, и вы советовали уделять им внимание. Я поступаю, согласно вашему совету. В моих снах постоянно фигурируют две личности — Тейтрос и Кохшеаль. Сны намекают, что их... действия имеют некоторое отношение к моей персоне. Это все. Теперь вы мне ответите?

Монолог свой я произносила, не гладя в лицо Элэма: куда угодно, только не ему в глаза; теперь же подняла голову. Взгляд старого сатаниста был усталым, но радостным, словно он дождался манны небесной в ответ на отправление долгих молитв.

— Кор, прошу тебя.

Корзайл отложил гитару.

— Вы уверены, Лавр Матвеевич?

Элэм кивнул, и Корзайл перевел взгляд на меня. Пытливость была в его глазах, словно он искал чего-то во мне и никак не мог увидеть.

— Хорошо, — вздохнул он, наконец. — Тейтрос — Архангел-Воитель до Падения, Демон Мести после него. Во время Восстания он одним из первых примкнул к группе Мятежных Первенцев, во главе которых стоял Люцифер. Считается одним из лучших клинков Ада. Несколько сотен Витков назад под его командованием был создан экспериментальный отряд Демонов-вербовшиков, призванный планомерно отбирать души смертных для Преисподней. В настоящий момент он является правой рукой Темного Архистратига, отвечая за рекрутские наборы на Земле и... подготовку к Армагеддону.

Ася вступила без промедления, едва замолчал Корзайл.

— Кохшеаль, Демонесса Младшего Круга, поднявшаяся до этого статуса из рядовых адептов. Рожденная человеком, присягнувшая Тьме, долгое время она являлась заместителем Тейтроса, позднее возглавила отряд Демонов-вербовшиков. Была выбрана для исполнения миссии Предтечи того, кого церковники называют Антихристом. Воплотилась и прожила новый человеческий срок под именем Селены Аркадьевны Манчиловой. В момент казни обменялась телами с наследницей Российского престола княжной Софьей.

— Запятая и многоточие, — прошептала я, глядя в пол. — Могу я задавать вопросы?

— Пожалуйста, — согласился Элэм.

— Кто такие Первенцы?

— Старшие из высоких Духов, которых мы привыкли называть Ангелами, — ответил Корзайл, — дети Создателя и Предвечной Матери Тьмы. Силы, Власти, Престолы, Херувимы, Серафимы и Господства.

— А Демоны?

— Не все Демоны одинаковы, существует иерархическая структура. Старший Круг Демонов изначально Архангелы — Духи, сотворенные вслед за Первенцами. Младшие братья, не во многом уступающие по силе старшим… Средний — Ангелы - посланцы, офицеры войск, чиновники, в общем, помощники и спутники Первенцев и Старших Демонов; Церковь обычно называет их бесами. И, наконец, Младший Круг — люди, попавшие в Ад, а не в Рай, в Чистилище или на новое воплощение после своей смерти: ведьмы, колдуны, еретики, богохульники — черти, фактически. Добавлю, что в Преисподней есть и просто население, темные души внизу иерархии — рядовые армии Павших. Если кто-либо из них делает карьеру, он попадает в Младший Круг...

— Как, например, Кохшеаль, — вставляет Ася.

Сижу. Молчу. Слишком странно мне все рассказанное. Бюрократия в Аду? Люди, ставшие Демонами?..

Искрами плюется пламя в камине. Пыхтит раскуренной сигарой Элэм. Трое молчат, ожидая от меня продолжения вопросов.

Молчание затягивается.

Корзайл ударяет по струнам.

— ...Девять ступеней, ведущих к Твоему трону...
Девять ступеней пройти никому не дано.
Я помню... Когда-то раскатами грома
Нам объявили: “Люцифер восстал на Него...”

Сломаны крылья низвергнутых с неба на землю.
Выбрав борьбу, а не рабство, мы сделали шаг.
Не низверженье кумира является целью,
Просто мы видели то, что скрывает Твой лак.

Отныне Тьма пусть нам будет покровом.
Черный плащ заменит нам белый-белый хитон.
И в жилах наших — бешеный ток крови.
Мы слышим горести смертных, их тихий стон.

Кто дал Тебе право решать за свободных смертных?
Ты — их Творец. Ты их Бог. Это так. Ну и что ж?
У алтарей Твоих собираются жертвы.
Ты борешься с Молохом, ибо с ним слишком похож...

...Зачем, Кирилл? Заполняешь неловкую (по крайней мере, с моей стороны) паузу? Помогаешь мне сосредоточиться, собраться с мыслями? Иллюстрируешь?..

— Мы — тёмные воины. Наши крылья трепещут под ветром.
Ты — далеко. Мы — живём среди смертных людей.
Что же, отныне забота о них — наше дело.
И нам наплевать, что там кричат из церквей.

С людьми мы в родстве. Наше царство — ночное время.
Они нас бояться? В том видим руку Твою.
На наших конях звенит серебрёное стремя.
Пора нам в дорогу. В каком ожидать нас краю?

Им помогать, защищать и вести их за правдой —
Вот наше дело, хоть бесами кличете нас.
Не пойдёшь за свободой колонной маршевой бравой.
Что ж, машите распятьем. Уж скоро наступит наш час! **

Отзвучал последний аккорд.

— Лавр Матвеевич, сегодня все изменилось... Вы и Ася, и Кири... Корзайл, — неудобопроизносимое все-таки псевдо, отметила я про себя, — ведете себя со мной не так, как раньше. Почему?

— Это вопрос риторический, я полагаю? — натянуто улыбается Элэм.

— Нет, — качаю я головой.

Кривит губы Корзайл. Как я выставляю себя в его глазах, докапываясь до сути, заставляя вербализовать ее, проговорить вслух?

Ася выпрямляется, откладывая вышивку.

— “В ночи обнажится клинок, к чему нам бояться Тьмы? Тот сделал выбор, кто смог увидеть свет Чёрной Луны ” *** , — цитирует она.

— Хватит пичкать меня стихами! — взрываюсь я. — Стихами и недостоверными байками! Ответьте хоть раз прямо и без уверток!...

— А какой в этом смысл, девонька? — мягко останавливает меня Лавр Матвеевич. — Пока ты сама не признаешь единственно возможного ответа, все наши слова пройдут мимо тебя...

Я вскакиваю на ноги.

— Так вы знаете? Вы все знали и молчали?!

— Знали о чем? — холодно уточняет Корзайл.

Я игнорирую его вопрос, обращаясь к невозмутимому старику:

— Лавр Матвеевич, я прошу, я очень прошу вас — ответьте! Что вы увидели, когда пытались гипнотизировать меня?

— Нет, — качает он головой, — на этот вопрос я не отвечу.

Я сажусь обратно в кресло. Нога на ногу.

— Даже, если я прикажу вам говорить?

— А почему я должен слушаться твоих приказов, девонька?

— Разве я не ваша госпожа, не ваша Княгиня?

Ну, вот и произнесла… Какое облегчение! Сейчас недоразумение разрешится.

— Я начинаю думать, что нет…

Склоняю голову. Волосы падают, скрывая мне лицо.

Шепотом:

— Я рада, что вы поняли свою ошибку... Теперь я пойду?

Тишина — звонкая, слепящая. Мне мерещится, что трое переглядываются, пока я не вижу их.

Тишина — глухая, давящая.

Гулкая, дымная тишина.

…О, как они умеют выдерживать паузу!..

— Идите вы ко всем чертям со своими..! — яростно, рывком бросаюсь я вверх.

— С радостью, Княгиня! — улыбается коленопреклоненный старик.

— С радостью, Черная Луна, — берет мои руки в свои Ася.

— С радостью, воплощенная, — дерзость в прищуренных глазах Корзайла.

— Это ошибка! — протестую я. — Если бы я была... я бы знала... я бы чувствовала...

И я знаю. Я чувствую.

Но я не верю. Слишком горько может оказаться последующее разочарование.

...Хотя, право же, приятно видеть этих троих на коленях перед собой...

— Да встаньте же!

— О, какая скромность! Лицемерие вам к лицу, госпожа, — в открытую насмехается Корзайл.

Лавр Матвеевич шикает на него, но не сердито — скорее одобрительно, и вскарабкивается на корточки для того, что бы затем вольготно устроиться на прежнем своем месте, в кресле.

Ася целует мне руку. Я вырываю ладонь и тоже сажусь.

— Ладно, — говорю я, — я все поняла. Спектакль разыгран, как по нотам. Глупенькая неофитка с рассказами о странных снах. У нее очень подходящее прошлое: сирота, не знающая своих настоящих родителей, озабоченная загадками своего отрочества. Дурочка сама напрашивается: рассказывает о каких-то Кохшеаль и Тейтросе, считая их Демонами или чем-то вроде того. Девчонка самовлюбленна и горделива, так что поверит с радостью в сказку, которую ей надиктует гипнотизер. Вот она — марионеточный Антихрист, которого можно будет нести, как знамя!...

— Вот уж никогда не думал, — задумчиво рассматривает меня Корзайл, — но Лилит ведь, похоже, действительно... не совсем умна.

— Не пережимай, Кор, — дергает щекой Элэм. — Диззи, милочка, сделай нам всем кофе. А ты, Морена, скажи-ка мне...

— Значит, все-таки Морена?! — торжествую я.

Ася уходит на кухню.

— И Морена тоже, — Лавр Матвеевич устало прикрывает глаза. — Так скажи мне, когда ты первый раз услышала от нас имя Кохшеаль?

— Хорошая память! — хвалю я. — Но это ничего не меняет. Асе я рассказывала свои сны еще до того, как она привела меня в ковен.

Пауза. Элэм ворошит уголья в камине, прикуривает от кочерги.

— Ладно, — соглашается он, — предположим, мы действительно обманывали тебя, разыгрывая драму. Это что-либо принципиально меняет?

Я удивлена. Они думают, нет?

— Конечно!

— И что же именно? Мы предлагаем тебе войти в наш ковен тринадцатым членом, стать главой нашего ковена. Наставница готова уступить тебе свое место.

Ася возвращается с чашками кофе на серебряном подносе.

— Я отказываюсь.

— Нет, ну, это заходит уже слишком далеко! — не выдерживает Корзайл. — Я спать поеду. Лавр Матвеевич, вы не против?

Старик не возражает.

— Возьми меня с собой, — просит Ася.

В молчании мы с Лавром Матвеевичем пьем кофе, ожидая их ухода.

— На каких условиях мы будем сотрудничать? — возвращается к разговору Элэм, отставляя чашку, едва щелкает собачка замка на входной двери вслед за уходящими.

— Ни на каких, — качаю я головой, — я не хотела бы больше видеть никого из вас. Поверить в выдуманную вами ложь, значит для меня предать Властелина, перед которым я преклоняюсь. Бесполезно соблазнять меня не мне принадлежащим величием. Давайте закончим на этом, Лавр Матвеевич. Вам не переубедить меня.

— Хорошо, Морена, я не стану настаивать. У меня напоследок есть одна просьба и один вопрос, затем мы расстанемся. На время или навсегда, как пожелаешь. Договорились?

Я отворачиваюсь к окну, вглядываюсь в туманный сумрак.

— Черт с вами, — говорю, — задавайте.

— Благодарю. Да, начнем мы с вопроса... Двенадцатым членом ты согласна будешь войти в ковен?

Даже так?.. Я закусила губу.

— Кто умрет?

— Я. Я достаточно стар, большая часть моих знаний и умений переданы приемникам, кроме того, самоубийство может стать для меня долгожданной визой в Преисподнюю...

— Вы шутите? — искажает мои губы кривая надежда.

— Нет, не шучу. Так как же?

Что за чушь! Это уловка, я не должна подаваться.

— Мой ответ остается прежним.

— Что ж, — старик смотрит в пламя, — тогда остается просьба... Выслушай мой рассказ. Обещаю, что он не будет долгим.

— А, может, не надо? — мне хочется поскорее уйти. — Все же ясно и так... Ну, хорошо-хорошо, я послушаю.

Элэм открывает портсигар.

— Мне не предложите?

Он угощает.

— Воплощенным трудно дается возвращение воспоминаний о себе, я знаю это по своей Наставнице... Веришь ты мне или нет, Морена, я хочу помочь тебе вспомнить. Я кратко расскажу тебе все то, что знаю о Мироздании и мироустройстве, об истории Земли, какой мы видим ее, а там уж... как судьба решит.

Он сделал паузу, ожидая возражений или вопросов, но я молчала в ответ. Я выслушаю все, не перебивая — так быстрее инцидент исчерпает себя.

— Итак, — старик глубоко затянулся, — изначально существовали две силы, две стихии, две сущности — Тьма и Свет. Что было до них, и было ли что-нибудь, мы не знаем. Откуда взялись они, кто был первым, или появились они одновременно? Без ответов. И Тьма, и Свет являлись олицетворением материй, не только привычных нам — плотных, но и многослойных, тонких, духовно организованных. Предначальные были более подобны друг другу, чем разнились между собой. И все-таки существовало между ними небольшое различие. Тьма находилась в постоянном движении, изменчивая от сумрака до черноты, хаотичная, беспрестанно меняющая саму себя и пространство, лежащее в ее границах. Свет пребывал в константности, внутренней упорядоченности. Если говорить аллегориями, Свет искал державу для своего престола, Тьма же желала исторгнуть из себя новое...

— Постойте! — перебила я; хотя я и не собиралась прерывать рассказчика, но здесь уж сдержаться не смогла. — Сейчас вы фактически назвали Свет Порядком, а Тьму Хаосом. Вы считаете такое сравнение правомочным?

— Нет, конечно, нет. Должно быть, я не вполне точно выразился. Сложно охарактеризовать в словах сущностей высшего порядка, таких как Мать и Отец... Тьма и Хаос — это не одно и тоже, так же как понятие “Свет” не может быть приравнено к понятию “Порядок”. Достаточно заглянуть в словарь, чтобы понять, что речь идет о разных явлениях... Я имел в виду всего лишь то, что Тьме больше присуща хаотичность, а Свету упорядоченность. Чувствуешь разницу?

Я всегда увлекалась логическими конструкциями, и сейчас цепочка размышлений увлекла меня, заставив на время отринуть навязчивую паранойю и забыть об обиде на собеседника.

— Но если это так, — возразила я, — то почему рациональный взгляд на жизнь, взвешенность решений и действий больше присущи адептам Тьмы, тогда как посвященные Света чуть что впадают в религиозный экстаз и считают добром поступки, вызванные случайной эмоцией: например, мимолетное сочувствие, подаренное к нищему?

— Здесь проявляется тяга к своему антиподу, — пожал плечами Лавр Матвеевич, — стремление достичь целостности путем развития в себе тех качеств, которыми ты от природы наделен в наименьшей степени. Так сильная женщина ищет себе зачастую в супруги слабого мужчину. Так подросток, наделенный большими способностями к математике, мечтает стать художником или музыкантом. Так бизнесмен, являющийся скупердяем в быту и деловых отношениях, может проигрывать целые состояния за одну ночь в казино. Понимаешь?

Я искала аргументы, чтобы оспорить позицию старика, но не находила их. Рассуждения мои зашли в тупик, и вернулись эмоции. Я насупилась и сухо ответила:

— Да. Извините, что перебила. Продолжайте свой рассказ, раз уж начали.

Лавр Матвеевич потянулся, помешал кочергой уголья в камине, потом снова откинулся на спинку кресла и нашел взглядом мои глаза. Кивнул.

— Что ж, продолжим... Однажды желания Света и Тьмы пересеклись, породив Первенцев — хаоситов, предназначение которых было служить Порядку. Создатель получил первых подданных, Мать успокоилась, изменив Вселенную присутствием своих Детей… Шло время, Отца начала не удовлетворять чужеродная изменчивость, наполовину присутствовавшая в его Первенцах. Он взялся творить сам, однако дети его Света являлись мертворожденными — покорными в своем бесчувствии и бездумии. Так появилась первая раса Титанов. Игрушки, заводные роботы, четко выполняющие набор предписанных команд — они быстро наскучили своему Создателю. Если ты хочешь пошевелить ногой или рукой, и она подчиняется тебе — это закономерно. Вот и первые Титаны были руками и ногами Отца, но не самостоятельными сущностями… Тогда Свет обратился ко Тьме с просьбой: общим творением увеличить число Первенцев. Тьма не любит повторений, и все же она поддалась на уговоры, рождая, однако, Вторых — тех, кого позднее назвали Архангелами, без страсти и стремления, вложенного в Первенцев… Время текло, и все более неприятно было Свету видеть проявления Тьмы в своих Сыновьях. Они восхищались Отцом, но не желали славить Его беспрестанно. Они искали, менялись, не желая быть бледными звездами, во всем подобными солнцу Отца. Они множили хаос, умаляя тем самым, как казалось Творцу, лелеемую Им константность... И тогда Создатель решил отгородить Сыновей от влияния Матери, чтобы они принадлежали только Ему Одному. Свет развернулся плащом, образовывая кокон, обращенный внутрь себя. Свет создал внутри себя отъединенный от Внешней Тьмы Космос, в котором отныне должны были обитать сотворенные Духи. Однако свято место пусто не бывает, и, создавая кокон, Создатель случайно (а, кто знает, может быть, и намеренно) зачерпнул часть Тьмы, и впустил ее в свое карманное Мироздание. В дальнейшем, используя Внутреннюю Тьму, как подручный материал, Он сотворил Младших Духов — Ангелов, и разделил свой мир на семиступенчатый хорал: высший — Трансцендентальный Уровень — собственно место обитания Творца, если можно так выразиться; Стихиальную Сферу — местоположение Рая и дом Первенцев; Мутабельную Ступень, заселенную средними Сыновьями, Архангелами; Плоскость Тоническую, во всем подобную младшим Ангелам, живущим в ней; Ментальный пласт, являющийся своеобразной прослойкой между четырмя верхними и двумя нижними уровнями; Астральный Мир, отданный низшим Духам, например Групповым Духам животных, созданным для надзора за исполнением “природных законов” будущих планет; и, наконец, Нижний Пласт, Уровень Плотной Материи — наша Земля, вязкая кипящая жидкость, еще не обредшая формы. Были материализованы солнца и планеты, и на одной из них — возможно и на многих, но мы не знаем этого точно — была посеяна жизнь: простейшие организмы, растения, животные — не хватало только человека. Создание человека... О, это был грандиознеший проект: слияние несоединимого, симбиоз бессмертного духа и смертной материи, фундамент пирамидальной конструкции!... Но Мать опередила Отца и воспользовалась Им, как Он пользовался Ею, чтобы создать из части Внутренней Себя и Света Отца первого человека — женщину, Лилит… Господь Внутреннего Космоса увидел, как пошатнулись основы Его Мироздания, и, не решившись уничтожить первую женщину, но, боясь, что Старшие из Духов узнают в ней воплощение Матери, Он солгал Сыновьям, объявив новое существо Своим творением… Кто знает, если бы Творец сразу разрушил тленную плоть Лилит и изгнал ее Дух во Внешнюю Тьму, как бы сложилась дальнейшая история нашего Космоса? Однако Он промедлил, и Первенец Люцифер, увлекаемый стремлением к познанию нового, сошел к Лилит и соединился с ней, породив вторую расу Титанов — расу полубогов, заселивших Землю задолго до прихода Адама. Люцифер помог развоплотиться супруге-сестре и повел ее к Братьям, в Верхние Этажи Мироздания… Создатель не стал отбирать Лилит у Сыновей, опасаясь их непонимания и гнева. Он даже признал ее равной Первенцам, однако объявил, что человек — Опора Мироздания — должен быть создан, и Творение должно быть завершено. Среди земель Титанов был отгорожен Эдем — подобие Небесного Рая, где и был поселен вскоре сотворенный Адам, а также Ева, во избежание казусов, подобных тому, что случился с Лилит, выращенная из ребра мужа — то есть имеющая в своей душе, как контрольный элемент частицу духа Адама. Что было дальше?.. Нет, совсем не событие, названное в Ветхом Завете первородным грехом, послужило причиной изгнания людей из Земного Рая. Что сделал Змий?.. Всего лишь научил Еву животному соитию. Тот же урок должна была преподать Адаму Лилит, но она отказалась от возложенной на нее миссии. Что могло быть плохого в обучении людей сексу? Не два человека, а миллиарды людей должны были стать Фундаментом Мироздания, следовательно, они должны были “плодиться и размножаться”. Первенцы всего лишь исполняли приказ Отца, соблазняя первых людей. Нет, секс не причина, и даже не предлог. Произошло другое: плод с Древа Познания — это символ эзотерического, запретного опыта; отведав его, люди поняли, чего лишены, и не были больше довольны тем, что имеют. Они не желали быть Фундаментом, они захотели стать индивидуальными, свободными сущностями. Частичное изменение произошло в них сразу: например, пришли осознание боли и чувство удовольствия. Земной Рай показался тесным Адаму и Еве… Возросшие потребности смертных были ударом по планам Творца, но не их полным крахом, хотя, они и несколько путали Ему карты... Излишняя самостоятельность, проявившаяся в людях, приближала их к Первенцам, расширяя природную узость животной натуры... От этих событий и берет свое начало Ангельский Мятеж. Люди размножались, им нужно было место для существования, но Земля была уже заселена Титанами. Многие Духи сходили на Землю, соединяясь с дочерьми Люцифера и Лилит и множа, таким образом, численность расы. Создатель приказал Сыновьям очистить Нижний Мир от Титанов, для того чтобы люди могли заселить твердь... Титаны были странными существами, не имеющими бессмертной души, жившими на грани Материи и Астрала. Очистить Землю от них можно было только одним способом — уничтожив все племя. Часть Духов взбунтовалась, не желая убивать собственных сыновей и дочерей... Была Война, и было поражение. Ангелы, оставшиеся верными Отцу, истребили Титанов, и люди расселились по планете. Однако у Творца оставалась проблема — Мятежники, изгнанные с Горних Уровней в Астрал. Они не смирились с поражением и не простили Отцу гибели собственных порождений… А люди… Люди тянулись к Павшим, все чаще забывая славить своего Господа. Павшие-во-Плоть жили бок о бок с людьми, порождая легенды о диадах, единорогах и прочих сказочных созданиях. Павшие-в-Преисподню, воплощаясь, ходили среди народов Земли, и фимиам курился на языческих алтарях. Раса людей взрослела и развивалась, все больше отдаляясь от животных, все больше напоминая Павших Ангелов. Маги способны были двигать горы и поворачивать реки вспять, играя с формой материи, переставляя атомы. Поэты, покидая бренные тела, легко скользили меж Уровней Бытия, беспрепятственно входя даже в Небесный Рай. Лекари познали тайны человеческой плоти, обратив долголетие чуть ли не телесным бессмертием. Животное соитие не привлекало мужчин и женщин так, как прежде, и детей рождалось год от году меньше. Фундамент Мироздания крошился. В трещины кокона рвалась Внешняя Тьма. Нужно было предпринимать какие-то меры, и Создатель предпринял их. Два нижних Уровня Мира, Материя и Астрал, были отделены от общей линейности существования Космоса и преобразованы в структурные Восьмерки бесконечности — Уроборос — Змею, заглатывающую свой хвост. Эволюция была прервана, отныне человечество оказалось принуждено ходить по замкнутому кругу, раз за разом, лишь с небольшими вариациями, повторяя однажды уже пройденный путь. Пирамида стала объемной… Для стабильности структурной Восьмерки Творцу пришлось разделить время Своей власти над Землей с Павшими, теперь уже в полной мере представлявшими во Внутреннем Космосе Внешнюю Тьму. Установилось мнимое равновесие. Светлая Дуга — Катаклизм, Апокалипсис, Армагеддон, меняющий лик планеты, — Темная Дуга. Подвох Создателя заключался в том, что в момент формирования Восьмерки Мятежники были лишены большей части своей силы и заключены в тюрьму — Преисподнюю, Ад, Астрал — а потому они были вынуждены принять новую структуру Мироздания на навязанных им условиях. Одновременно исчез неизвестно куда Люцифер, сильнейший из Первенцев. Прохождения Темной Дуги оказались гротескной пародией на настоящую власть: в момент Катаклизма, завершавшего Светлую Дугу, Отец изымал человеческие души из смертных тел и держал их в Чистилище до начала очередной Светлой Дуги. Павшие правили мертвой пустыней. На Светлой же Дуге Восьмерки Мятежники были вынуждены играть по правилам ее Хозяина. Раз за разом падали в прах языческие религии, уступая место монотеизму. Горели костры, телами еретиков пестрели виселицы. В Ад после смерти попадали лишь единицы неисправимо темных душ… Однако из любой тюрьмы есть выход, и однажды Павшие решили, что нашли его. Раз нет возможности взломать дверь со своей стороны, значит надо поставить тюремщика в ситуацию, когда он сам будет вынужден отпереть ее... Ну, вот. Теперь ты слышала все, что имел сказать тебе, Морена.

Я сидела, закрыв лицо ладонями — и так, где-то с середины прогруза.

... Надо убрать руки. Как щеки горят...

— Лавр Матвеевич...

— Да, милая?... Позволишь называть тебя так?

— Я оставлю право на решения за собой до следующего моего прихода сюда.

Старик покивал головой.

— Я готов ждать.


* Я знаю, что на пику поднимали не только знамена, но и тела врагов... Только никак не могу найти нужного образа, которым можно было бы заменить эту сентанцию....
** Джеймс Росс “Глашатай Люцифера”
*** Джеймс Росс — Мартиэль посвящается за “Выбор” и “Песню ищущих”

 

Эпизод 17

...Мой личный Армагеддон уже наступил...

Я, безалаберная и бесшабашная, мечтательная и юношески циничная, взбалмошная и экспрессивная, плакса и хохотушка, я — сиротка, невинная жертва злой мачехи-судьбы, я — деловая женщина, привыкшая самостоятельно брать от жизни желаемое, я умерла сегодняшней ночью в квартире ковена. Я умерла — под дерзостными насмешками Корзайла и жалостливым преклонением Дизрайр. Я умерла — под мутной капелью неестественно спокойных слов Лавра Матвеевича — слов, слишком спокойных в своей явной недостоверности, слишком спокойных, слишком усталых, слишком болезненных, слишком сиюминутных... для того, чтобы быть изощренной ложью. Я умерла.

И родилась новая я. Я, не понятная мне самой. Я — равнодушная и отчужденная, я — выгоревшая изнутри.

Я, Морена Александровна Сегунова, умерла.

...Я, Лилит, Темная Разрушительница, предстала перед ослепительным Светом Врага моего...

...Подсознание давно знало, и уже смирилось предсознание, но сознание мое все еще не желало верить...

Девчонка, влюбленная в плотскую жизнь и ненавидящая себя в ней, журналистка-ремесленница, феминистка и лесбиянка, заигравшаяся в сатанинские игры и забывшая, что не все же тебе, милая, брать, и отдавать придет пора, умирать не хотела. Она рвалась наружу истерикой, но холодный с прищуром смешок Княгини Ночи, сушил слезы в уголках глаз, стоило им лишь возникнуть. Девчонка орала в голос, царапалась и требовала вина. Она пела о взрезанных венах и рвалась по пустым улицам рассветного города вперед, на скорости под двести, мимо красных сигналов светофоров, надеясь лишь на одно — вот, вырулит сейчас из-за поворота “жаворонок” или засидевшийся в гостях плейбой, спешащий к дому, и тогда... Но Княгиня Ночи считала, что перочинный нож, отыскиваемый девчонкой в бардачке, потерян, и твердо держала руль, реагируя на движение со стремительностью кошки, долго просидевшей в засаде.

Я не хотела умирать!

...Я стремилась родиться...

Наступил рассвет.

Я бушевала на кухне, роняя тарелки и слизывая с пальцев кровь, отшвыривая кошку, не вовремя попавшуюся по дороге, а потом рыдая над ней, с трепетом ощупывая хрупкое тельце. Я смеялась над собой, тыча пальцем в зеркало, и пила коньяк из горлышка бутылки большими глотками. Я хотела опьянеть, но спина горела, словно вверх по позвоночному столбу разворачивалась Кундалини...

Я умирала.

Я, Морена Александровна Сегунова, мелкая служащая, безликая в толпе граждан великой России, нимфоманка, вульгарный юнец — я хотела выжить. И я падала на колени перед компьютерной распечаткой, наклеенной на комнатные обои — я падала на колени перед изображенным там Сатаной — нет, христианским Дьяволом, изображенным во всей злобе своей, с хвостом, копытами и рогами, но я любила его и такого! — я падала и молилась: не в первый, но в последний раз.

Я кричала в голос и падала ниц, целуя линолеум. С ледяной усмешкой наблюдала за мной Княгиня Ночи, ожидая своего часа.

Я заснула на ковре, истощенная физически и морально, когда часы пропикали полдень.

Подлесок. Изумрудная трава, и ручеек, руслом своим перерезающий поляну.

Сон. Я сплю. Как никогда прежде ярко приходит ко мне осознание факта.

Наползающая серая тень закрывает солнце. Я задираю голову вверх: небо цветом напоминает базальт.

Цвета тускнеют вокруг меня, и я кажусь самой себе плоской картинкой на черно-белой кинематографической ленте.

— Как мило ты меня представляешь себе ныне! — змеиным шипением вырастает голос в моей голове. — В пору воскликнуть: “И ты, Брут!”...

Я оглядываюсь вокруг, хотя заранее знаю, что никого не увижу.

— Ты кто? Где ты?..

— Ты права, мне любы преданность и повиновение, — проигнорировав мой вопрос, голос продолжает сплетать золотисто-зеленые кольца, — но то, что радостно мне принимать, как добровольный дар от смертного, я не желаю слышать от тебя!

Багровым грибом разрастается в моем мозгу гневный голос невидимки.

Я не спрашиваю больше. Мне больно. Я падаю на колени; скрючившись, обхватываю себя руками вкруг туловища.

— Что я сделала не так, Властелин мой, Повелитель мой, Господин? Чем огорчила тебя?!

Незримый удар приплющил меня к земле. Я вдохнула пряность сырой почвы и тонкие, еле уловимые запахи диких трав.

Я попыталась подняться. По шее бежала густая горячая струйка. Я вытерла ее. У меня шла кровь из ушей и глаз.

— За что, Властелин? — прошептала я, шаря взглядом в ненаселенном пространстве.

И новый удар.

...Я буду лежать покорно и не поднимусь. Должно быть, наказание заслужено...

— Предательница! — дрожит раздвоенный язык. — Нет, не предательница... Мелкая козявка! Как я мог так ошибиться в тебе?!.. Твоя любовь — подделка, твоя верность — обман! Ты — не тень Матери, ты — сарказм на Нее, руководимый Отцом!

Я не понимала. Точнее — я не хотела понять.

— Прости, Господин мой, я не знаю, чем тебя оскорбила!

Невидимая сила подняла меня в воздух и швырнула о землю. Я почувствовала, как хрустнуло ребро, как намокла, пропитываясь кровью, пижамная куртка.

— И это ответ?!

— Я люблю тебя, Властелин мой, Бог мой! Люблю!

Казалось на тысячную долю секунды ласковая нега окружила меня, но тут же, смятенная, отпрянула. В следующий миг я изогнулась дугой под стихийным шквалом, разламывающим суставы, дробящим кости, рвущим мышцы и кожу, высасывающим жизненный сок. Кровь стояла в горле, пустота заволакивала сознание. Черно-белый мир распадался на атомы. Контуры теряли четкость. Боль размывала тело слепящей волной.

— Любишь?! — голос вскрывал внутренности своим бешенством.

— Я раба твоя, Властелин, — последними остатками гордости простерлась я.

И рухнула в небытие...

...Медленно, с трудом приподнимала я веки.

Я лежала в высокой траве. Мужская фигура склонилась надо мной.

— Собакой у твоих ног, игрушкой твоей, — прошептала я, — лишь бы только с тобой, Властелин!...

Мужчина резко поднялся и отошел к краю поляны, где и замер, прислонившись спиной к древесному стволу.

— Лишь одно осталось в тебе прежним, — констатировал он, — упрямство!... Ну, и что мне делать с тобой?

Волосы мужчины, лежавшие смоляным плащом за плечами, вдруг закурчавились, укоротились, порыжели и встали ежиком.

— Порой мне, кажется, что ты ущербнее Евы. Она, по крайней мере, рациональна!

— В чем моя вина, Властелин, скажи! — ихором сердца вырвалось у меня. — Я не знаю!

Мужчина яростно стукнул кулаком по стволу яблони.

— Да ни в чем! Перестань только играть в поддавки и взгляни на меня своими глазами...

Я послушно подняла взгляд. Я попыталась — я честно попыталась, но увидела лишь молочную радугу на месте лица. Покаянно склонила голову.

— У меня не получается, мой Господин.

Вдруг Люцифер — ну, назови, признайся же себе хотя бы во сне! — стремительно шагнул ко мне, цепкими длинными пальцами схватил за подбородок, запрокинув мне голову и притянув меня к себе, поцеловал в губы. Долго. Томительно.

Я лепетала что-то, с криком пытаясь вырваться от него, но он держал меня, шепча в ухо (или в моей голове?):

— Ведь это не от зависти?.. Скажи, что не от зависти! Ведь ты до сих пор не простила Еву, не так ли?.. Смешно, ведь смешно! Разве мы решали не вместе?

Я отпихивала его, захлебываясь невысказанными протестами, но он не отступал...

...И звезды срывались с небес цветущими ландышами, и обступала нас тьма, вертя черношерстным хвостом. Эфир звучал лютневым перебором, и снег таял, лаская обнаженную кожу нерожденных...

— Я не достойна, Властелин! — наконец, высвободилась я из объятий.

Он замер, радужно-безликий.

— Лилит, — было в этом зове что-то потерянное.

— Нет, Господин, — затрясла я головой, — вы ошиблись!

Шатер атакующей кобры, и хлесткая, вполне материальная пощечина. Голова моя дернулась в сторону.

И прыжок кошки, знающей, что нет хищника ее самой страшнее — моя ярость.

...Порыв и безысходность. Костер на снегу. Мокрая шерсть и оскаленные зубы. Грозовой каньон и тучи, взрытые молниями. Он и я...

...Кулон в виде сердечка на золотой цепочке и запястье, отданное под нож с тремя желобками. Надменная ложь и отрицаемая правда. Звезды на летнем небе и пещеры непознанного, в которые страшно войти. Боль. Наслаждение. Обида и ярость, неразделимые, как дрова-субстрат и костер-явление. Я и Я, и каждая из нас стоит на перекрестке...

— Уже лучше, — произнес Люцифер, перехватив на уровне третьего глаза сюрикен Ада, — кажется, ты начинаешь походить на саму себя.

— Иди ты..! — невольно вырывается у меня; я даже не сразу понимаю, что эти слова произношу именно я, а не кто-то другой.

Я смущена.

— Куда? — интересуется он невинно.

А я молчу, потому что вижу глаза — и утопаю в них.

Шелковисто шелестит черная тога. Шаг. Два.

Я иду на встречу и падаю во тьму Несущего Свет, ища сочувствия и сострадания.

— Мы в прошлом?

— Нет, в будущем.

— Ты не исчезнешь снова?

— Разве я когда-нибудь покидал тебя?

...Будь благословенна Предвечная Мать, создавшая меня женщиной, ибо какой из братьев был тебе ближе меня, брат мой, возлюбленный супруг? Не было таких и не будет. Какая из сестер ближе тебе? Я встаю перед сестрами первой, ибо я — оригинал, они — лишь жалкое подражание. Я — хранилище искры твоей, муж мой и брат; я — Тьма и будущая Мать, ты — будущий Отец и Создатель. Ты — Свет, рожденный во Тьме. Я — Тьма, примиренная со Светом. Я — госпожа твоя и твой кумир, я — раба твоя и покорная служанка, но лишь в слиянии этих “Я” — моя целостность. Я — Смерть, я — весы Ее. Да не вознесет Свет свой трон надо Внешней Вселенной, ибо воцарится тогда власть пустотного закона! Да не поглотит Тьма бесконечность непознанного без остатка, ибо тогда погибнут живущие от недостатка пищи! Я — равновесие, я — центр конфликта, я — примиритель, я — вовне и внутри. Я — Тэургин, Темная Разрушительница. Я — Лилит — вдохновение Несущего Свет...

Сцепились губы и сплелись тела. Столпом экстаза взвился к небу бутон единения. И Тьма стояла по левую руку, и Свет стоял по правую. И отблески зари сменялись пламенем заката, и умирало время...

...Умирала я...

— Где ты? — шептала я. — Где ты? Ты так давно ушел...

— Я всегда был рядом. Не шути с опасностью...

Малиновые молнии в коконе запрета. Темная вода, закованная в гранит берегов.

Ты и я.

Неверие и тоска, гниль проступающая в чертах знакомых, близких лиц. Трупная затхлость мышеловки, и предсмертные судороги нездешней мощи в разлагающихся телах друзей…

Я и ты.

Мы вместе. Мы всегда были вместе: Творец и Разрушительница, Соблазнительница и Бунтовщик.

Мы — рефрен бытия. Мы — Конец и Начало. Мы...

…Что происходит?!

Хрипом оборвался голос души, секунду назад звучавший в унисон с моей.

Мигом позже я отшатнулась от тела, которое сжимала в объятия.

Люцифер стремительно менялся. Человеческая плоть обратилась склизскостью осьминога, потом щупальца и кожистые крылья проросли шипами, а третий глаз выдавился вперед белым рогом.

— Кто?! — стрелой из десятифутового лука я взвилась на ноги.

Щупальца цвета морской капусты изогнулись и брызнули в стороны, круша вечноцветущие деревья Земного Эдема. Монстрячие тело Люцифера распухло и опало фигурой изможденного юноши.

Я металась взглядом среди дубов и елей, но я — Лилит, лишенная силы, я — павшая Лилит, я — раздробленная в целостности, я... я не видела никого! Я знала, что идет бой. Я наблюдала, как воля к борьбе покидает брата моего, моего мужа, но бессильна была помочь, не видя врага!

...А он, потерявший с Падением большую часть своих изначальных возможностей, находил где-то мудрость и силу противостоять тому, кто вышел на поединок во всей своей мощи и славе...

Хищной грацией, желтым огнем, плотоядной жадностью розового языка в овале белых клыков взметнулся прыжком саблезубый тигр и упал в агонии, придавленный слоновьей поступью противника. Рванулся ввысь ящер с искрящимися перламутром крыльями, и пеплом вернулся в траву, бесстыдно играющую девственными бликами драгоценного камня. Стремительный торнадо взмыл к небесам и опал, не найдя пищи. Легионы воинской элиты выросли из-под земли, будто колосья, и были растворены в лавовом потоке открывшегося вулкана. Золото епитрахили скрестилось с серебром жреческого ножа. Ястреб спикировал, чтобы в клочья растерзать зазевавшегося голубя. Анаконда разворошила муравейник и давила насекомых своим хвостом.

...Я уже не понимала — кто и где. Я не узнавала, но хотела быть узнанной...

Противники не замечали меня.

Огонь пожарищ рос от земли, лазурная тишь падала с неба. Волк в предсмертном захвате клыков сжимал горло лучника. Непроглядный мрак кромсали вспышки лиловых молний.

...Он проигрывал. Он уходил от меня — он, бывший смыслом моего существования — он, даривший мне краткосрочность любви — он, ярость моя и моя нежность. Я спасла бы его, я закрыла бы его собой в этой чудовищной бойне, я защитила бы его!.. Если бы могла...

Атомный взрыв — и черные запекшиеся губы выжившего. Олово и ртуть. Яд в чаще — черный шнурок. Алмаз, разбитый крошевом осколков, и рубин — прародитель лазера. Чайник, плюющийся кипятком — выдернутый из розетки штепсель. Радуга, встающая сквозь вьюжную метель. Образ на образ — искусная вышивка, танец стихий.

...Я видела так. Возможно, было иначе...

Люцифер был ранен, из его многочисленных ран хлестала энергия, затоплявшая, словно потоки иссине-чёрного света, сияющую ауру звёзд. Он отразил удар Михаила в последний момент, приняв вся тяжесть огненного меча на навершие черного посоха, и упал на одно колено.

— Именем Единого Творца, Отца Всего Сущего, да будешь ты скован, мятежник, до конца времён, — произнёс Михаил, и песней золота звучал его голос, — тление — удел души, которая посмеет разбить твои оковы!

— Братоубийца! — выкрикнула я.

А Люцифер в последнем усилии поднял над собой Материнский Покров, чтобы встретить удар пламенеющего меча, и в следующую минуту он пал, накрытый ячейками ржавой сети, спеленавшей его, словно ребёнка.

— Будь ты проклят!..

Заревом истинного Света подёрнулись зрачки Михаила, и ржавые нити, бежавшие от его клинка к телу Поверженного, спеленали Тёмного Первенца остывающим жаром. Глаза Архистратига голубели, и в славе своей он звал Отца, докладывая о совершенном.

...Луны не умеют плакать. Луны не умеют страдать. Луны безмолвно светят ночами, ожидая часа, который придет...

Пряди волос оплавленным кружевом в гибких стеблях травы. Изломанные крылья, которых давно уже нет. Пустые зрачки, лишенные боли.

Не Ангел, не Демон — кто же?

— Рассчитанная ловушка, — шепчет пустота глаз последним ответом.

Я понимаю — зачем мне ответ?

Слоится образ Поверженного, точечно слоится, деталями. Блекнет ступень за ступенью. Тускнет цвет: черный на белом. Плывут, сыплются штриховые контуры. Ржавчина проедает дух.

...Где ты, возлюбленный мой, я тебя не слышу!..

...Бьется рассветное сердце-звезда — лотос или тюльпан? — под ржавой паутиной Оков, требует земля положенную ей виру, и блекнет боль, и блекнут сомнения, остается лишь ненависть, не имеющая крова...

Я больше не посылала Отцу проклятий. Я знала, что отмщу.

Я проснулась, и за окнами был мрак. Мне не за чем было смотреть на часы, чтобы понять, что сейчас без восьми минут полночь. Я дотянулась до телефона и, не глядя, набрала номер.

— Готовь обряд, адепт, я скоро буду.

Быть может, присутствовали в моих словах нарочитое высокомерие и доля наигранности, но прошлое ушло — ушло безвозвратно, как бы не была еще близка память о нем.

Пока я умывалась, одевалась, красилась — в общем, готовилась к выходу — магнитофон проигрывал старую аудиокассету:

Тебе дали в руки меч,
тебе сказали: "Фас!" -
и тем, кто рядом с тобой,
указали на нас.
Ты поверил в то,
что ты прав и свят.
Но дичью в этой охоте
станет твой брат.

Всадник Возмездия, Кара Всевышнего,
Меч Справедливости вспорет восход.
Нет побежденного, нет победившего
В мире, чье сердце навеки замрет.

Святую чистоту
благословляет Бог.
Кто с Неба не сходил -
не замарает ног.
Но метит пыль Земли
коснувшихся крылом.
Познавший боль и грязь
да назовется злом!

И встанет рать на рать
среди горящей ржи:
ты - за того, кто прав,
он - за того, кто жив.
А смерти все равно,
кто прав, кто виноват.
Но станет миру щитом
твой отверженный брат!..

Смертельно ранив мир,
в день Страшного Суда
узнаешь ты, что есть
иная правота.
Жжет душу скорбный взгляд
закованного в цепь...
Ты слишком поздно заметил,
как ты был слеп!

Всадник Возмездия, Кара Всевышнего,
Меч Справедливости вспорет восход.
Нет побежденного, нет победившего
в мире, чье сердце навеки замрет... *


* Мартиэль “Всадник Возмездия”

 

Эпизод 18

Странные все-таки обряды у моего ковена: такое ощущение, что лицеистский подход к проведению мистерий основывается на импровизации и синтезе обрядовых практик языческих религий и всевозможных тайных обществ.

…Наблюдая, как Лавр Матвеевич отпирает сейф в библиотеке и раздает толпящимся возле него членам ковена ювелирную бижутерию (изумрудные кулон, кольца и серьги — Асе, янтарь — Лаурелин, браслеты с рубинами — Корзайлу, яшму — Ашкеан, всех по порядку, никого не обделяя), требует от них переодеться в хламиды, соответствующие цвету камней, я недоумеваю:

— К чему это?

— Почем я знаю? — откликается Ракшас. — Элэм на ходу сочиняет, он даже постоянные обряды никогда не проводит на один и тот же лад.

Я переадресую вопрос старику.

— Мне кажется, что нужно действовать именно так, — он запирает сейф, не предложив мне никаких украшений. — Скоро ты сама поймешь... Вспомнишь. Застывший в формальности своей ритуал не может пробудить глубокого отклика в душе человека, он слишком привычен. Суть наших мистерий не в стандартных речитативах хвалы или просьбы, не в стабильности церемониальных действий — нет. Эмоции и разум спят без колокольного зова новизны, лишенные предчувствия неожиданностей...

Не могу сказать, что в тот момент поняла его слова, но я оценила их сердцем.

...Эхо медного гонга будит застывшую тишину...

...Пламя свечей отражается в полированном серебре. Босиком я иду сквозь расступающуюся шеренгу людей, чьи фигуры оплывающей загадочной радугой выступают из сумрака. Луна, заглядывая в окно, серебрит мою кожу нитями...

...Песнь хвалы и горечи, песнь освобожденной памяти...

— Тысяча лет оков —
что же накликал ты, бездумный пророк!
Тысяча лет оков —
просто на десять веков для мира не стать.
Тысяча лет оков —
я подожду, я ведь умею ждать.
Тысяча лет оков —
рядом с Вечностью это короткий срок.
Тысяча лет без звезд,
пения птиц, запаха прелой земли.
Тысяча лет без слез,
летних дождей, с ночью смешавших грусть.
Тысяча лет без снов,
сказок и песен эха остывших струн.
Тысяча лет без слов,
только стук сердца, что до сих пор болит...

...Они поют, и слушаю я...

— "Тысяча лет без зла," —
скажет священник, рабски целуя крест.
Тысяча лет без Тьмы —
жадно в глаза вопьется кромешный Свет.
Тысячу лет весны —
в горькой траве тщетно искать твой след.
Тысячу лет в ответ
видеть падение звезд с ослепших небес!..
Тысячи лет с тобой —
да не иссякнет над миром звезда Люцифер!
Тысячи лет с тобой —
тысячи стрел бессильем изранят грудь.
Тысячи лет с тобой —
выбравшим веру в себя среди тысячи вер.
Тысячи лет с тобой —
и за чертой сквозь Пламя продолжить путь...
Тысячи лет с тобой —
да не иссякнет над миром звезда Люцифер!..
Выбравший веру в себя —
и за чертой сквозь Пламя продолжит Путь... *

...Доверчивая бледность запястий под сталью кинжала. Взволнованно шуршит черная ткань...

...Не могу избавиться от соленого привкуса во рту, пусть чувствовать его и не должна, ведь крови в чаше было лишь на донышке, и Корзайл щедро долил ее терпким красным вином...

...Маслянисто плавятся свитки клятв на пергаментах — не сказанные, но подписанные...

...Голоса, не умолкающие голоса. Стерта в сумраке индивидуальность лиц...

— Мы, сотворенные из Тьмы по образу и подобию Света, присягнувшие Павшим кровью наших жил, землей, по которой ходим, пеплом погребальных костров, славим; мы - отступники и мятежники, мы заклинаем вас Демоны Преисподней — Тейтрос и Кохшеаль, и призываем именем Владыки Люцифера, Денницы, Императора Ада, Князя Тьмы, Огненного Дракона, Первого-среди-Равных, Повелителя Стихий, Двуликого Господина, Неукротимого Бунтовщика, Мастера Лжи и Отца Тайной Мудрости, Великого Разрушителя и Искусного Творца, Хранителя Смерти и Предвестника Жизни! Мы заклинаем вас именами Первенцев, сошедших во Тьму, именем Аполлиона, именем Асмодея, именем Азазеля, именем Астарты...

...Дымнокудрые ламии стонут в объятьях сатиров. Малиновость облаков на горизонте опережает не близкий еще рассвет...

— ...именем Вельзевула, именем Ваала, именем Дагона, именем Маммона, именем Иштар, именем Наамы...

...Бледный лик неупокоенной мести, расплавленный металл взора, черненый доспех под черным плащом, лиловая вязь на клинках обоюдоострых мечей — Тейтрос...

...Опавшая листва преданности, запекшийся в безысходности смертный миг, травянистая отреченность глаз, замершая на мгновение исступленность, окаменяющая ужасом, тяжелый хлыст с окованной железом рукоятью — Кохшеаль...

...Я вижу их, или мне это только кажется? Пламя и лед склоняют передо мной колени...

— Я был там. Я стоял на краю Мира и видел Свет, горящий в окнах Бытия. Я видел зарево Врат Зари и непроглядную Тьму Врат Заката. Я был там. Я видел и Свет, и Тьму. Я видел тьму Света и свет Тьмы. Я стоял на пороге Вечности. Минувшее расстилалось за моей спиной. Грядущее лежало предо мной. Я видел водовороты мрака и водопады звезд. Я видел гаснущие солнца и вспыхивающие звезды. Я видел расцвет империй и гибель миров. Я видел ничтожество и могущество. Я был там. Я видел стоящих во Тьме и несущихся сквозь пространство и время!.. **

Двенадцатикратным эхом:

— Лилит!..

...Неукротимостью Внешней Тьмы улыбаются мои глаза Первенцу, сошедшему на Землю... В звонкой голубизне Сфер я стою, окруженная Братьями... Сладострастной выдрой кружусь я перед Адамом... Бесстрашием самки, защищающей свой помет, встречаю я приказ: “Покоритесь!”... В ярости покидающих сил плету Ночную Паутину наперерез всполоху Огненного Меча, и отступаю шаг за шагом... Камнем с края пропасти падаю я в бездну — вот уж, поистине, Бездну! — теряя целостность, теряя силу... Наставницей хожу среди смертных, и омываю руки в крови первого Армагеддона — чтобы не забывать, чтобы помнить... Богиней встречаю я жриц своих у алтарей Атлантиды, крылатой рысью являюсь им, предчувствуя, предостерегая, зовя... Истомой пифий вещаю я Египту, золотом ацтекских ножей принимаю присяги... Трехликим ужасом беззвездной ночи миную античность... Я вкладываю волчью ягоду в руку травницы, и разжигаю костры на склонах Лысых Гор... Убийца новорожденных — я успеваю освободить верные души до клеймения их крестным беспамятством... Я вожу пером в руке ученого мужа, и чернокрылой музой присутствую за плечом иступленного поэта... Я одеваюсь в одежды эпохи, и атеист не может узнать меня... Шаг за шагом сопровождаю я человечество на бесплодном его пути... Но приходит день, размывающий все усилия мои волнами нового Потопа... Пауза, и возобновляется калейдоскоп лиц, мест и событий — немного по-новому, но я иду по собственным следам... Прошлое...

— С вершины вершин я озирал закоулки миров. Я видел тусклый обманчивый свет ложной надежды, мглу отчаянья и болота бездействия. Я видел возносящихся ввысь и падающих ниц. Я видел побежденных и побеждающих. Я видел решающих судьбы и обреченных. Я был там. Я видел все битвы былого и грядущего. Я видел великих и ничтожных, могучих и бессильных. Я видел величие и бренность этого мира. Я прошел дорогой огня, я бродил тропами души. Я ходил торными дорогами и окольными тропами. И я увидел все минувшее и грядущее на Пути своем. И постиг я их, как мне было дано! **

— Славься!..

...Беззвучно шевелятся губы призраков, склонившихся передо мной. Увы мне — я ничего не слышу! Память пришла — но еще не вернулась сила...

...Охра и медь... Жучок надежды моей, барахтающейся в каменеющей вязкости янтаря — предопределенность... Отравой сомнений бесстыдная голубизна небосвода... Вянут цветы на клумбе, лишенной заботы садовника... Крысы зимуют в доме, покинутом жильцами... Опадает вишневый цвет, и некому сравнить его с хлопьями снега... Медь и охра... Кто же выплавит орихалк?.. Изморозь в волосах моих и соль на губах... Это — будущее?.. Нет! Я долго спала, но потеряно еще не все.

— Вставший на Путь Тьмы, отныне ты готов идти Дорогой Истины. Ступи на нее, памятуя, что Путь сей легок, но труден, прям, но тернист. Знание обретешь ты на сем Пути, но одинок средь врагов останешься ты. Пусть боль твоя не откроет недостойному Дорогу Сумерек, и слезы твои оплатятся кровью врагов! **

...Бледнеет в небе луна, догорают свечи...

—...нет конца Дороге Истины, лишь в движении по ней твоя жизнь. Посвященный понесет Учение Мое всем, стремящимся к Знанию. Не мало слепцов на Земле, но и прозрения ищущих много. Врагов и друзей ты встретишь на своем Пути. Расскажи им обо Мне. Дай им Знание. Научи их тому, чему научил тебя Я. Вложи Меч Истины в их руки. И встанут смертные перед престолами Павших, ожидая часа Победы! Века пройдут, и сменятся эпохи, но пребудут всегда души пытливые и беспокойные, ищущие и страждущие, не отступающие перед тленьем плоти. Я буду с ними. Буду Я с теми, кто жаждет Истины, кто ступил на Дорогу Тьмы. Поддержу и укреплю Я тех, кто руководствуется разумом и бежит неразумных поступков. Встречу в преддверии Ада Я видевших Сияние Тьмы и Свет Полуночи... Будь же благословен, искатель Истины, и да пребуду Я с тобой! Во имя Светозарного, во имя Девяти Врат и Темных Престолов, во веки веков. Amen!.. **

Обряд закончился в пятом часу утра.

…Лавр Матвеевич уговаривал меня остаться в штаб-квартире ковена и отдохнуть на диване, если хочется спать, но я настояла на решении вернуться домой.

— В хорошей стране и в удачное время мы живем, — высказался Гаргантьюа, провожавший меня до машины. — У нас до Третьей Мировой или даже теперь, но в Европе, нам пришлось бы охранять вас, не спуская глаз, госпожа.

Те члены ковена, с которым я не успела близко сойтись, чутко среагировали на изменение моего статуса, мгновенно начав величать меня на “вы”.

— Думаешь, церковники настолько бдительны? — поддержала разговор я.

— Юродивые провидцы всегда найдутся, — закивал головой гигант. — Я и сейчас волнуюсь, правильно ли мы поступаем, позволяя вам одной, по ночному городу возвращаться в пустую квартиру...

Смеясь, я похлопала ювелира по руке.

— Еще вчера никакой опасности мне не угрожало, разве что, кирпич на голову мог случайно упасть… А теперь мне что же, передвигаться всюду под надзором телохранителей? Нет, друг мой, ночные улицы не стали более опасными, оттого что дюжина человек назвала меня сегодня истинным именем, нет, — я постаралась успокоить мужчину, сомневаясь в собственных словах; затем несколько секунд размышляла. — Единственная мера безопасности, которая кажется мне необходимой: это соблюдение молчания о том, что произошло сегодня, среди наших неофитов... Пусть я останусь для них своим человеком.

Открыв дверку машины, я села за руль.

Левый рукав моего черного джемпера задрался, открыв серебряный браслет тонкой чеканки.

— Видишь? Я ношу его, — обернулась я к Гаргантьюа.

— Я рад! — он заулыбался. — Уверен, он вам еще пригодится.

...Интересно, каким это образом мне может пригодиться браслет, годный только на то, чтобы украшать запястье?..

Вслух я не высказала своего скептицизма. Мы распрощались.

Желтая луна смотрела на меня сквозь ветровое стекло полузакрытым глазом, когда я заводила мотор. Движущаяся точка померещилась мне в быстро светлеющем небе, и я включила “дворники”, чтобы протереть стекло.

...Говорят, человеку, пришедшему в себя после нескольких лет комы, необходимо время, чтобы свыкнуться с новым своим статусом, изменениями во внешнем облике и незнакомыми раньше самоощущениями, признать, что прошлое ушло безвозвратно, что потеряны годы. Меня можно было бы сравнить с таким человеком, но адаптация моя к окружающему миру проходила немного иначе, чем положено в его случае.

Правомочность моего нынешнего статуса не вызывала у меня сомнений. Пробужденное самосознание подтверждало мне, что я нахожусь в нужное время и на приличествующем мне месте. Сомнения присущи человеку, не способному заглянуть вглубь собственного “Я”, но не Первенцу, для которого психическая структура, названная Фрейдом “бессознательным” — лишь один из пластов целостной сущности. Я знала, кто я, а от того рассуждала и действовала соответственно.

Но для людей, не посвященных в тайну перемены, произошедшей со мной, я оставалась Мореной Сегуновой: мимика, походка, любимые словечки — стиль поведения в целом и, уж конечно, внешность, не изменились во мне за одну ночь.

Лилит и Морена больше не конфликтовали во мне, я была ими обеими одновременно.

…Здесь можно было бы провести аналогию с компьютерной игрой. Геймер управляет персонажем игры, идентифицируя себя с ним. Есть он — сидящей за машиной, и он — бегающий с ножичком в руке по пустыне постядерного мира. Есть он — нажимающий на клавиши и использующий “save/load”, небрежно тасуя судьбы вымышленных персонажей и NPC, и есть другой он — стреляющий из огнемета или дерущийся на мечах, умирающий и вновь возрождающийся с ощущением де-жа-вю, для того, чтобы заново пережить события, уже случавшиеся с ним однажды. Есть он — кукловод, и он — марионетка. Кукловода мало интересует то, какой походкой будет передвигаться его марионетка, он лишь решает, куда ей идти и что делать...

Так было и со мной, только в моем случае кукловод и марионетка находились в одном теле. Но состояние мое не имело ничего общего с тем, что принято именовать словосочетанием “демон, вселившийся в человека”. Нет, дело было в другом. И кукловод, и марионетка — и то, и другое — это была я, только кукловод был душой, а марионетка — телом. Морена никуда не ушла, она лишь трансформировалась в Лилит. Отныне я смотрела на мир, как будто бы, двумя парами глаз — не только глазами персонажа, но и глазами игрока, сидящего за компьютером. Два “Я” слились в одно…

Однако слияние это было пока еще несколько односторонним: судьба геймера вплелась в ткань компьютерной игры, но он потерял свою глобальную власть над событиями. Ко мне вернулась память, но не сила. Почему?..

…А почему так редко встречаются люди, способные передвигать вещи взглядом или читать чужие мысли? Почему настоящие гадалки на вес золота? Почему каждый второй “народный целитель” — шарлатан? Почему так много написано книг по магии и так мало существует настоящих магов? Почему чудес, описываемых в сказках и религиозных трактатах, в обыденной жизни почти не встретишь?

Теперь я знала ответ. Все было элементарно просто. Чем больше сил чувствует в себе человек, чем полнее он осознает свои возможности, тем меньше он склонен подчиняться авторитетам, и тем дальше он уходит от безусловной веры и слепого покорства. От начала прохождения каждой Светлой Дуги и до самого ее конца Создатель все плотнее закручивает гайки, создавая человечеству все большие проблемы для изучения трансцендентальных тайн и овладения экстрасенсорными умениями. В начале любой из Светлых Дуг человечество обладает гораздо большей свободой, чем к ее концу. По сути дела, на Темной Дуге все должно происходить с точностью до наоборот, но я не знаю, так ли это. Ни разу еще со времени образования Восьмерки Земля не была обитаема во время прохождения Темной Дуги...

Я выжала педаль газа, чтобы успеть к Дворцовому мосту до второй разводки.

Когда на перекрестке Большого проспекта и... не разглядела какой линии, человеческая фигурка вынырнула наперерез автомобилю, я, уходя от столкновения, крутанула руль, влетела на тротуар и остановилась, впечатавшись бампером в фонарный столб.

Откинулась на спинку сидения, тяжело дыша.

Сумасшедший бегун, оставшийся невредимым, направлялся ко мне.

…Ну, что ему еще надо?..

Я опустила стекло.

— Выходи из машины, ведьма, — сказал мужчина мне, — ты уже приехала!

Зрачок пистолета с глушителем смотрел мне между бровей.

...Почему он не застрелил меня сразу, когда я еще не подозревала об опасности — с расстояния десяти, да даже пары шагов? И стоит слишком близко к дверце...

— Хорошо, — не стала перечить я и взялась за ручку.

Мужчина нервничал.

— Ну же, быстрее! — приказал он и повел дулом пистолета.

Я распахнула дверцу, ударив по ней всем весом.

Мужчину отбросило, но он устоял на ногах и тут же выстрелил — боль обожгла плечо, и еще раз — пуля срикошетила от серебряного наруча, когда я инстинктивно вскинула руки, прикрывая лицо.

…Где-то недалеко чихнул, заглохнув, мотор мотоцикла…

В немыслимой попытке уйти из-под пуль и спрятаться за машиной, я рванулась вниз и в сторону.

Еще два шустрых “хлопка”. Нападающий непрофессионально мазал.

...Какая модель пистолета? Сколько пуль в обойме?...

Доли секунды растянулись в минуты.

Пятый выстрел разбил стекло автомобиля. Шестая пуля разорвала ткань брюк на бедре.

...Предвечная Мать, у меня же нет оружия! Толку-то прятаться за машиной...

Мне все-таки удалось укрыться за автомобилем. Передышка на одно серцебиение.

...Только в рукопашную у меня есть шанс. Не настолько уж я бессильна, в конце концов... Телекинез, гипноз, простейшие магическое воздействие, возможное в моем теле на нынешнем моменте Дуги... Дотянусь, задушу, загрызу, в конце концов! Я не имею права умирать здесь, сегодня!..

Шаги. Случайный прохожий?

...Сейчас!..

Прикрыла глаза перед броском. Так проще: за мной интуиция и не грамма умения.

…Я не ударила. Я не рванулась вперед.

Меня остановили придушенный хрип и звуки возни.

Я открыла глаза. Первым делом увидела пистолет, валяющийся от меня в полуметре. Потянулась и подобрала. Рядом дрыгались ноги в вельветовых брюках и потертых кроссовках — без носков.

Опираясь о капот машины, я поднялась на ноги.

— Извини, госпожа, что опоздал, — Корзайл аккуратно сматывал стальную проволоку, — но стрельба перебудила бы весь квартал, и минут через пять мы беседовали бы с полицией, — он скосил глаза на пистолет убитого в моей ладони и пояснил: — У меня без глушителя. Ты ранена?

— Ничего серьезного, — ответила я, потому что это было правдой, хотя рукав джемпера и брючина джинс намокли от крови, а тело ломило предчувствие синяков. — Ты не опоздал, ты успел вовремя.

Корзайл обшаривал карманы пиджака и брюк убитого.

— Мне повезло, — закусила я губы, злясь на собственную неосмотрительность.

— Это была только первая ласточка, — согласился Корзайл, просматривая список номеров найденного мобильника.

— Наш штаб? — спросила я.

— Да... Госпожа, надо убираться отсюда побыстрей!

Он вскочил на ноги.

— Моя машина...

— Сколько в баке?

— Почти полный.

Корзайл приподнял с асфальта мертвое тело, втащил его в салон и усадил на место водителя. Я забрала сумочку и документы из бардачка, пока мой новоявленный телохранитель сбивал с автомобиля номерные знаки. Я ждала, пока он поливал бензином сидения и скручивал длинный фитиль.

...Лучше бы, конечно, было отогнать машину куда-нибудь в лес и уничтожить там, или сбросить в реку, но временем мы не располагали. Раздолбанный автомобиль с выбитыми стеклами и следами от пуль на дверцах привлечет к себе внимание на выезде из города, если не раньше. А с трупом что делать? Запихнуть в багажник? Скособоченный фонарный столб, опять же, остается вопиющей уликой...

С тревогой я поглядывала на окна ближайших домов.

— Ты “трубку” забрал? — спросила во избежание.

Парень похлопал себя по карману кожаной куртки.

... Взрыв мы услышали на бегу, сворачивая в проулок к Корзайловскому мотоциклу.

...Стекла в домах, наверное, повылетали...

Корзайл сунул мне в руки мотоциклетный шлем. Я надела его, убрав за ремень брюк прихваченный с собой пистолет. Взобралась в седло позади Корзайла. Взревел мотор.

...Кто? — спрашивала я себя, считая мгновенья гона. — Гаргантьюа, делавший странные намеки о спасшем мне жизнь браслете?.. Навряд ли. Савва — мятежный семинарист, оказавшийся шпионом? Скайкла, попавшаяся в ловушку своего криминального прошлого? Ракшас — завзятый наш интернетчик? Моргауза? Или, не дай Внешняя Тьма, Ася?!... Кто?...

— Когда я уходил, они не собирались разъезжаться, — сообщил мне Корзайл в парадной.

Он открыл дверь своим ключом. Из комнаты доносились голоса…

На кухне я нашла заваренный чай. Вскоре Корзайл привел Элэма.

— Кто пользовался телефоном после моего ухода? — спросила я.

Старик ответил.

Звонков было несколько, но говорил один человек — как просто. Никакой конспирации.

— Интересно, кем был этот герой-недоучка, напавший на меня? — высказала я вслух свои мысли. — И почему один, а не скопом?

— Самый шустрый, самый самонадеянный, — отозвался Корзайл. — Остальные, скорее всего, поджидали тебя в более глухом районе или на квартире.

— Пожалуй...

— Я сейчас выясню, — сказал Элэм и вышел.

Я не попыталась остановить его: в вопросах зондирования сознания старику можно было доверять, предатель ничего не заподозрит.

Я курила. Корзайл сел на табурет у стола и, привалившись к стене, закрыл глаза. Минут десять мы провели в молчании.

Вернулся Лавр Матвеевич.

— Ну? — я повернулась к нему.

— Связной нашего ренегата, — коротко ответил он. — Чиновник Синода.

— Кто-кто?

Меня разобрал смех.

— Выслуживался перед начальством, — понимающе кивнул Корзайл.

— Хотелось бы верить, что перед тем, как ринуться в авантюру, он не передал информацию по инстанциям, — угрюмо сказал Элэм, — но, боюсь, что подобной надежды мы позволить себе не можем…

— Все в свое время! — отсмеявшись, я вытерла слезы в уголках глаз. — Варианты наших дальнейших действий можно обдумать чуть позже. А сейчас нам нужно закончить с конкретным делом. Пойдемте...

В большой комнате нас ждала вся компания.

Я заглянула в лицо предателя: хорошая выдержка, лишь ресницы дрогнули при виде меня — ну и что тут особенного? Человек всего лишь моргнул.

На столе, отодвинутом к стене, с которой еще не сняли церемониальных гобеленов, стояли самовар, банка с вареньем и нарезанный вафельный торт в картонной коробке. В беспорядке соседствовали чашки, блюдца и ложки.

Садясь в кресло возле камина, я заняла руки ритуальным кинжалом, меньше суток назад бывшим в обряде.

— Кор, спой, пожалуйста, что-нибудь... подходящее случаю.

Лишь двое из присутствующих знали, что я имею в виду.

Корзайл взял гитару.

— ...Взгляни ты вверх безлунной ночью юной
И отыщи в созвездиях небес
Пробег коней и дикость скачки шумной,
И страх давящий вековых чудес...

Мы — слуги ночи. Когда-то мы были в Раю.
Лучше бы вам не бывать в этом глупом краю:
Серость, милорды, болото, затянет — прощай.
Ни с кем из знакомых там встретиться не обещай.

Когда мы восстали, эфир алой кровью залив,
Клинки засверкали, пурпуром лазурь обагрив.
Мы проиграли, и с неба нас скинули вниз.
Сломаны крылья, потерян для нас Парадиз...

Мы продолжали борьбу — среди вас, чудаков,
Сталью и словом ломая железо Оков.
Крепко сковал нас возлюбленный Бог и Отец,
В время иное придет Его власти конец!

Битва грядет, поведём за собою на штурм
Тысячи душ. Ну, держись, властелин-самодур!
Первым, Денница, ты дал имя нашей мечте —
Верим мы ныне, как прежде, твоей правоте!

...Мы долго бились за тебя, о, Князь наш Люцифер,
И разрушали, как могли, гнуснейшую из вер...
Наш чёрный плащ от крови потемнеет,
Но мы простить изгнанье не сумеем.

Пали мы, утратив славу? Да!
Возвернуть удар с торицею пора,
Тверди крепь сметая смерчем урагана...
“Никогда!” — не декларируйте так прямо!

Эй вы, смертные! Свободу ждёте в дар?
Нет, милейшие, хотя ваш Бог и стар,
Силу воли не продаст вам за медяк...
Выбор сделан? Стяги Рая? Ада флаг?

Лавр Матвеевич смотрит на меня. “Что же ты медлишь, госпожа?” — спрашивают его глаза. Я отвожу взгляд: “Скоро”.

“Слишком большая честь, — спорит прищур Корзайла, — предоставь это дело мне.” Я отказываю прямым взглядом: глаза в глаза.

— Кто вас в бой пошлёт — Архангел Михаил?
Ну, а трубы предоставит Гавриил?
И хоругвий поднимает Азраил?
И клинок за вас достанет Исмаил?

Или “В бой!” приказом вас отправит Асмодей?
Или Астарот, избравший родственность людей?
Абадден средь вас клинок возденет свой,
Гордо реют стяги Сатаны над головой!..

Выбор свой я сделал в день изгнанья,
Совесть мне не будет порицаньем.
Верный меч, не знавший слова “стыд”,
В честь победы Темных заблестит!

...Плечо к плечу, крыло к клинку в ночи
Промчимся, словно метеоры —
Строй всадников, и стук копыт звучит,
Как будто звук от снятого затвора... ***

Я встаю, чтобы отойти к окну, манящему прохладной свежестью утра.

Моргауза раскладывает Таро. Йормунганд уплетает торт за обе щеки. Яхонт подсел к Корзайлу и стрекочет без умолку — в пору затыкать уши. Ася снова за вышивкой. Гаргантьюа считает мух. Лаурелин подошла к столу, чтобы налить себе чашку чая. Ракшас ворошит кочергой угли в камине. Скайкла клюет носом. Савва ищет какую-то вещь в своем рюкзаке. Ашкеан склонилась над книгой.

Ножны я оставляю на подоконнике. Мне ни к чему спешить — всего два шага.

Я позволяю Лаурелин почувствовать холод стали у шеи, три удара сердца отпускаю ей на осознание — и лишь затем перерезаю ей горло.

…Кровь забрызгала скатерть: ничего — черная, отстирается.

Тело изменницы сползает на пол. Я кладу кинжал на стол, и вытираю пальцы о полотно — все равно уже грязное.

Монолит молчания за моей спиной.

— Лавр Матвеевич, объясните им.

Я ухожу в ванную, чтобы отмыть руки…

Вернувшись, наблюдаю, как Корзайл с Ракшасом перетаскивают труп в библиотеку.

— Сейчас я буду спать, — говорю, — караульте. У нас впереди около двух месяцев, мы должны продержаться.

Йормунганд поспешно начинает раскладывать для меня диван, Моргауза извлекает из шкафа чистые простыни.

— Ашкеан, мне понадобится твоя помощь...

Осторожно стаскиваю через голову свитер: шерсть пропиталась кровью и присохла к ране. С ногой, наверняка, дело обстоит и того хуже...


* Мартиэль “Тысяча лет оков”
** Авторские вариации на тему “Книги Времен, или Апокалипсиса Тьмы”
*** Джеймс Росс и Тинмориэль “Черные всадники”

 

Эпизод 19

Просыпаюсь я вечером, ближе к закату.

Побаливают туго забинтованные ссадины — счастье, что ничего серьезного. Моргауза приносит мне в постель завтрак на серебряном подносе. Съев пару бутербродов с беконом и выпив стакан томатного сока, я осведомляюсь о бдительности моей охраны. Оказывается, что большинство чаевничает на кухне, Ракшас в библиотеке засел в Инет, вызванивая подвижнические ковены, а Гаргантьюа с Корзайлом уехали хоронить тело.

— Собери всех, кто здесь.

...Военный совет в зале, где вчера я принимала клятвы. Усталые, осунувшиеся от бессонницы лица. Лишь старик выглядит бодрым, и меня волнует причина этого: отменное здоровье или действие транквилизаторов?

— Нам нельзя оставаться на этой квартире, — начинаю я резко, — Лаурелин наверняка сообщила ее адрес тем, на кого работала. К нам могут нагрянуть в любой момент. Не понятно, почему они медлят, но это дает нам шанс скрыться. Мы должны уехать из Метрополии; куда-нибудь в глушь, в деревню, в черноземную полосу или, может быть, лучше на Урал.

— В большом городе человека сложнее найти, — возражает Элэм.

— А в степи видимость шире дальности выстрела, в тайге же каждая ветка и каждая птица будут служить нам сигнализацией. Правда, в лесу нам потребуются проводники из старожилов. Проблема в том.., — я замолкаю, но никто не хочет заполнить мою паузу своим вопросом, — проблема в Светлых, которые будут идти за нами по пятам. Мы можем спрятаться от полиции и разведки Синода, но не от отрядов Ангелов, которые будут вынюхивать в Эфире наш след...

Йормунганд жует фильтр сигареты, нервно обыскивая свои карманы в поисках зажигалки.

— Может быть, стоит уехать за границу? — предлагает Ашкеан.

— Это никак не поможет, — качаю я головой.

— У нас есть союзники: много, здесь и в других местах, — говорит Ракшас. — Они помогут нам: спрячут, будут за тебя сражаться.

— Адепты — субстрат для глобальной победы, а не расходный материал подготовки к ней! — я сжимаю кулаки так, что ногти впиваются в ладони. — Но… ты прав, нам придется использовать их помощь, чтобы выжить...

Лавр Матвеевич хмурится, обдумывая мои слова.

— Разве Элохим могут причинить нам реальный, физический вред? — интересуется он. — Они не станут попирать законы Мироздания, иначе их действия могут разбалансировать Восьмерку…

Я киваю.

— Скорее всего, так, хотя мало ли... Главное то, что они смогут предупреждать адептов Света о наших передвижениях. Тупик. У нас практически нет шансов.

Савва морщит лоб, теребя полу своей рясы.

— Подождите! Каким образом Духи могут выследить нас в Эфире?

— По слепку образа, — отвечаю я, — перемещаясь, мы будем оставлять за собой след, подобный отпечаткам ног на песке или снегу.

— Но ведь случаются метели и песчаные бури!

— Вряд ли нам стоит рассчитывать на подарок судьбы, — грустно улыбаюсь я.

— Или след отдельного человека может затеряться в следах огромной толпы...

Несколько мгновений я молчу, обдумывая новую мысль, потом соглашаюсь:

— Ты прав. Если мы поедим на поезде, наш след будет сложно вычленить из образов десятков людей. Идея хорошая. Она поможет нам бежать. Однако боюсь, что, в конце концов, Светлые нас отыщут.

— Почему? — недоумевает семинарист.

— Эфирный след любого Темного отличается от следов обычного законопослушного человека. Он будет выглядеть черной кляксой на фоне всеобщей серости. Или яркости, — предотвратила я следующий вопрос. — Нет, Савва, мы не будем прятаться в христианских или дзен-буддистских монастырях.

— Но черное на черном не заметно! — воскликнул Ракшас, стукнув себя кулаком по колену. — Мы объявим нашим по всему миру общий сбор и спрячемся в их толпе!

— Ага, как же! — хмыкнул догадливый Яхонт. — Газетчики раструбят о столпотворении на всех углах, и, еще раньше всяких там, нас отыщет полиция!

Мы вернулись на исходные позиции.

Я попросила кофе, и Моргауза ушла варить его.

— Лавр Матвеевич, сколько у нас денег в банке?

Ракшас ответил за него, что денег будет столько, сколько потребуется.

—Я знаю одну старую крепость на волжских островах; кажется, она сохранилась еще со времен коалиции с татаро-монголами против запада. Не плохо было бы выяснить, кто ее нынешний владелец, и постараться перекупить ее за пару дней. Будет какая-никакая, а защита.

— Уладим, — кивнул мне Ракшас.

— Ладно, — сказала я. — Готовьте провизию, собирайте вещи. Собрание закончено.

Народ потянулся из комнаты.

— Лавр Матвеевич…

— Да? — остановился он.

— Мне нужно завершить незаконченное дело… — Я дождалось, пока все вышли. — У меня дома осталась кошка. Я не могу ее бросить.

— Я пошлю кого-нибудь...

— Но ведь вы первым предположили, что там засада. Я не могу рисковать людьми, у нас и так уже неполный комплект. Я поеду сама.

— А рисковать собой ты можешь?! — голос Элэма приобрел гипнотический нажим.

— Не должна, — согласилась я. — Предложите устраивающий нас обоих выход.

Старик сник.

— Ну, что может случиться с кошкой? Разве что на улицу выкинут, не убьют же ее...

— Могут.

Спорить он не стал.

Знаю: глупо рисковать всем из-за обычного домашнего питомца, но не могу иначе. Не высказанный вопрос — безмолвный ответ.

— Пожалуйста, дождись, по крайней мере, Корзайла. И захватите с собой Савву. Он у нас каратист, если ты не в курсе…

Я согласилась и добавила:

— Не волнуйтесь. С охраной и при оружии… — я указала на привезенный с собой пистолет.

Элэм неодобрительно покачал головой.

— А стрелять-то ты умеешь, госпожа моя? — спросил он.

— Да. Приемные родители увлекались охотой.

На этом закончился наш разговор.

Элэм предупредил Савву, и тот переоделся из рясы в светскую одежду.

Спустя четверть часа вернулись Гаргантьюа и Корзайл. Я слышала из комнаты, как на кухне Корзайл, узнавший о намеченном мною мероприятии, возмущенно декларировал свою потребность в отдыхе.

И все-таки мы поехали — на машине Элэма, недавно использовавшейся для вывоза трупа.

...В салоне я принюхивалась. Нет, ничего...

Савва остановил автомобиль за полквартала до поворота в мой двор.

— Сидите, я на разведку, — бросил Корзайл, выскакивая из машины.

Мы ждали — совсем не долго, но мне казалось, что минуты тянутся ужасающе медленно. Савва то и дело поглядывал на часы…

Наконец, Корзайл вернулся.

— Вроде, чисто. Не знаю! — буркнул он, и мне: — Может, ты все-таки останешься в машине?

Мы пошли втроем.

— Я бы на их месте поставил автоматчиков на крышах, — шепнул Савва, вполглаза косясь на соседние дома.

— Не накликай! — шикнул на него Корзайл.

— Почему на крышах? — спросила я, чтобы разрядить атмосферу. — Высоко же...

— Это я так, — смутился Савва, — образно... Может, за окнами соседних домов...

Двор мы миновали благополучно.

Сломанные качели на детской площадке. Трава, ростками пробивающаяся сквозь асфальт. Облезающая зеленая краска на деревянной двери подъезда.

— Возможно, она все-таки не на Синод работала, — предположил Савва о Лаурелин. — Конечно, маловероятно, но ведь мог же Элэм ошибиться?

— А на кого тогда?

— На маленький клан фанатиков, который сейчас безуспешно ищет своего пропавшего горе-боевика...

— Она сделала несколько звонков, — напомнил Корзайл.

На нужный этаж поднялись пешком. Корзайл исследовал дверь квартиры и замок на предмет наличия бомбы или следов взлома. Ничего такого не было. Я отперла дверь.

В прихожей было темно. Не проникал дневной свет из комнаты, ведь обычно я держу шторы задернутыми.

Поколебавшись, я потянулась к выключателю.

Серый комок меха метнулся мне навстречу, вцепился когтями в материю джинс, собираясь карабкаться вверх.

— Клепочка! — облегченно выдохнула я, подхватывая кошку.

— Как? — переспросил Корзайл.

— Клепочка. Клеопатра.

Он присвистнул.

— Чего только не придумают...

Савва расслаблено оперся о дверной косяк. Корзайл уже открывал дверь на выход.

...Чужое присутствие я почувствовала интуитивно и с кошкой на руках развернулась на встречу вихрю молекулярных преобразований, выворотившему из петель и растворившему в себе двери встроенного в стену шкафа и ванной, а за ними — пальто, полотенца, клочки обоев, ленты отодранного от пола линолеума...

...Савва отшвырнул меня в угол прихожей, заслоняя собой...

...Шквал выстрелов еще звучал в ушах, а Корзайл уже вбил в рукоять пистолета новую обойму...

...Золотом литые кудри волос, белый хитон и россыпь алмазов на рукояти Пресветлого Меча, нос с горбинкой, в глазах — голубизна летнего неба...

— Эльвартус! * — выплюнула я, отстраняя Савву.

— Радуйся, Темная, — Ангел слегка склонил голову в приветствии, и поднял руку открытой ладонью в сторону Корзайла. — Не стреляй, смертный, это бесполезно.

Корзайл коротко глянул на меня и опустил пистолет.

— Как ты посмел материализоваться при них?! — прошипела я, указывая на своих спутников и разыгрывая ярость, стоявшую вдалеке от порога моей души. — Или Закон Прихода уже ничего не значит?!

В нападении лучшая защита.

— Забавно слышать от Темной речь о Законах, — улыбнулся Ангел, — не думалось мне никогда...

— Что ты здесь делаешь? — потребовала я ответа.

— Приветствую твою возвращенную память, Первая. Поговорим?

Осторожно, неторопливо отодвинула я телохранителей за свою спину.

— Я тебя выслушаю.

Ангел поправил лазурную перевязь Пресветлого Меча. Его белая ладонь с перламутровыми ноготками открылась навстречу мне — в ней лежал черный шнурок. **

— Черному черное! — усмехнулся Эльвартус. — Собственно говоря, я пришел с предложением: первым и последним. Чаша с цикутой, пистолет или веревка с мылом — нам безразлично. Уриил дает тебе срок в два дня, этого более чем достаточно. Ни мы, ни наши адепты не тронем тебя в течение этих дней. У тебя будет время написать книгу — коротенькую, или создать любительский кинофильм, чтобы в дальнейшем у нас не переводились враги, с которыми нужно бороться, а то без дела заскучаем, пожалуй... Большего предложить не могу. Двое суток, запомнила?

Я прямо смотрела в лагуны зрячей голубизны.

— Ты не в том положении, Эльвартус, чтобы диктовать мне условия. Как ты можешь принудить меня к согласию? У тебя на руках ни одного козыря, кроме легионов фанатиков, которых можно вооружить автоматами…

— А разве этого мало? Стрелять будут не только здесь — повсюду. Мы вырвем с корнем заразу ваших лживых проповедей...

— Какой слог! — прервала я его. — В который раз по вашей вине люди будут убивать себе подобных… Пусть так! Но это будет человеческая война, и в открытую Духи не посмеют в нее вмешиваться. Вы не налетите пернатой стаей, воздевая клинки, сколько бы ты не убеждал меня в обратном. А если налетите — тем лучше.

Над головой Эльвартуса гневно сверкнул ореол нимба.

— Я могу развоплотить тебя прямо сейчас, — Корзайл и Савва подступили ближе ко мне, — и твои шавки никак не смогут помешать мне, ты знаешь! Единственное преступление Закона не разрушит Мироздание, как бы тебе этого не хотелось!

— Тогда рази! — я шагнула навстречу Ангелу. — Чего же ты медлишь?

Он отступил на шаг.

— Будь моя воля!.. — прошептал сквозь сжатые зубы. — Но начальству виднее… Уриил дал тебе два дня. Распорядись ими умно.

Взвился и опал вихрь дематеарилизации.

Коридор был пуст. Линолеум, обои и сорванные с петель двери вернулись на положенные им места, пальто аккуратно висели в шкафу, полотенца — на трубе в ванной.

— Уф! — выдохнул Савва.

— Почему наши Наставники никогда не приходили так? — спросил меня Корзайл.

Я поглаживала кошку, обдумывая случившееся. Первый раунд прошел в ничью.

— Закон Прихода одинаков и для Ангелов, и для Демонов: не создавать гомункулусов на глазах смертных, не являться во плоти людям, не беседовать с ними, не предпринимать в матеарилизованном виде каких-либо магических или физических воздействий на смертных и так далее. Ангелы, оставшиеся во славе, способны обойти запрет будь у них на то разрешение свыше, Демоны же лишены своей изначальной целостности, и потому в силах нарушить Закон лишь при очень больших затратах эгрегориальной энергии...

— Что он прелагал вам, госпожа? — Савва осторожно тронул мою руку.

— Чашу с цикутой, веревку и мыло или пистолет, неужели не ясно? — раздражилась я.

Корзайл забрал у меня с рук Клепу.

— Надо уходить. Долго задерживаться здесь опасно.

— Светлые обычно держат слово… Найдите себе пока что-нибудь в холодильнике и покормите кошку, — велела я.— Раз есть время, я соберу кое-какие вещи…

На Васильевский мы вернулись без приключений.


* Данный эпизод написан уже после сочинения первого явления нашей совместной с JR работы - "Крыло и плащ". Авторство на Эльвартуса, появляющегося в данном эпизоде, а также на всю эту ангельскую команду в целом (появляющуюся немного позднее), принадлежит Джеймсу Россу.
** В Древне-Римской Империи существовал обычай: император посылал неугодному подданному из знатной семьи черный шнурок, объясняя, таким образом, в символической форме, что предоставляет ему право почетного ухода из жизни — самоубийства, взамен прилюдной казни.

 

Эпизод 20

...День промчался попавшей в центрифугу белкой и умер так же быстро и незаметно, как несчастный маленький зверек, оставив после себя сосущую под ложечкой тоску опасений...

Для некоторых людей весенние ночи оказываются длиннее весенних дней, хотя поклонники здорового образа жизни и утверждают иное.

…Что такое ночь? Одни скажут: “Это такое время суток, когда на небе не светит солнце” и будут правы. Другие уточнят: “Психологически мы считаем ночь промежутком времени от засыпания и до пробуждения” и, опять-таки, я соглашусь с ними, хотя при помощи критерия сугубо субъективного невозможно рассчитать в часах и минутах длину одной ночи. Кто-то привык ложиться спать в девять часов вечера — а кто-то в одиннадцать, одни живчиками вскакивают в семь утра — другие валяются в постели до полудня. Думаю, ночь — это просто ночь, и не нужно вокруг нее пустых славословий, ведь для каждого человека она протекает по-разному...

Ракшас, например, в восемь часов моего отдыха с 16 на 17 апреля сумел вместить множество дел: он наладил связь с заграничными и неизвестными мне местными ковенами, забрасывая их шифрованными сообщениями виртуозно поэтической формы; он расстарался, выясняя личность владельца островной крепости, а затем от его имени выставил замок на аукцион, взломав сервер Имперской Биржи, и долго торговался, прячась в числе заинтересованных предложением лиц. Под утро Ракшас добрался до самого незадачливого владельца недвижимого имущества и сообщил ему о своем праве на островную крепость. Владелец, конечно, возмутился и заявил, что не выставлял на аукцион фамильную собственность. Ракшас разыграл истерику и потребовал арбитража властей. Вот тут-то и спасовал наш помещик-крепостник (не рабовладелец, а владелец крепости, я имею в виду), который, как выяснил Ракшас несколькими часами раньше, являлся персоной весьма известной в узких кругах и занимал высокую придворную должность. Он предложил Ракшасу уладить дело без скандала. Продать замок важный господин не соглашался, но Ракшас долго бухтел по поводу комиссионных, уже снятых с его банковского счета посредником-Биржей, грозился пойти в полицию с заявлением о мошенничестве, и владелец сдался, предложив условия долгосрочной аренды. Кроме того, Ракшас заказал для всей нашей группы билеты на самолет в Самару на восемь вечера 17 апреля.

…Я проснулась от шума, который Ракшас учинил, прокрадываясь с преувеличенной осторожностью из библиотеки в коридор и, в результате, уронив ширму.

— …Куда это ты?

Ресницы никак не удавалось разлепить, и я потерла глаза руками.

— По делам, — загадочно улыбнулся Ракшас.

— Эй-эй! — я приняла полувертикальное положение, сев на диване. — Давай без шуточек! Мы не в игрушки играем.

— Ну, чего ты так сразу, — обиделся мой бывший любовник, — я сюрприз хотел тебе сделать...

— Мне вчерашних сюрпризов хватило с лихвой. Выкладывай, чего там у тебя?

И он выложил.

— Еду подписывать контракт, — сказал Ракшас в заключение. — Вернусь с ключами.

Я поманила его пальцем; а когда он подошел, заставила нагнуться ко мне и поцеловала в щеку.

— Ты молодец, — легонько оттолкнула. — Иди.

Он ушел, сияя лицом.

...Приятно ему, наверное, было думать, что расстарайся он раньше, имел бы сейчас в женах Высшую Демонессу, Павшую. Люцифер, Адам — он, стало быть, третий. Гордость молодца распирает...

В моих мыслях не было насмешки над Ракшасом, только снисходительность — грустная и немного нежная.

На валике дивана висел халат. Я закуталась в него и пошла в ванную.

На кухне пили кофе Ася с Корзайлом.

— Где остальные? — спросила я.

Ася отозвалась:

— По домам разъехались. Шмотки собирают, хавчик в дорогу.

Я поморщилась, как от зубной боли.

— Будь добра, говори правильно. Вульгаризмы в речи отбивают аппетит.

— А раньше тебе нравилось, — протянула подруга.

— Под настроение, — возразила я, зайдя на кухню для того, чтобы выпить чаю, и потому вытряхивая себе в чашку остатки сахара. — Когда допьешь, сбегай, пожалуйста, в магазин...

С утра и до четырех дня, когда приехал Лавр Матвеевич с чемоданом, на квартиру подтягивались члены ковена. Порой забегали неофиты, но Корзайл их выпроваживал, подкармливая сказками о светопреставлении в небе над Тмутараканью и мотивируя спешный отъезд ковена необходимостью рекогносцировки данной местности на предмет выяснения причин явления. Только одного адепта, молоденького паренька щучьей повадки, Корзайл привел в комнату и представил мне — раньше нам встречаться не приходилось.

— Мой младший брат, — сказал он просто. — Он помогал мне кое в каких... операциях.

Малыш по-корзайловски щурил глаза, плюс к тому косил и прихрамывал на одну ногу. Подвижность хищного зверька, тонкие улыбчивые губы и стальная морось в глазах.

— Он мне понравился, — сказала я, когда мальчик ушел.

— Каждый из наших будет предлагать тебе своего протеже-неофита на место Лаурелин. Возьми и моего на заметку.

Я согласилась. Надеюсь, у меня будет время выбрать без спешки. Хотя, вряд ли...

В половине второго вернулся Ракшас.

— Все в ажуре! — сообщил он еще с порога.

Вручил мне связку ключей и документы на аренду и тут же умчался домой, собирать вещи.

Ася ездила к себе вчера вечером, я это помнила. А вот Корзайл, похоже, вообще не покидал квартиры.

— Ты подготовился к поездке?

— А?.. — он сначала не понял. — Да, братишка подвезет мои вещи. Я сказал ему, что нужно.

— Он еще вернется?

Я подумала. Еще раз подумала. Подумала хорошенько.

— Знаешь, — сказала я, — не известно, как будут обстоять наши дела через пару дней. Если мы окажемся запертыми в осаде посреди реки, нам сложно будет подобрать кандидата и вызвать его к себе. Ты ручаешься за мальчика?

Корзайл строго взглянул на меня.

— Как за свою тень.

— Этого достаточно, — кивнула я. — Он сможет поехать?

— Я позвоню родителям.

К пяти часам одиннадцать ветеранов и новичок были в сборе.

Последний раз мы собрались в большой комнате штаб-квартиры. Элэм откупорил две бутылки шампанского и разлил пенящуюся жидкость по бокалам.

— В приметы мы не верим, — сказал он, бросив на меня быстрый взгляд, — а потому: за успех предприятия!

Я чокнулась со всеми, но пили мы в молчании, будто на похоронах.

Корзайл погладил гриф гитары.

— Последний раз, пожалуй, — прошептал он.

Мы брали в дорогу только самое необходимое. Инструмент оставался здесь.

Корзайл запел. Голос у него был чистый, широкого тембра и богатый модуляциями — то взлетавший до почти девичьих высот звонкости, то падавший до кулуарной хрипотцы. Я отдалась течению звуков, почти не слушая слов.

— Мне в тягость храмов тихий тлен
Пред силой неземной.
Не преклоню, упав, колен
Смиренный и больной.

Чтоб паруса поднять средь волн,
Лишь ветер нужен мне.
Сквозь мрак летит мой дерзкий челн,
И дух горит в огне...

Новый голос поддержал голос Корзайла, умаляя эстетичность и внося надрыв. Малыш не сводил восторженного взгляда со старшего брата, но казалось: неумелое пение его попадает в унисон.

Мне припомнилось: “Как за свою тень...” Надо же! Подобная близость редко встречается в семьях. Мальчик смотрел на Корзайла, как на кумира — ожившего идола забытых религий, и мне хотелось спросить: “Что же ты видишь в нем такого, чего не вижу я?”

— ...Пусть смерть хохочет за спиной,
И взбешен океан,
И с каждой яростной волной
Безумней ураган,

Пусть среди рифов и смерчей
Лежит опасный путь,
Но звезды дьявольских ночей
Мне не дадут уснуть! *

— За это и выпьем, — предложил Лавр Матвеевич, стимулируя в нас бодрость духа, которой никто не испытывал.

Мы допили шампанское.

Стенные часы отбили шесть.

— Пора, — сказала я поднимаясь. — У нас две машины, насколько я понимаю, и одно такси. Я на такси. Со мной Корзайл, Савва и, — я на секунду задумалась, — наш новичок. Встали-поехали!

...Улицы города стелились передо мной скатертью прошлого. Вот здесь мы гуляли с Костей... А там я часто обедала с коллегами из редакции... Промелькнул мимо дом подруги студенческих лет. Остался позади зоомагазин, где я купила Клепу, свернувшуюся сейчас калачиком у меня на коленях. Странно... Все это было недавно, но словно бы не со мной. Наверное, так помнят в раннем детстве свою прошлую жизнь люди, не бывавшие в Чистилище...

Паспортный контроль в аэропорту мы проходили, рассредоточившись в толпе отбывающих так, словно не были знакомы между собой.

В салоне самолета я обнаружила, что соседнее с моим кресло занимает малыш, и улыбнулась ему.

— Родители не сердились?

— Нет, что вы, — сконфузился моим вниманием он, — Кор давно их приучил к мысли, что мы с ним взрослые и самостоятельные. Я просто сказал им, что уезжаю.

...Занятно: даже брат называет Корзайла не по имени, а по псевдониму...

На ум мне пришел вопрос, который следовало задать уже давно.

— Как тебя зовут?

— Эразм **, — совсем засмущался мальчишка, — дурацкое имя, правда? Зовите меня лучше Гурий ***.

Люди, как дети! ...Или лучше сказать: дети, как люди?.. Имя им, видите ли, не нравится! Что, малыш, считаешь, что такой псевдоним полнее отражает твою натуру?

— Рада знакомству, Гур.


* Unholy, из цикла “Life after death”
** Эразм — церковнославянский Еразм, от греческого Эрасмос: эрао любить.
*** Гурий (разговорная форма Гур) — из древне-еврейского: гур звереныш, лисенок.

 

Эпизод 21

Не губернский город, где прошло мое детство, а волжские острова, на которых мы отдыхали летом с приемными родителями, долгое время считала я своей настоящей родиной.

...Когда смотришь сквозь наступающую тьму лиловыми глазами заката, мир представляется клочками четкости в изломах сиреневого, преддверием мрака, тумана. Четко видна зеркальная чернота воды и складки волн у берега, мокрый песок. Однако бесполезно пытаться разглядеть что-либо за тем местом, где оканчиваются серебристые струи лунной дорожки... А, может быть, там они только начинаются? Ведь полная слепяще-белая луна висит прямо над серединой речной протоки, и мне, стоящей на берегу, не загораживают её даже кроны тревожно шепчущихся тополей. За ручейком лунного света таится осязаемый своей аморфностью сумрак. Там стерта грань между иссине-черным небом с рваными глазницами звёзд и проточной водой, впитавшей ночную темень. Там размыты контуры далеких островов, кажущихся причудливыми облаками, осевшими на речную поверхность, и деревьев, сплетающих ветви в легконогом танце ветра. Где-то там клекочет ястреб, и его крылья, распластанные в полёте, видны клубами бурого дыма, парящего в спокойной отрешенности полусна. Свиристят лягушки. Визгливо переругиваются чибисы...

Мертвящим восторгом узнавания манит меня колдовская ночь. По телу бегут мурашки.

Босиком по сырому песку пляжа я спускаюсь к воде. Только к полудню южное солнце прогреет его, и тогда ходить босиком будет невозможно, если не хочешь обжечь ступни.

Вода ночью теплая; волны, накатывая на берег и отступая, ласкают ноги. Меня тянет поплавать, но с детства выученное правило не купаться в незнакомом месте, удерживает от необдуманного поступка.

…Четверть часа назад меня что-то разбудило, я так и не поняла что. Безумно захотелось вырваться из духоты каменных стен старинной кладки на свежий воздух, к реке. Я долго лежала в темноте, мучаясь желанием и сознанием невозможности его осуществить: мне хотелось в одиночестве посидеть на берегу Волги, но дверь моей спальни и ступени на первый этаж были скрипучими, так что не разбудить бдительных телохранителей не представлялось возможности. Чуткий Корзайл мгновенно окажется рядом, чтобы наблюдать, чтобы охранять...

Потом я вспомнила, что Ася вечером, закрывая снаружи ставни моей комнаты, не опустила на них щеколду — я видела это случайно, мимоходом. Удача!.. Я осторожно выбралась из кровати, натянула ситцевый сарафан на голое тело и, подойдя к окну, надавила ладонями на стекло. Рама приподнялась, за ней распахнулись жалюзные ставни.

Старый замок первым этажом своим на половину ушел в землю, высоты из моего окна было не больше четырех метров. Я спрыгнула вниз.

Я вышла через надвратную калитку обветшавшей за столетия крепостной стены. Спустилась по тропинке меж дубов, берез и тополей к пляжу…

…И вот стою — любуюсь природой. Но если честнее, жду.

Прошедшим днем закончились вторые сутки, отпущенные мне Уриилом. Я не хочу подвергать опасности свой ковен, да и, кроме того, что смогут сделать люди, если Ангелы решат атаковать во плоти? Только слова и ненавистные Законы могут послужить мне защитой.

Жду...

Первым * из песка, из воды и из сумрака появляется бородатый мужчина средних лет во всепогодном комбинезоне спецназа, с копьем в руке. Хорошее у него копье, наконечник поблескивает язвительным жалом. Я знаю пришельца — святой Бенедикт из Младшего Ангельского Круга, покровитель Европы, иногда именуемый Вороном. Ох, не люблю я католиков! Впрочем, всех я Светлых не люблю...

Вторым является Эльвартус собственной персоной, золотящийся пресветло от макушки до пят.

Третьим материализуется сухонький старичок, босоногий, в рваной рясе, с безумными глазами на вдохновленном лице. Франциск-Основатель, экзоцист.

Дальше повалили валом. Черноволосый парень в колете и при шпаге. Громила в византийском доспехе. Рыжеволосая девица. Вся команда — контротряд, созданный когда-то на Небесах для борьбы с моими Демонами-вербовщиками — в полном составе. Даже связистку свою прихватили.

Выстроились передо мной, словно на параде. Молчат, ожидая прибытия начальства.

Вот и я помолчу. Еще на песочек присяду... Ух, холодный!

…Азраил заявился последним, оскорбляя мои глаза черным цветом своего кителя. Был он, как всегда, шумен и гневлив, а от того с места в карьер перешел к делу.

— Ну, я так понимаю, ты, Лилит, слова обычные понимать разучилась? Тебе до какого часа срок был дан? Или хронометр у тебя сломался?

— Я с тобой говорить не буду, — ответствовала я, садясь поудобнее и обнимая себя за колени. — Я с Уриилом буду говорить.

— Много Уриилу до тебя дела!

— Да полагаю, не мало...

— Может, ей меч одолжить? — поинтересовался Эльвартус. — Чтобы, значит, сразу на всех Уровнях...

— Она и так-то не собирается, — возразил Ворон, — а ты хочешь ее во Внешний Космос...

— Не собираюсь, — согласилась я.

— А придется! — Азраил пнул песок носком лайкового сапога.

— И как же вы меня заставите?..

— Заставим, заставим! — пообещал Франциск.

Я погрузила руку в песок и пропустила его между пальцев. В роще за моей спиной трелями надрывались лягушки.

— Вы, вообще, кто? — спросила я. — Галлюцинации? Я вас не вижу. Чего пристали к человеку?

— Тоже мне, смертная нашлась! — хмыкнул франт при шпаге.

— Закопаю! Тихо все! — рявкнул Азраил и добавил тоном ниже, обращаясь ко мне: — Не паясничай, Падшая, лучше подумай еще разок своими девичьими мозгами, что к чему…

— Ты утомляешь меня, верный раб бездушного тирана, — я улыбнулась Старшему Ангелу, — ты утомляешь меня...

— Утомляю, значит? — ласково поинтересовался он, присаживаясь передо мной на корточки. — Никто же тебе не мешает обрести покой...

— Ты мешаешь, навязчивая галлюцинация. Изыди!

Я легла на песок и уставилась в густую синь звездного неба.

— Лилит, я прошу в последний раз, — теперь Азраил стоял надо мной, выпрямившись во весь рост.

— Мне без разницы.

Песок зашуршал под стремительными шагами. Азраил заметался по пляжу.

— А жизни Темных адептов тебе тоже без разницы?.. — вопрошал он. — Души, которые могли бы стать вашими, но не станут, потому что мы заберем их до срока? Без разницы?!

— Не те, так другие, — я подпустила в голос ленцы.— Слушай, Азраил, ну, скажи, чего ты притащился? А публику пригнал зачем?.. Для устрашения? Не боюсь я. Потому что ничегошеньки вы мне сделать не можете! Я сейчас кто? Человек. А потому попадаю подо все охранные Законы Опоры Мироздания. Тронешь меня — и покатится с горы камешек. А за ним грянет лавина. Не можешь ты меня развоплотить, верно?

— Не могу, — угрюмо согласился собеседник.

— Отличненько! — я даже снова села. — Хоть в чем-то нашли консенсус. Почему, в таком случае, я должна самоубиваться? Аргументы, пожалуйста.

Азраил прекратил беготню.

— Мы же знаем, зачем ты здесь, Лилит, — собственную убежденность он вкладывал в слова, пытаясь передать ее мне. — Руками Церкви мы уничтожим всех — ты слышишь всех! — адептов Тьмы. А ведь они нужны тебе! В одиночку ты не остановишь Армагеддон...

— И снова Уроборос, — вздохнула я. — Безвыходность. Мы вернулись к тому, с чего начинали.

— Если ты уйдешь сейчас, — продолжал Азраил, — мы не тронем смертных. Подумай! Нынешняя эпоха, как и любой конечный этап нашего Витка, богат на предателей веры.

— Отступное предлагаешь? — грустно улыбнулась я. — Хороший куш, но я не могу согласиться.

— Ты пожалеешь!.. Уже завтра.

— Возможно.

...Пожалею. Знаю, что пожалею — только вот Светлый вряд ли понимает о чем. Не сам факт массовых смертей Темных адептов пугал меня, я смущалась предчувствием мучительности последних минут тех людей, что доверили нам, Павшим, свои души...

Азраил развернулся к своим подчиненным.

— Эльвартус, тебе ясна ваша задача?

— Так точно, мой полковник! — отсалютовал златоволосый.

— Тогда за дело!

Белыми барашками вспенилась вода, взвихрился песок. Ангелы уходили.

...Бескультурье! Даже не попрощались...

На душе было тяжело. Скольким смертным я подписала сейчас приговор? Десяткам? Сотням? Тысячам.

...Капли крови на дне ритуальной чаши — скоро мне придется пить ее ведрами. Вреден для организма избыток соли...

Я сняла сарафан, оставила его на песке и вошла в воду. Озноб охватил тело, хотя поначалу вода показалась парным молоком моим озябшим ступням. Я нырнула, погружаясь в подводную темноту, куда не проникал свет луны и звезд.

...Нет, конечно же, даже произнося свои угрозы, Азраил не понимал, чем можно напугать меня. Или понимал? Как не хочется в это верить...

Я не боюсь смерти — ни своей, ни чужой. Я боюсь боли — той боли, гнойный чирей которой уже терзал меня однажды... когда рушилась Атлантида... Не страшно умереть, но страшно умирать медленно, в мучениях.

...Простите меня, присягавшие... Клянусь, ваши муки не будут напрасными!..

Я вынырнула, жадно вдохнула воздух, напоенный ароматом цветущих трав. Впереди бой, и не время мне распускать нюни.


* Данный эпизод написан уже после сочинения первого явления нашей совместной с JR работы - "Крыло и плащ". Авторство на все команду Светлых, появляющуюся в данном эпизоде, принадлежит ему.

 

Эпизод 22

Вечером, по переносному телевизору, купленному в близлежащем поселке, мы услышали сообщения о первых жертвах начавшейся войны.

…Почти одновременно, с разницей в пару часов, в разных точках планеты главы Церквей объявили о приближении Конца Света. Первым поспел Римский Папа, мы слушали его воззвание, обращенное к прихожанам. Он призывал молиться и каяться, говорил о священном долге и твердости в вере, а за спиной его незримо стоял Эльвартус — не видимый ни для кого, кроме меня. Затем прошла трансляция выступления православного Патриарха, почти слово в слово повторившего речь Папы, и белокрылый советник присутствовал рядом с ним. Еще позднее выступили Лама, Равин и Имам.

Не очень верилось мне в то, что эффектный своей согласованностью, но мало вразумительный по сути, призыв первосвященников поднимет человечество на борьбу с ересью — ересью абстрактной, не понятной обывателям настолько же, насколько не ясна им эзотерическая глубина религий, которые они исповедуют. Кто бы там что ни говорил, отнюдь не религиозные догмы и не мораль занимает первое место в сознании среднего человека; сквозь призму личного интереса, а совсем не мистики, смотрит обыватель на окружающую его реальность — интереса, я бы даже сказала, шкурного.

Эльвартус может поднять тысячи блаженных фанатиков на “священную войну”, но миллиарды людей, озабоченных теплой постелью и кашей с маслом, лишь пожмут плечами: “А нам это надо?”

“Не надо,” — заключил бы усредненный представитель населения земного шара еще пару лет назад. Пару лет... Но не сегодня.

...Законсервированная в средневековой традиционности католическая Европа с середины прошлого столетия привлекала к себе внимание прогрессивных стран, ищущих новые рынки сбыта продуктов научно-технической революции. После Третей Мировой образовался экономический блок Россия-СШЯ-Австралия, который, прикрываясь лозунгами о “правах человека” и “негуманистичности действий римской курии”, контрабандно ввозил в Объединенную Европу телевизоры, компьютеры, разную новомодную технику и подрывал, таким образом, влияние Ватикана на души и умы прихожан. Подобное положение дел сохранялось до смерти царицы Софьи, чей преемник — император Алексей — оказался человеком до крайности богобоязненным.

Обнаружив слабину в коалиции Союзников, Рим обратился к православному Синоду с предложением расширить и углубить отношения родственных (вспомнили-таки!) Церквей. Пресса начала муссировать гипотезу о возможном слиянии двух крупнейших ветвей христианства. Запаниковали фабриканты, увидев, как ужесточаются меры контроля за импортом товара. Изменения в политике Российской Империи ударили по карману представителей влиятельных семейств, сделавших себе состояния на контрабанде. Сильно упал курс рубля. Страна оказалась в шаге от экономического кризиса.

Около года назад умные дяди заговорили о необходимости Четвертой Мировой, намекая отнюдь не прозрачно, что завоевания — неплохой способ делать деньги. По России и Европе прокатилась волна крупных террористических актов, совершенных неизвестными недоброжелателями. Хотя, почему неизвестными?.. Рим вопил, не умолкая, о кровожадных нехристях, живущих за океаном. Каждый второй горожанин Метрополии подозревал каждого первого в шпионской (а, может, и того похуже!) работе на СШЯ. Вскоре возможности новой войны боялись лишь пожилые люди, помнившие двукратное применение ядерного оружия в Третей Мировой Войне, и археологи, видевшие оплавленную черную землю центральной Африки.

Костер был готов: сухостой сложен шалашиком, и бумага наличествовала для растопки — все было, оставалось поднести спичку...

Для начала войны, в которой брат пойдет на брата, нельзя было и подобрать времени лучше...

И вот... Чирк — оранжевый огонек жадно ищет пищи!

…В последнем выпуске новостей мы увидели танки на городских площадях и баррикады на улицах, солдат, благочестиво принимающих причастие, и священников, кропящих автоматы святой водой. Толпы людей отстаивали в храмах иступленные бдения. Оружейные магазины не закрылись на ночь, и длинные очереди тянулись от их дверей — каждый гражданин желал приобщиться к священной войне…

Ася беззвучно плакала в углу большого зала, лишенного меблировки — лишь пол мы застелили ковром. Моргауза украдкой сморкалась в платочек.

…Около полуночи начались погромы и поджоги — одновременно, в разных городах. Нечеловеческая четкость организации происходящего явственно проступала за сухими репризами комментатора новостей.

Нам показали антиквара, повешенного на поясе от собственного ночного халата, и его жену, умершую от “множественных ножевых ранений”. Нам продемонстрировали полурасчлененный труп старика, у которого соседи изъяли Библию Проклятых. Мы видели забитого насмерть камнями кладбищенского сторожа, про которого было “доподлинно известно, что он вскрывает свежие могилы, чтобы надругаться над прахом умерших”. Мы видели школьника, с крестным знамением всаживающего нож под ребра своему однокласснику — ай, умницы-операторы, ай, профессионалы, как момент-то поймали!.. Мы видели мужчину, выбросившего из окна пятого этажа младенца и выпрыгнувшего вслед за ним — ребенок разбился, а мужчину загрызли полицейские овчарки… Мы видели людей, с остервенением рубивших хлипкую дверь топориками для разделки мяса. Мы видели отряды призывников в камуфляже и их командира, потрясавшего перед телекамерой списком адресов. Мы видели известку стен, заляпанную кровью, и религиозный экстаз на лице женщины, застрелившей своего мужа. Мы смотрели, смотрели — смотрели...

Яхонт выбежал из залы, на лестнице его вырвало.

— Выключите! — молила Ася.

Ашкеан пила водку, ни с кем не делясь. Скайкла напоминала сомнамбулу, она сидела, сгорбившись, обняв себя за колени, и покачивалась из стороны в сторону.

Но мы смотрели.

Мужчины хотели видеть.

Я... Я? Я должна была знать.

...Простите меня, присягавшие... Клянусь, ваша смерть не будет напрасной...

— Сколько, должно быть, случайных жертв, — сказал Йормунганд, — и жертв зависти, обид, жертв доносов!.. Новая Варфоломеевская ночь, только еще страшнее...

— Не так уж много, — ответила я. — Элохим выводят фанатиков на конкретные цели. Это не Варфоломеевская ночь, это Апокалипсис наизнанку.

— Если бы мы успели их предупредить! — прошептал Ракшас, воспринимавший отлучение от компьютера, как потерю части себя.

Я смотрела в телеэкран, я слушала речи диктора, но могла бы не смотреть и не слушать. Я знала заранее, что будет завтра…

В первом ряду на амбразуру рвутся фанатики, обыватели еще не включились в происходящее; но фанатизм, как и всякая форма безумия, заразен — особенно, когда разум солидарен с тайными желаниями души. Сегодня человека убивают за книгу, которую он хранит, завтра будут убивать тех, кто держит дома черных кошек. Священная война. Искоренение темных адептов — всех, от мала до велика — даже тех, кто и не подозревает, что служит Тьме. Бойня.

Прошла финальная заставка новостей. На экране повисла гудящая сетка.

Корзайл дотянулся и выключил телевизор.

— Еще пара-тройка таких дней, и мы останемся единственными люциферианами на планете, — вздохнул Элэм.

Я ушла в спальню.

Все. Конец. Финита-ля-комедиа. Мой бой за Утопию проигран, не начавшись.

 

Эпизод 23

Последующие недели были земным Адом, живо напомнив мне мучительное время после Падения.

…Телевизор работал почти непрерывно, плюясь тошнотворными репортажами богоугодных деяний. Цивилизация захлебывалась в оргазме убийств и насилия.

Мы не понимали, да и не хотели понимать, почему такое возможно, но раз за разом я обуздывала рвавшиеся наружу страсти, напоминая себе, что тяга к разрушению так же присуща человеческой природе, как и стремление к созиданию. Война будит в человеке мечту о мире, покое и довольстве, но аналогично ведь и затянувшиеся десятилетия мирной жизни пробуждают в людях кровожадность, не менее свойственную им, чем стремление к творчеству.

Что мы видим сейчас? Стадо скотов, упивающихся своей мимолетной силой и властью. Их ведет идея? Нет! Они режут, стреляют своих собратьев, увлеченные экстазом осознания своего превосходства над себеподобными. Убивая, они доказывают своим жертвам: я — сильнее, умнее, лучше! Мнимое право, индульгенция “священной войны” позволяет им чувствовать себя борцами с несправедливостью, героями, силачами, властителями... почти богами.

Пусть поборники Света, называющие Тьму разрушительной силой, несущей одно лишь Зло (о, как красив этот термин, написанный с заглавной буквы — термин, ложный своей философичностью!), пусть подумают они, можно ли назвать Добром уничтожение сотен и тысяч людей, повинных лишь в том, что посмели мыслить иначе, чем предписано цензурой общественной демагогии? Пусть подумают! Если они умеют думать...

Запасы провизии в крепости подходили к концу, но я не решалась отпустить никого из моих людей в деревню. Я боялась, что они не вернутся.

В середине мая слег Лавр Матвеевич. Ему требовались дорогостоящие медикаменты, которых неоткуда было взять.

Мы задыхались в коконе нашего безопасного гнездышка, и река, прежде казавшаяся нам защитой, стала теперь неодолимой преградой, отрезавшей нас от мира людей.

Гаргантьюа и Йормунганд беспробудно пили. Ася плакала. Мальчишки бродили по замку хмурые. Ашкеан и Моргауза сменялись у постели Элэма. Ракшас матерился, требовал "Крови!" и стрелял из корзайловского пистолета по воробьям, Корзайл же рыбачил или сиднем просиживал день за днем в своей комнате. Ковен агонизировал.

В конце мая я вспомнила, что Гурий до сих пор не прошел обряда присяги и посвящения в ковен. Обе церемонии мы провели вдвоем с Корзайлом под аккомпанемент Асиных всхлипов. Все получилось скомкано и даже гротескно: не только мы с Корзайлом, но и сам Гур, не смогли проникнуться важностью момента…

…Пищевой рацион сократился до мизерного пайка. Выпивка закончилась еще раньше, и теперь Гаргантьюа с Йормунгандом апатично бродили по замку.

Двадцать восьмого мая Лавр Матвеевич скончался во сне. Мы сложили погребальный костер и проводили его душу в молчании. Я надеялась, что отошла она к Павшим, но возможности выяснить правду у меня не было.

Утром следующего дня Корзайл взял моторку и отплыл в деревню, нарушив мой запрет, точнее даже — не послушавшись прямого приказа остаться.

Он не вернулся ни к вечеру, ни сутки спустя. Утром третьего дня я решила ехать на поиски.

…Спустившись к причалу, я обнаружила там Гурия. Мальчик извелся и выглядел совсем серым от страхов за жизнь брата. Пришлось мне взять его с собой.

Мы отплыли на втором катере из имевшихся на острове и оставили, таким образом, ковен в полной изоляции, лишенным возможностей связаться с сушей. Возможно, это было к лучшему. В том состоянии глубокой депрессии, в котором находились члены ковена, от них нельзя было ожидать здравых рассуждений и разумных действий. Но мне все же не хотелось оставлять их одних надолго.

 

Эпизод 24

Деревня, или точнее, большое село именовалось Дубовой Гривой.

Располагалась Дубовая Грива на крутобоких и многочисленных холмах, спеша поспорить с Парижем и Римом. Одноэтажные и двухэтажные крестьянские дома соседствовали с фешенебельными дачами горожан, крытыми загонами для скота и амбарами. На окраине села, обращенной к Волге, располагалась хлебопекарня. Почти вплотную к ней подступал лес.

— Идем к центральному причалу, госпожа? — спросил Гур, сидевший на корме, у мотора.

— Не в коем случае! — думаю, мальчик и сам понимал, что к чему; он просто спрашивал моего мнения. — Видишь излучину? Если мы причалим до нее, лодку не будет заметно от деревни…

Несколько минут спустя Гур перекрыл подачу бензина в моторе, и нос катера мягко ткнулся в илистый берег. Я закатала брюки и соскочила за борт, чтобы подтянуть лодку. Кусты плакучей ивы стояли прямо в воде, и мы причалили ровно между ними. Если вытащить моторку повыше, можно будет замаскировать ее зеленью. Так мы и сделали.

— Держи уши и глаза открытыми, а рот на замке, — велела я Гурию, пока мы шли через лес.

Он коротко кивнул и ничего не ответил.

Я нащупала рукоятку пистолета за поясом брюк и в который раз пожалела о не вернувшейся пока силе — Силе, которую смертные называют магией. Конечно, некоторые отголоски ее, доступные человеческому существу даже в агонизирующую эпоху Светлой Дуги, наличествовали у меня, но были почти бесполезны: Лилит во мне не ценила, а потому плоховато помнила подобные примитивные приемы (или, правильнее будет сказать, заклятия?), а Морена не знала, как их применять. Будь со мной настоящая моя Сила — пусть не целостная во Славе, а лишь ущербная астральная ее часть — мне не нужно было бы оружие…

... Понятия “сила” и “слава” следует различать между собой. Сила — это всего лишь некий вид энергии, которым Первенец ли, человек ли наделен на том слое бытия, в котором он в данный момент находится. Слава? Слава... О, это намного более тонкое понятие! Целостное слияние сил, присущих бессмертной сущности на каждом из Уровней Мироздания — это и есть Слава. Павшие ее лишены...

Но, будь со мной хотя бы Сила Материальной и Астральной Плоскостей, я не испытывала бы сомнений и неуверенности!..

— Вы сильно шумите, госпожа, — сказал мне мальчик в нескольких метрах от опушки; это была правда: валежник трещал под моими ногами, я не умела тихо ходить по лесу. — Позвольте, я проверю...

Быстро малыш адаптировался к обстановке, взяв на себя былые функции старшего брата!

— Иди, — разрешила я ему, присаживаясь на поваленный ветром ствол дерева. — Только долго не задерживайся.

Гурий вернулся через четверть часа.

— В пекарне дымятся трубы, — скороговоркой доложил он, — но у них там ограда высокая, а тот фасад, который выходит на дорогу, глухой, без окон. Оттуда нас не заметят. По другую сторону дороги есть четыре дома и дача с садом. На бельведере дачи сидит женщина в цветастом платье, читает книгу. Если повезет, на нас она не отвлечется. Проблема в собаке. Крупная дворняга и явно цепная, но сейчас она не в конуре. Развалилась посреди дороги. Вот она нас точно не пропустит.

— Дорога? Проселочная дорога, которая ведет к шоссе на Самару? — прикинула я. — Она же является главной деревенской улицей... Нет, Гур, нам не стоит идти по дороге. В тоже время, мы не настолько знаем местность, чтобы рискнуть пробираться дворами...

Я сорвала травинку порея возле своих ног и засунула в рот, пожевать.

— Мы ищем Кора, так? — спросил мальчик. — Магазины и рыночная площадь нам не нужны?

— Мы ищем Кора, — согласилась я. — Магазины нам не нужны. Уж как-нибудь не умрем от голода…

— Тогда почему бы нам просто не постучаться в один из домов и не узнать у хозяев то, что нам нужно?

— Просто! — я выплюнула травинку. — Все далеко не просто, Гур! Деревенские жители нас видели, когда мы проезжали в крепость, и, наверняка запомнили, ведь у них тут бывает не много новых лиц… Возможно, нам стоит дождаться ночи...

— Когда не один крестьянин, а все деревенские спустят цепных собак?

— Ты прав. К тому же, мы вряд ли отыщем Кора, гуляя по спящей деревне… Дача ближе к опушке, чем пес?

— Да.

— Тогда попытаемся поговорить с горожанами. Вряд ли они нас видели, а если и видели, то наверняка не запомнили…

Я поднялась с поваленного дерева, на котором сидела. Где-то в чаще заливался трелями скворец.

— Давайте представимся туристами-дикарями, — предложил Гурий, шагая рядом со мной. — Скажем, что вещи оставили на стоянке.

— Неплохая мысль, — одобрила я.

Мы вышли из леса, пересекли луг, зеленеющий сочной травой, и вышли на дорогу, стелящуюся из-за холма.

Дача, про которую рассказывал мальчик, была трехэтажным каменным домом с бельведером и колоннами в дорическом стиле, поддерживавшими портик. Крыша ее была белой, стены — окрашены в солнечный цвет. На открытой террасе бельведера действительно сидела худенькая, уже не молодая блондинка в трехслойном муслиновом платье оттенка чайной розы, расшитом бисерными бабочками. Томик в кожаном переплете, который она читала, был карманного формата и, скорее всего, являлся сборником стихов.

Рыжий лохматый пес, развалившийся в дорожной пыли на два дома дальше калитки дачи, при виде нас вскочил на все четыре лапы и зарычал, подняв дыбом шерсть на холке.

Быстрыми шагами, почти бегом, мы добрались до калитки и, распахнув ее — зазвенел бронзовый колокольчик, — вошли в палисадник, окружавший желтую дачу.

Женщина оставила книгу и посмотрела на нас сверху вниз, облокотившись о перила террасы. За калиткой ярилась собака.

— Что вам угодно, господа? — осведомилась женщина с бельведера.

Гур выжидающе покосился на меня.

Я сделала реверанс в сторону хозяйки, хотя подобные учтивые телодвижения выглядят довольно смешно, если ты в брюках. Однако провинциальные матроны истово чтят этикет, а я хотела с самого начала разговора расположить к нам женщину.

— Доброго дня вам, сударыня! Мы туристы из молодежного клуба “Лесные просторы”, — когда-то где-то мне приходилось слышать это название, и сейчас оно само вскочило на язык. — У нас стоянка здесь недалеко в лесу. Мы хотели бы узнать у вас, где тут поблизости можно купить продукты...

Пан или пропал. Либо она сейчас расскажет нам, как добраться до магазинов, либо, если деревенская скука заела ее...

— Подождите, я спущусь к вам…

Удача!

Женщина скрылась с террасы. Мы слышали, как задрожали стекла хлопнувшей двери бельведера.

— Подпевай мне, чтобы я не говорила, — шепнула я малышу.

Женщина в муслиновом платье вышла на крыльцо.

“Ей лет сорок, не больше — отметила я про себя. — Моложава и довольно красива.”

В руке женщина держала заложенный на нужной странице пальцем томик Вергилия.

— Меня зовут Ольга Малышева, — представилась я. — А это мой младший брат Олег.

Я сразу расставила точки над “и”, зная, какие подозрения могут закрасться в голову губернской кумушки — а таковой стоящая перед нами женщина и выглядела — при виде двух молодых людей разного пола, проводящих ночи наедине в лесу.

— О, какие имена! — умилилась дама. — Овеянные историей!.. Я Ирина Николаевна Песцова, мой муж адвокат по гражданским искам. Рада принимать вас у себя, господа.

Я повторила реверанс. Женщина, смеясь, замахала на меня руками, но я видела, что ей приятно.

— Как далеко ваша стоянка? — отсмеявшись, спросила она. — В этой глуши так редко встречаешь новые лица…

— Она за холмом, — я махнула рукой в неопределенном направлении, между двумя косогорами, растянувшимися в разные стороны света от точки встречи. — Километров девять-десять, если не больше…

— Так много? — удивилась адвокатша. — Далеко же вы добирались. Устали, конечно?

Я выдавила самую смущенную и самую милую из арсенала своих улыбок.

— Немного, сударыня.

Она подробно объяснила, как нам выйти на рыночную площадь и отыскать два продовольственных магазина.

— Но, может быть, сначала зайдете ко мне, выпьете чаю?

Я рассчитывала на подобное предложение, хотя доверчивость хозяйки и показалась мне удивительной: в стране творится невесть что, а она без страха зовет в дом мало знакомых людей.

…Еще два месяца назад такое поведение считалось нормальным среди законопослушных граждан державы, но реалии жизни менялись…

— Благодарю, мы сочтем за честь принять ваше гостеприимство.

Мы поднялись по широкому крыльцу, прошли между колонн и, войдя в двустворчатую, украшенную лепниной стиля барокко дверь, оказались в обширном холле, рассеченном по центру лестницей на второй этаж.

Я почувствовала, как худые пальцы Гурия вцепились мне в локоть, и увидела красный угол с иконами. Красный угол в прихожей?!..

Не так уж дамочка оказалась проста!

...Молодежь, пришедшая из леса? Хорошо. Проверим, кто они такие. Перекрестятся на иконы, угостим чаем. Не перекрестятся...

Я повела локтем, освобождая руку от захвата малыша, и медленно сотворила крест.

Пристальные глаза Ирины Николаевны Песцовой следили за нами настороженно, а пухлые губы ее доброжелательно улыбались.

...Ну же, Гур, не подведи! Это не страшно!...

Малыш не подвел, и минутой позже мы поднимались по лестнице в будуар адвокатши, чтобы выпить чаю. Настороженность в глазах женщины подтаяла, и я возблагодарила судьбу, что убедить ее в нашей духовной невинности оказалось так просто.

— Давно вы отдыхаете? — осведомилась она, разливая заварку по чашкам.

— Скоро месяц будет, — ответила я, кладя себе сахар, и не забыла прибавить: — сударыня.

К старшим положено обращаться почтительно.

— Значит вы, господа, не в курсе? Поговаривают, что со дня на день должна начаться новая мировая война. Мы, Европа, Османская Империя и... Опять забыла, как его называют! Я, знаете, не очень интересуюсь политикой, муж меня всегда ругает за это... Индийский Халифат, кажется? Нет, не так... Они же переименовались недавно… Как же там?... Ну, в общем, не важно... против СШЯ и Австралии. Патриарх Павел призывал всех верных Церкви православных на борьбу с ересью...

Мы уже знали об этом, но осведомленности своей показывать не спешили.

Полчаса прошли в разговорах о политике, которой гостеприимная хозяйка наша не интересовалась.

— Иногда я думаю, что мы, православные, слишком мягки с безбожниками, — тарахтела Ирина Николаевна. — Римский Папа так прямо и сказал: “выжечь каленым железом”, “до двенадцатого колена”. Я думаю, это правильно. Здесь у нас, на днях богохульник один объявился. К счастью, у полиции был его фоторобот. Во время успели задержать, пока он дел дурных не натворил. Слава Господу!

Она перекрестилась. В который раз за полчаса мне пришлось повторить ее жест, а сердце бешено колотилась.

— Как интересно, сударыня! — поддержала я энтузиазм рассказчицы. — И что же с ним сделали?

— В участке держат. Посылали запрос в Метрополию. Завтра с утра казнят. Утоплением. Ужасное, должно быть, будет зрелище!.. Но я думаю присутствовать. Вы знаете, ведь этот способ казни — наше историческое наследие!

— Да что вы? — ласково удивилась я, сдерживая порыв, толкавший меня сейчас же достать пистолет и объяснить идиотке, что такое “историческое наследие”.

— Да, так на Руси в старину казнили ведьм и колдунов. Католики сжигали, а мы топили. Вода, она, как и огонь, от скверны очищает...

Выпив еще по чашке чая и поблагодарив адвокатшу, мы распрощались с ней.

Выйдя на улицу, мы обнаружили давешнего пса сидящим на цепи, и факт этот был для нас какой-никакой, а радостью.

Гурий оглянулся на дом.

— Она снова наверху. За нами наблюдает.

— Пошли.

— Куда?!.. — голос мальчишки сорвался отчаянными нотками.

Мы двинулись по пыльной, не замощенной дороге вглубь села. К счастью, прохожих на встречу нам не попадалось, и едва исчезла из виду желтая дача, мы юркнули в щель между заборами, спустились к реке, а там уж засели под защитой кустов шиповника и ежевики.

Гурий крепился, но я видела его закушенные губы и дрожь в пальцах.

— Будем ждать вечера, — сказала я.

— А потом что?

— Проникнем в полицейский участок, — я легла в высокой траве, — и освободим Корзайла.

Малыш уткнулся лицом в колени, плечи его затряслись.

— Ну, не надо, — я погладила его плечо, — не надо, Гур. Будь мужественным. Разве Кор стал бы на твоем месте плакать?

Мальчик поднял на меня преломленный прозрачными каплями взгляд, и слезы его были не испуганными — злыми.

— Мы освободим его? — вопрос горчил сознанием бессилия. — Мы?!

Я убрала руку. Я закрыла глаза. Дождалась, пока он успокоится. Спросила:

— У тебя есть оружие?

— Мой нож и нож Кора. Пистолет он забрал с собой.

— Значит, я пойду первой.

— Я хорошо стреляю!

— Кор дорог и мне, Гурий...

В молчании мы провели несколько часов, и вскоре я услышала тихое посапывание. Малыш заснул.

...Может, оставить его здесь, а позже за ним вернуться? Нет, я не справлюсь одна. Боюсь, и вдвоем нам будет сложновато... Женщина и подросток штурмуют полицейский участок — это сюжет для водевиля!..

В сумерках я разбудила мальчика.

— Скоро уже надо идти. Давай все обсудим, чтобы действовать по возможности слажено, договорилась?

Тень среди теней — движение в сумраке. Малыш кивнул.

— Если дверь участка окажется запертой, мы постучим, а ты будешь громко кричать об огнях на воде и нападении богохульников. Убьешь того, кто откроет нам дверь. Когда он будет падать, постарайся отшвырнуть его внутрь, а после этого вались на пол. Остальных я постараюсь перестрелять. Понял?

— Да...

Что-то голос у него не слишком уверенный...

— Отлично. Теперь следующее. Если дверь будет открыта, ты распахнешь ее со всей силы, и бросишься в ноги полицаю, что-нибудь вопя — например, тоже самое, что и в первом случае. Отвлекай на себя внимание. Я войду за тобой.

— Крики и стрельба... Госпожа, мы перебудим всю деревню.

На моем пистолете был глушитель, чью нужность мне приходилось оценить во второй раз. Крики... Надеюсь, жители Дубовой Гривы трусливы, как большинство обывателей, и они побоятся выходить ночью на улицу — на встречу неведомой опасности.

— Об этом мы подумаем, когда доберемся до Корзайла, Гур. Нас будет уже трое. Ведь в своего брата ты веришь?

Мальчишка шмыгнул носом.

Взошла луна, обнажились звезды. Мы выбрались из своего укрытия и тем же путем, которым добирались до кустов, вернулись на дорогу.

…Полицейский участок представлял собой маленький одноэтажный домик на рыночной площади. Я запомнила его при первом посещении села.

Мы двигались быстро, почти бегом. Редкий гравий шуршал под нашими ногами. Какая-то собака лениво рыкнула на нас из конуры и вернулась к дреме.

...Днем, похоже, теперь деревенские прогуливают цепных собак, не спускают их на ночь. Боятся. Это нам на руку...

Фонарей вдоль дороги не было, но я хорошо видела при свете луны. Черная кошка перебежала нам дорогу. Я решила счесть это событие благоприятным знаком…

Мы пришли.

В окнах участка горел свет. Стараясь не шуметь, мы подкрались и заглянули внутрь.

Через окно была видна лишь часть помещения.

Двое полицейских. Один похрапывает на стуле, второй сидит за компьютером, что-то печатает. Наверное, доклад начальству. Тусклая лампочка под потолком освещает голые стены.

Тихонько, осторожно мы отошли от окна. Я потрогала ручку двери — поддается, открыто. Я внимательно осмотрела дом снаружи. Мне не понравилась одна деталь, не замеченная мною ранее, а потому не принятая в расчет. Дом имел выступающую вперед пристройку — сени. Следовательно, для того, чтобы попасть в помещение, где сидит охрана, нам придется миновать две двери. Весь мой план (да какой там план!) был построен на шокирующей стремительности развития событий. Если первая дверь скрипнет, мы потеряем преимущество неожиданности...

На ходу ничего стоящего придумать не удавалось.

— Начали! — шепнула я напарнику и встала за углом дома, возле двери.

Нарочито топоча, он ринулся на крыльцо. Я сняла пистолет с предохранителя.

— Помогите! Убивают! — истошно, и все же, как почудилось моему придирчивому уху, слишком ненатурально завопил малыш. — Мамку убивают! Спасите! Ре..!

Гурий распахнул дверь и ввалился в сени.

— ..жут... А-о-о!

Вопль захлебнулся стоном, за которым последовал болезненный крик.

Звуки возни, потасовки…

Затем я услышала голоса.

— Он, гаденыш, точно! Ты на доску взгляни...

— Чего глядеть? Видел я их, когда проезжали...

— Выручать любовничка приперся, сосунок?

Звук удара. Еще один.

Я топталась на месте. Руки вспотели. Я сжала ладони на рукояти пистолета слишком сильно.

— Точно сосунок! — засмеялся кто-то. — Во всех смыслах!

Обильный полив нецензурщины.

— Отвечай, паршивец, где девка? Где девка спрашиваю?! Девка с тобой была!..

Я стиснула зубы.

...Сука! Проницательная... блядь! Надо было одарить ее свинцовым презентом на прощание! Но в чем же мы прокололись?...

— Ты у меня помолчи еще, говнюк! Где девка, мать твою?!

— Ща поставим его раком перед завтрашним покойничком, пусть перед смертью порадуются!..

…Сколько их там? Сколько?!..

— Где девка?! Где девка спрашиваю?!

— Серега, посмотри на улице...

...Нет рядом Корзайла, который придет и спасет меня, как было прошлый раз. Меня и своего брата. Нет Корзайла. Корзайлу самому нужна помощь...

Я зажмурила глаза. Распахнула их.

И прыгнула на крыльцо.

Первый выстрел — я жала на курок не целясь. Второй — между глаз брюхастому придурку в расстегнутой портупее. Третий — в упор молодому русоволосому парню, ринувшемуся на меня; надеялся, наверное, выбить у меня оружие.

Четвертый выстрел был не моим. Я почувствовала огонь между ребер, сознание обожгла удушливая вспышка света. Падая на колени, я выстрелила еще дважды — не видя куда. И погрузилась в липкую вату забвения...

— Госпожа, очнитесь!

Кто-то тряс меня, бил по щекам. Неимоверной тяжестью налились веки, с трудом я открыла глаза.

Гур рыдал, размазывая по щекам слезы ладонью.

— Они, — я сглотнула, — мертвы?

— Все. Двоих вы застрелили, третьего ранили, я добил его, когда вылез из-под того, кто меня бил. Я сам его, когда он к вам обернулся... Мой нож они отобрали сразу, а коровский был в рукаве...

...Хорошо, что мальчик говорит так быстро. Надо подняться. Надо собраться с силами и встать...

Я села, взобралась на корточки, выпрямилась при помощи Гурия, давясь болью. Покачнулась и прислонилась к стене.

...Не думала, что бывает настолько плохо! Одно дело знать, другое испытывать...

— Ключи, — просипела я, облизывая пересохшие губы, — ты нашел ключи?

Дурнота заволокла разум новым приступом. Я попыталась устоять на ногах, чувствуя, что сползаю по стенке...

Потом сильные руки поддержали меня, подхватили, оторвали от пола.

— Кор, ты же еле стоишь! Ты не удержишь ее! — протестовал мальчишеский голос. — Дай мне!..

Я отключилась.

…Очнулась я от мокрых брызг на лице. Рокотал мотор катера. Надо мной в высокой тишине стояли звезды.

Я не попыталась сесть, я только позвала:

— Корзайл?

— Я здесь. Все в порядке.

…Когда мы причалили к острову, Корзайл подошел и склонился надо мной, собираясь поднять меня на руки и нести. Я взглянула на него и поняла, что все далеко не настолько в порядке, как он заверял.

Лицо его было разбито в кровь, губы припухли ссадинами, левый глаз оплыл синяком. Наверняка, пострадало не только лицо.

— Не надо, Кор, — запротестовала я. — Попытаюсь сама. Дай мне минуту...

Не слушая, он просунул руки мне под плечи и под колени, поднял, пронес пару шагов и передал с рук на руки Гурию, стоявшему на причале, потом выбрался из лодки сам.

Он не стал настаивать, когда брат отказался возвратить ему ношу. Я чувствовала, что мальчик держит меня с трудом, и, когда мы начали подниматься по склону к крепости, предложила положить меня на землю и сбегать за Гаргантьюа.

Побежал малыш. Корзайл присел рядом со мной на влажный дерн.

— Благодарю тебя, госпожа, — он осторожно взял мою руку в свои и поцеловал мои пальцы, — я не имел права надеяться, что вы придете за мной…

Я ласково сжала его руку.

Мы просидели в молчании больше получаса, ожидая возвращения Гурия с Гаргантьюа. Наконец, быстрые шаги зашептали песком на тропинке.

— Там... там! — голос мальчика сорвался на крик. — Они все мертвые!

— Что?! — дернулся, стараясь подняться, Корзайл.

...Ася! Заныло в груди...

— И Клепа?! — вскрикнула я.

Парни недоуменно воззрились на меня.

— Все люди! Я не видел только Ракшаса... и, да, кошки. Она, наверное, убежала. Все наши были расстреляны у крепостной стены! Я прошел в замок... Там все перекурочено, пропали ритуальные шмотки и книги! Вот, — что-то тяжело ухнуло на песок, и я скосила глаза, — я нашел палатку, два спальника и кое-что по мелочи... Мы должны их похоронить, Кор!

— Нет! — Корзайл уже поднимал меня на руки. — Наш единственный шанс — уплыть отсюда, как можно скорее и как можно дальше!

Он бросился бегом к причалу, тяжело дыша и сбиваясь с шага. Дважды он оступился, и мы чуть не упали. Сзади пыхтел Гурий, таща тяжелый рюкзак.

Меня положили на дно лодки, ближе к корме. Корзайл заводил мотор.

…Малиновый бутон сигнальной ракеты расцвел в быстро светлеющем небе.

Мы неслись на предельной скорости по спокойной, лениво стелящейся глади воды, удаляясь от крепости.

У меня начался жар. Я впадала в забытье, лишь изредка выныривая на поверхность.

Когда первые лучи солнца пронизали кроны деревьев, мотор заглох. На веслах мы дошли до ближайшего острова. Ребята вытащили на песок лодку и укрыли ее нарезанным у берега тростником, а потом унесли меня вглубь острова — туда, где было можно поставить палатку без опасений, что ее будет видно с воды.

Корзайл раздел меня и осмотрел рану.

— Пуля прошла навылет. Я, конечно, не врач, но, кажется, серьезные органы у тебя не задеты. Многовато крови...

И ушел собирать подорожник.

— Все? — мучимая слабой надеждой, окликнула я Гурия. — Ты уверен, что все?

— Да, — сухо ответил он. — Кроме Ракшаса.

Мне не хотелось размышлять, мне не хотелось строить предположения, мне хотелось разучиться мыслить. Я уткнулась лицом в сырой мох и закрыла глаза.

 

Эпизод 25

Июнь шелестел листвой.

Больше двух недель мы скрывались, кочуя по островам, питаясь рыбой, кореньями осоки и первыми ягодами. Моя рана медленно заживала. Ночами мы садились на весла, чтобы переплыть очередную протоку, обогнуть очередную излучину реки и спрятаться на день в буйной зелени южного лета. У нас не было карты, и мы давно уже запутались, где находимся.

Полиция прочесывала окрестности. Четырежды облава проходила совсем рядом.

…Ночь Армагеддона наступала нам на пятки, но ни сил, ни возможности подготовиться к ней у нас не было. Вместо тринадцати нас было трое, отсутствовали ритуальные принадлежности и книги с руководствами по проведению обрядов. Я не могла отыскать в памяти или придумать замену той мистерии, которая должна была состояться по первоначальному плану.

— Завтра, — констатировал однажды Корзайл, с задумчивой грустью оглядывая меня, грязную, осунувшуюся и исхудавшую.

О чем он думал? Вспоминал шумные посиделки с музыкой и вином? Сожалел о прошлом? Проклинал судьбу, заставившую меня родится именно в его эпоху и приведшую меня именно в его ковен? Не знаю. Лицо его было лишено эмоций.

— Я сделаю все, от меня зависящее, — просто сказала я.

Он молча кивнул и отошел устанавливать на узкой прогалине палатку, а я спустилась к воде, чтобы искупаться, пока еще не рассвело окончательно, и отмыть с кожи копоть костра.

...Мы не пользовались открытым огнем, это было слишком опасно. Мы выкапывали в земле ямку и обкладывали ее камнями так, чтобы дым стелился по земле...

….День для нас был ночью, а ночь днем…

Как случалось уже не раз, мы проспали до самого заката.

— Будем переплывать куда-нибудь или останемся здесь? — спросил Корзайл.

— Не имеет значения. Давай останемся.

Ничто теперь не имело значения. В полночь все закончится. Едва ли наступит завтра...

"Хватит пораженческих настроений! — одернула я себя. — Никто из братьев или сестер не посмеет упрекнуть меня, что я не использовала шанс!.."

— Мне потребуется что-то взамен ритуального кинжала...

Корзайл протянул мне охотничий нож, которым Гурий с утра чистил рыбу.

— Чаша...

Он пододвинул ко мне пластмассовую миску из походного набора посуды.

— Свечи...

— Накрутим мох на ветки и подожжем, — ответил он, — но долго гореть они не будут.

— Какой-нибудь кристалл...

Корзайл указал на пуговицы моей блузки. Они были со стразами.

— Побольше открытого пространства...

— Спустимся к реке. Западнее я видел большой пляж.

Мы дождались Гурия, паковавшего вещи и относившего их в моторку, а затем перешли на отмель. Долго сидели на песке у кромки воды, ожидая, когда стемнеет. У меня саднило не зажившую еще окончательно рану в боку.

Наконец, угас последний росчерк заката, и стали видны звезды.

— Десятый час, — сказал Корзайл. — Когда начнем?

— Не знаю. Я должна почувствовать момент. Нарисуйте пока треугольник, расставьте факелы...

Текли минуты. Небо из сиреневого стало густо-синем, затем черным. Дорожка от полной луны застелила реку. Мерно шуршал о песок прибой. На острове через протоку галдели вороны, потом затихли. Монотонность безсобытийности вгоняла меня в дремоту.

…Внезапно под смеженными веками моими взорвалась сверхновая, уши заложило от потустороннего гула, кожа покрылась мурашками, и маслянистый вкус появился во рту.

— Зажигайте! — крикнула я, вскакивая на ноги. — Началось!

Вспыхнули трескучим, оранжевым пламенем импровизированные свечи, равнобедренным треугольником окружавшие нас.

— Жертву! — потребовала я, зная, что исключительно своими силами не способна противостоять шквальному валу деструкции.

Гурий застыл, в ужасе глядя за границы круга факелов.

...Там ночь рвалась, как рубаха нищего, выплескивая слепящую белизну. Там бушевал ураган, хлестал ливень, бил град и выла метель. Река дыбилась разломами земной коры, и били вверх фонтаны лавы. Луна стремилась закрыть пылающий солнечный диск на черном куполе неба. Метались птичьи стаи, рыбы выпрыгивали из воды, падали вырванные с корнем деревья. Там двоилась и троилась, расслаиваясь, реальность бытия. Там агонизировала материя, в муках рождая новую форму...

Корзайл рванул брата за плечо, заставляя отвернуться, и полоснул ножом ему по руке. Кровь закапала в пластмассовую миску, смешиваясь с бывшей уже там кровью Корзайла.

Я пришла..! — беззвучно выкрикнула я, перекрывая многоголосый стон гибнущей жизни.

Я! Лилит! Я, Тэургин, Темная Разрушительница. Я, Дыхание Тьмы и Княгиня Ночи. Я, Дочь, единственная и первая, неповторимая дочь Предвечной Матери. Я, сестра и супруга Первенца! Я, мать истребленной расы!

Я здесь!

— Прими, Княгиня, дух присягнувших! Выпей до капли его и обрети силы!

Я жадно схватила миску. Глоток, один глоток — как мало!

Взгляни же на меня, Отец! В соответствии с законом Мироздания, как олицетворение Владычицы грядущей Дуги, я заявляю право на со-Творение ее, согласно желаниям Матери! И я — человек, требую свободы выбора!

Мало, слишком мало! Двое говорили моей душой — вместо двенадцати. Не десятки ковенов в разных точках Земли — а один, не полный, плел мистериальное кружево.

...Мы, люди..!

Ветер ударил в спину и опрокинул меня лицом в песок. Мигнули и погасли факелы.

...Я — мы? — падала, вновь растоптанная, вновь побежденная. Обрыв. Гулкая пустота колодца. Вязкая духота, в которой так просто захлебнуться, утонуть...

...И лучик солнечного света в вышине — лучик Света, гостем заглянувший из небесной лазури. Он гладит меня, копошащуюся в сером иле болота, ласкает меня, подмигивает мне. “Хочешь выплыть? Иди за мной!”

Я — кто я? — я не хочу умирать. Там, в вышине, в лазури и свете — жизнь, я уверена в этом! И я тянусь, тянусь из последних сил, выкарабкиваюсь из горклой пустоты и липкого тумана. Спиральный вихрь, лучащийся радугой, подхватывает меня, выдергивает из сумрака, тащит вверх, к лазури и яркому солнцу. Беспредельный покой и умиротворение, сознание близости счастья охватывают меня...

Сквозь ярость бури надрывным криком, ломкой болью, отчаянным призывом оглушает меня глухой, поющий без музыки голос:

— Тот не станет рабом, кто свободным рожден.
О, жестокий Властитель, надменный Король!
Я тебе оставляю тщеславье и трон.
Я себе выбираю изгнанье и боль.

Нет возврата безумцу, и втоптано в грязь
Белоснежное зарево крыльев моих...
Тот, кто все потерял, — тот уходит, смеясь,
Заклейменный проклятьем твоим бунтовщик...

Кто я?.. Зачем я?.. Почему это так важно вспомнить? Там, впереди, Свет — покой и счастье, каких только может пожелать человек. К чему вопросы? Отдаться на волю вихря...

Уже не один, а два голоса тревожат меня на пороге небытия:

— Если сказано Слово — по Слову и быть.
Но завянет трава под ногами лжеца.
Что ж измучены до смерти Божьи рабы
Справедливым правленьем Святого Творца?!

...Нет!..

Я — не прозрачная песчинка, отражающая свет, играющая гранями под его лучами! Я — черная точка, разрыв, дыра, не подвластная ему, поглощающая радужные блики!

Я рвусь в спеленавшем меня вихре Света, царапаюсь и кусаюсь, стремясь освободиться…

— Бог-ревнитель! Твой суд страх и сила вершат.
Ты велишь: "Подчиняйся и не прекословь!"
Ну а тот, кто посмеет тебе возражать,
Тот — исчадие Ада и вечное Зло...

Так вот, что ты хотел сделать со мной, Отец!.. При памяти моей, но без силы, без поддержки адептов, я сейчас человек, и не больше. Ты предложил мне то, чем покупаешь души смертных, заставляя их добровольно уйти в момент Армагеддона с Земли. Ты предлагаешь человеку выбор между ужасом Катаклизма, неопределенностью будущего и своим Светом... Ты обманываешь людей, внушая им, что во Тьме невозможна жизнь! И они тянутся на призыв твоей лжи! Они верят!..

— Мне чужие грехи — как жестокий удар.
Но не жди, в покаянье спины не согну!
Тот, кто все потерял, — принимает как дар
И позорный ярлык, и чужую вину...

Сегодня ты не получишь их!

Остановись, Жнец Смертных Душ, кровь моя напитала твердь Мироздания! Остановись, я — прах от праха, предъявила право! Остановись, я выбрала бурю и хаос, непознанность неизведанного! Остановись, ибо я отвергаю тление!

Я!..

Выкрик, похожий на всхлип. Плотоядный шорох песка. Второй голос уже не вторит первому, а в первом нарастают горечь и кровоточащая боль сдерживаемых страстей, но он не умолкает:

— Пусть низвержен в глазах поколений людских,
И нелепые мифы нашепчет им страх, —
Я к Свободе и Истине выведу их
По дороге познания Зла и Добра...

...Я отвергаю смерть, я — единая во множестве!

Я — Лилит и Морена. Я — Корзайл и Кирилл. Я — Гурий и Эразм. Я — Ракшас и Василий. Я — Васса. Я — Сергей. Я — Ольга. Я — Лариса. Я — Владислав. Я — мальчик, затаившийся под одеялом с фонариком. Я — старуха, кутающаяся в пуховый платок. Я — мужчина, греющий над огнем руки. Я — женщина, чьи волосы разметались во сне. Я — подросток, вскрывающий ампулу с морфием. Я — школьница, перепачканная в чернилах. Я — избитая проститутка, снайпер с винтовкой, пьяный бродяга, юная смолянка, седоусый джентльмен, испуганный священник, домохозяйка, новорожденный... Я — в миллионах лиц...

Взгляни в глаза Опоре Мироздания, Отец! Я хочу жить!

— Или пасть на колени — иль на ноги встать:
Им от века в болоте покоя не гнить.
Ты сумел их позором незнанья сковать,
Я же Истины Пламя им жажду открыть... *

...Лазурь подернута облачной паутиной. Прячется за горизонт солнце. Ночь безмолвно вступает в свои права...


* Мартиэль “Выбор”

© "Купол Преисподней" 2015 - 2024. Все права защищены.
Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru